Эйфель

ГЛАВА 17

Париж, 1886

На «Предприятии Эйфеля» кипит работа. Объявить о проекте трехсотметровой башни, конечно, приятно, но это лишь начало, и работы невпроворот.

— Я-то думал, что Локруа дал добро, и все в порядке! — удивляется Компаньон, глядя, как его партнер ночи напролет вычерчивает план за планом этого сооружения, совершенствует его, пытается придать ему более грациозный, поэтический облик.

— Министр хотел от меня предложения, и я, конечно, теперь у него в фаворитах… Но мне все-таки придется защищать свой проект перед Парижским советом[29]… А там будут и мои конкуренты с другими проектами… Более того, это будет конкурс!

Жан не может прийти в себя от изумления.

— Конкурс? Я полагал, что ты никогда не хотел участвовать ни в каких конкурсах…

Эйфель отвечает, размахивая одним из рисунков:

— Некоторые проекты заслуживают определенных жертв. Кроме того, Рестак взялся привлечь на нашу сторону прессу. Так вот, я тебе говорю: это будет не конкурс, а плебисцит.

Жан Компаньон удивлен спокойной уверенностью инженера. Гюстав, который обычно терзается сомнениями, сейчас трудится над этой башней с каким-то яростным, лихорадочным подъемом, словно это самое любимое его детище.

Оба они едва не забыли, что этот проект еще не является собственностью «Предприятия Эйфеля» и что недурно было бы оформить его как таковую.

Нугье и Кёхлин сперва решили, что Эйфель хочет их разыграть, — ведь он с таким презрением отнесся к их «пилону», счел его таким убогим.

— Ну да, да, я его у вас покупаю!

— Это правда, патрон?

Когда он им предлагает изменить условия продажи патента, проставив в нем одну сотую от стоимости строительных работ, оба архитектора быстро производят мысленный подсчет — башня высотой в триста метров, сотни рабочих, стройка займет как минимум два года, — и понимают, что им вряд ли еще представится второй такой случай!

— И не беспокойтесь, ваши имена будут стоять рядом с моим… — Эйфель дружески обнимает их за плечи и указывает на чертеж: — Это будет наша башня, друзья мои…

Гюстав работал, как одержимый. Давно он не был так захвачен новым проектом. Все его предыдущие творения были плодом коллективных усилий. Но теперь ему вдруг безумно захотелось, чтобы эта башня принадлежала только ему. Он жаждет стать единственным ее творцом. «Пилон» Кёхлина и Нугье постепенно обретает новую форму и жизнь. Резкие очертания, что были на первых набросках, смягчаются, становятся более плавными. Склоняясь над планами и чертежами, Эйфель больше, чем инженер; больше даже, чем художник, обуянный вдохновением: в нем рождается какая-то высшая сила, вспыхивает божественный огонь. Он молча признается в любви этому безумному, фантастическому проекту, исполняет некий священный долг — завоевать и покорить эту вершину. Но главное, перед ним витает тень Адриенны, она властно занимает его мысли, не отпускает и вместе с тем вдохновляет. Если и есть на свете кто-то, кому он хочет доказать, что он лучший, первый и единственный, то это она. Он стремится к этому так неистово, что превращается в настоящего каторжника, почти не спит, пьет кофе, чашку за чашкой, и сутками, не жалея глаз, сидит над чертежами.

Как-то раз воображение унесло его в далекое прошлое, и он поймал себя на том, что рисует на бумаге спину Адриенны — этот великолепный изящный изгиб, идущий от шеи до талии, прекрасный, как у античной статуи. И вдруг приходит озарение: ну, конечно, вот же он — силуэт его башни! Линия от фундамента до верхушки не должна быть прямой, ей нужен мягкий изгиб, живой, подобный изгибам женского тела. Эта плавная линия придаст «пилону» необходимую «чувственность», которой тот доселе был лишен.

Как же это просто! — наконец-то он живет, мыслит, дышит одной только башней. Остальные проекты заброшены так давно, что Компаньон с трудом поддерживает порядок в фирме. Некоторые клиенты раздражаются:

— А что же господин Эйфель? Куда он подевался?

— Вам придется обсуждать дела со мной. Я его заместитель.

— Но мы хотим иметь дело только с господином Эйфелем! Нам рекомендовали его как «поэта металла», а в бухгалтере мы не нуждаемся…

— Вы правы, — едко отвечает Компаньон, — но у нашего поэта сейчас приступ вдохновения.

Он прав. Едва войдя в кабинет, Гюстав погружается в свои планы: рассматривает строение со всех сторон и под разными углами, оценивает все возможные риски, прорисовывает конструкцию до мельчайших деталей. В глубине души он понимает, что создаёт эту башню не только для себя. За этим пылким порывом, за возродившейся молодостью стоит еще что-то. Но он остерегается назвать это «что-то» по имени. Скажем просто: в нем говорит его муза, его вдохновение. А остальное — лишь воспоминание, ошибка молодости.

— Она должна быть совершенной, — бормочет Гюстав, выпив двенадцатую чашку кофе, которую держит дрожащими пальцами.

Проходит еще несколько дней; он так судорожно жмет на карандаш, что острый грифель протыкает бумагу насквозь. И вот свершилось: чертежи почти закончены, остались только мелкие доделки — украшения и прочие финтифлюшки.

— Вели Совестру оформить это как полагается! — приказывает он Жану Компаньону, который покорно терпит его командный тон. — Скажи, пусть нарисует там балкончики, галереи, всё что угодно, лишь бы это выглядело не так сурово…

— Уж кто бы опасался суровости, — бурчит Компаньон, вызывая Стефана Совестра, одного из самых замечательных архитекторов своего времени. Многие богатые семейства заказывали ему оформление своих парижских домов, и чего он только им не изобретал — и средневековые замки с башенками, и восточные дворцы Тысячи и одной ночи, и нарядные особняки. Так что эта новая Вавилонская башня как раз ему по силам.

— Только упаси его бог посягнуть на форму моей башни, понял? Она уникальна! И не должна походить ни на какую другую!

— Его башни! — саркастически бормочет Компаньон.