Евгений, Джек, Женечка

44. Бомж

Господи, Боже ж ты мой! Даже в ту далекую ночь коленки не тряслись так сильно, как сейчас начали за чертовы пять метров от крыльца до бани — я чуть через порог не кувыркнулась.

— Понедельник — день тяжелый? — прижалась я горячей щекой к косяку, чтобы казаться непринужденной.

Но если Сомов хоть чуть-чуть сохранил умение читать мое состояние по лицу, то точно знал, что перед ним снова испуганная пятнадцатилетняя девчонка. Собственно он выглядел не лучше, чем в шестнадцать, когда возомнил себя мужчиной. Челка взъерошена, ворот рубашки расстегнут… Тогда, правда, он был в футболке, и та из-за дурацкой худобы, когда он летом попер в рост, висела на нем тряпкой.

— Дверь закрой, а то комаров напустишь.

Усмешка вышла неестественной — нервной. Я закрыла дверь, отрубая себе все пути к отступлению. Верхний свет не горел, только тусклый фонарик — боже, он решил поиграть со мной в дежавю? Или понимает, что свет в бане может привлечь нежелательное внимание соседей, хотя за глухим забором ничего не видно же… Его самого рассмотреть я успела в свете уличного фонаря, реагирующего на движение. Сейчас на мое движение — даже мелкую дрожь — реагировали глаза, то вспыхивая на бледном лице Джека, то… Загораясь еще ярче. А вот мое лицо сейчас, наверное, темное — от страха, безумного — я до сих пор не понимала смысла Рубикона, который перешла.

— Садись, в ногах правды нет.

И в твоих глазах тоже — я отвела взгляд от довольного лица и уставилась на руку, которая погладила лавку рядом с затянутым в джинсу бедром. Ночь и день не прошли даром — он решил воспользоваться моим предложением тела без души. Ну так что ж… Душа моя все равно в пятках — ее даже днем с огнем не сыщешь, что уж про тусклый свет фонарика говорить.

Я села, и Джек убрал руку, но не обнял, а принялся наливать остатки чая в крышку от термоса. Термос другой, но ощущения прежние — точно расстались неделю назад, и неделя эта была наполнена дурацкими школьными уроками.

Я пригубила обжигающего чая. Рука Джека тем временем чуть не проломила столик — будь на его месте мое бедро, я проснулась бы с синяком. Проснулась? Или я уже сплю — и мне снится моя беззаботная юность — промозглый март, в котором чувства обостряются до предела. Если вообще у настоящей первой любви есть предел.

— Мать выгнала или сам ушел? — взглянула я на него поверх стакана из нержавейки, за которым пряталась от возможного поцелуя, словно за щитом.

— Очень тебя хотел увидеть. Не могу не спать две ночи подряд. Это небезопасно…

А взгляд опасный-опасный, только под ним страх отступает, уступая место совсем иному чувству — полной свободе. От всех и всех обязательств.

— Видел, я тебе подушку с пледом принесла?

— Видел… — глаза еще сильнее вспыхнули. Джек протянул руку и забрал от моего лица пустой стакан. — Я захватил спальник.

— Из дома?

— Из магазина.

— Долго бомжевать собрался? — попыталась я усмехнуться, но вышло криво.

— Пока в полицию на меня не заявишь…

— Дружки отмажут, не боись…

— Нет у меня тут дружков. Я не работал в Питере по специальности. Ни дня.

— Как так получилось?

— А вот так… Так что можешь смело меня выселять… Но, может, на что сгожусь? О бедном гусаре замолвите слово, — запел он тихо, — ваш муж не пускает меня на постой, но женское сердце добрее мужского и… Что-то там про уголок было.

— Там был торт, который коньяком не пропитали… — сжала я губы в миллиметре от его лица.

— В следующий раз приеду с тортом. Можно коньяк отдельно? Армянский пять звезд устроит? Или только Хеннесси?

Я чуть отстранилась, упершись в лавку обеими руками — просто хотелось потянуть затекшую спину, но тут же поймала взгляд Джека, довольно плотоядный, на прорисовавшейся под футболкой груди.

— Я пыталась поддержать культурную беседу в пригороде культурной столицы, а ты все опошлил… — снова сделала я попытку беззаботно улыбнуться и снова потерпела фиаско.

— Как всегда… Сказал же, мы, мужики, все одинаковые…

— А мы, бабы?

— Вы разные…

— И вам хочется разнообразия… — не отводила я взгляда от его не менее напряженного.

— Наоборот… Хочется с одной, но долго. Настоящая женщина — каждый день новая.

Он протянул руку, но я сумела увернуться, и Джек уперся пятерней в обшивку стены. Тяжело выдохнул, но не приблизил ко мне лица.

— Передумала?

Я взяла секундную паузу, действительно секундную.

— Я много чего передумала за сегодняшний день, а ты?

Его рука скользнула по стене на лавку и замерла в миллиметре от моего бедра.

— Решил не гневить судьбу. На день, на месяц, на год — пока не прогонишь… Я хочу быть с тобой. Тайно так тайно, открыто так открыто. Как ты решишь…

— Это не очень честно…

— По отношению к твоему мужу? — перебил Джек зло. — Я знаю, но если тебе на него плевать, то мне и подавно.

— И на меня, и на моих детей?

Он нашел мою щеку, но только погладил. Осторожно, точно проверял, восковая это кукла или живая.

— Нет, ты и дети для меня едино… И ценно.

— Потому что привычно воспитывать чужих детей? — выдохнула я ему почти в рот, и поцелуя не состоялось.

Он и руку убрал, и снова схватился за стол.

— Откуда знаешь?

Злость в голосе, неприкрытая.

— Твоя мать на всю дачу растрезвонила, моей донесли — ну и дальше по испорченному телефону. Почему сам вчера не сказал?

— А с какой стати? Это что, так важно, кто ребенка заделал или все же отец — тот, кто воспитал? Я Володьку из роддома забирал и выкуп за него давал тоже я.

Вот зачем я сказала — это ведь удар ниже пояса, но я не хочу больше этих тайн вокруг… Мы уже так когда-то досекретничались…

— А его отец, что же…

— А его отец не дожил два месяца до рождения сына… Потеря в личном составе. Они приютили меня в Екатеринбурге, приняли, точно родного, ни копейки не брали за комнату, хотя это были и мелочи… Главное, Марина с Володей помогли мне не сдохнуть… От тоски, по тебе…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Ребенок помог?

— Нет, его отец… Марина в честь мужа назвала — Владимир Владимирович он. У него и фамилия Герасимов, как у Марины. Она мою не взяла. Она и замуж-то за меня только в Питере вышла. Я просто так три года ей помогал… Потом предложил поехать со мной в Питер и усыновить ее сына. Но она не позволила, хотя не сопротивлялась особо, когда парнишка начал меня папой звать. У нас и не было с ней ничего, жили как брат с сестрой, а потом она уже из-за сына меня приняла. Реально долго сопротивлялась, на замуж не соглашалась. У нее роды тяжелые были и все, больше она не могла иметь детей. Но мне, знаешь, в тот момент как-то пофиг было — мой это ребенок, не мой… И сейчас тоже… У меня нет этого дурацкого чувства самца. Хотя… Именно поэтому я и развелся. Ну, Маринка меня выгнала… Сказала, что сына я ей вырастил, в Испании мне плохо и… Ну, у меня, типа, еще есть шанс на семью и своих детей. Я сопротивлялся до последнего, но Марина все решила. Собрала меня в дорогу и отправила восвояси. Еще и скандал напоследок закатила, когда я денег решил не брать… А у меня чувство было, будто мне жалованье выплатили за двенадцать лет отцовства.

— Двенадцать? — спросила я чуть слышно.

— Ему столько было, когда пришлось сказать, что я не его отец… Ну, собственно так бы в четырнадцать все открылось. Про фамилию он не спрашивал никогда, поэтому и не приходилось объяснять. Но когда заполняли бумаги на эмиграцию всплыло его настоящее отчество. Ну, собственно пришлось рассказывать про героическую смерть его отца при исполнении. Ну и поэтому я не служил в органах. Марина сказала, что второй раз за мента не выйдет.

— И что же ты делаешь?

— Что? Я же сказал, водить учу… — рука Джека замерла на моей щеке. — А… Это? Глажу тебя, что же еще?

— Тебе сказали семью завести. Куда же ты опять в отцы к чужим детям набиваешься?

Снова рука исчезла, снова голос Джека сделался злым.

— А я напрашиваюсь? Из-за меня ты уж точно разводиться не станешь…

Я сжала губы.

— Или станешь?

Я молчала — сначала надо сказать детям, потом уже ему… Но как сказать детям? Сначала надо, чтобы Ярослав пожил с отцом, попривык…

— Родишь мне ребенка, буду рад. Нет — мне двоих твоих достаточно. Володька тоже иногда звонит.

— У меня спираль, — я с трудом разлепила губы. — Еще три года будет работать. Потом новую поставлю и все уже… Тебе нужно помоложе кого найти. Ну, хотя бы годков тридцать…

Теперь обе его руки оказались на моем горящем лице.

— Дура ты, Ясь! Как была дурой, так и осталась… Я тебя что, на ребенка променяю? Если ты даешь мне шанс… Если ты думаешь, что я смогу…

Он бросил щеку и нашел мои пальцы.

— Ты так и не надела кольцо.

И уткнулся губами мне в ладонь. Сердце кольнуло последний раз и все — я умерла. Окончательно и бесповоротно. Ярославы Валентиновны здесь больше не было. А Яська всегда была дурой. Подле Джека уж точно. Пошла же к реке, а теперь в баню. Дверь в предбанник захлопнулась — фонаря больше не было, а в маленькое окно не проникал свет от луны. Да и была ли луна сегодня в небе. Или от стыда за меня спряталась за облака.

Верхняя полка поднята вверх — я это помню, так что нижняя почти что двуспальная кровать — ладно, сойдемся на полуторке… Но нам же и односпальной достаточно. И спальника — не думала, что они настолько мягкие. Как и руки Джека, и его бритые щеки, и завитки на груди, которых мне еще не приходилось касаться…

— Это снова в первый раз? — прошептал Джек, оставляя на моей шее след от жадного поцелуя. — Или у него башка, как у оленя?

— А ты брезгуешь? Или боишься? Или что? — шептала я, держа его голову в миллиметре от своей.

— Мне плевать…

— Но ты спросил…

— Это не я, — хмыкнул Джек, пытаясь меня поцеловать, но я не давалась. — Это малолетний дурак во мне… Заткни его, пока он еще какую-нибудь фигню не сморозил… Он может…

— Я помню…

Я все помнила — и поцелуи, и объятия, точно они были вчера. Никакой пошлости, только одна неловкость… Конечно, ее можно списать на скользкость спальника и твёрдые стены… Или на страх быть застигнутыми врасплох. Баня открыта, а мой сын не приучен стучаться… Но, кажется, в тот момент я все же не думала о Ярославе, понимая, что он вряд ли обнаружил отсутствие матери. Все мои мысли сосредоточились на Джеке и забытых радостях, которые тот играючи подарил моему телу.