Эйфель

ГЛАВА 5

Париж, 1886

Вот она, башня — на широком письменном столе красного дерева, затерянная между папками, документами на подпись, стаканами с карандашами, чашками с засохшей кофейной гущей. Оба служащих стоят навытяжку, поодаль, оробевшие. А их хозяин прохаживается вокруг стола, пристально разглядывая макет. Его зоркие глаза выявляют малейшие детали, острый ум позволяет преобразить модель в подлинно гигантское сооружение. Но сейчас он похож скорее на хищника, который вот-вот настигнет добычу. И опрокинет ее одним ударом лапы.

Наконец Эйфель останавливается и окидывает взглядом обоих инженеров.

Его приговор беспощаден:

— Заурядно…

Нугье вздрагивает, а Кёхлин начинает жалобно объяснять, что у башни четыре опоры, и это позволило бы…

— Мне плевать, сколько их там у вас, четыре, шесть или двенадцать. Раз я говорю, что это заурядно, значит, так и есть!

Оба инженера сникают, потрясенные, раздавленные. Не далее как вчера Компаньон срочно вызвал их к себе и потребовал, чтобы они снова представили проект этой башни, который Эйфель уже отверг в прошлом году. Более того, он приказал им изготовить макет, дав на это всего несколько часов.

— Может быть, это главный шанс вашей жизни, друзья мои. Если башня приглянется хозяину, считайте себя богачами!

Всю ночь напролет инженеры мастерили эту красивую металлическую башенку и едва успели поставить ее утром на стол патрона к тому моменту, когда он переступил порог «Предприятия Эйфеля». И вот теперь их героические усилия сведены на нет этим коротким приговором: заурядно.

Стены кабинета Эйфеля сделаны из стекла, он похож на аквариум. Коллеги Кёхлина и Нугье, сидящие в соседних помещениях, могут видеть все, что там происходит. Склонившись над своими чертежами, компасами и расчетами, они, тем не менее, исподтишка наблюдают за этой сценой. Кёхлин, преодолев робость, возражает:

— Мы всё рассчитали: башня может достигнуть двухсот метров в высоту…

— Тогда как высота обелиска Вашингтона всего сто шестьдесят девять метров[13], — подхватывает Нугье.

Эти доводы только усиливают раздражение Эйфеля. Инженеры кажутся ему мальчишками, которые пытаются обосновать свое вранье. Ей-богу, его младшие дети, Альбер и Эглантина, и те ведут себя куда разумнее!

— Ну и что же, вы затеяли соревнование — кто построит выше?

— Да! И хорошо бы это были мы!

Эйфель разглядывает Кёхлина со смесью раздражения и симпатии. Он любит, когда ему бросают вызов. Ничто его так не злит, как безропотность. Но у Кёхлина уже ноги подкашиваются от страха, и он жалобно лепечет:

— Когда я говорю «мы»… я имею в виду Францию…

— Францию? — усмехается Эйфель. — Ишь ты, значит, всего-навсего Францию!

Кёхлин постепенно воодушевляется: подойдя к макету, он указывает на медиану основания башни:

— Самое сложное — возвести первый уровень, мы признаём. Зато остальное будет детской игрой.

Эйфель чувствует, как растет его интерес к этому сооружению. Неужели эта металлическая паутина может на что-то сгодиться? Его мозг выдает новые варианты, анализирует, рассчитывает. Но когда он мысленно размещает «это» на берегу Сены — скажем, в Пюто, — картина как-то не складывается. Тем не менее он бросает взгляд на Компаньона, который упорно молчит, стоя поодаль, у стеклянной перегородки, хотя сам подослал инженеров и обрек их на головомойку. Сейчас он совершенно невозмутим, ибо давно уже понял, что Гюстав ведет непрерывную мысленную борьбу с самим собой, со своими сомнениями и противоречиями. Мосты и виадуки в Гараби, Хероне, Марии Пиа, Кюбзаке, Сулевре и Вердене[14] — результат всё той же борьбы инженера с его собственным дерзновенным талантом. И если этой башне суждено появиться на свет, ей придется одолеть такой же тяжкий путь.

Однако Эйфель хватает модель и сует подчиненным. Компаньон чувствует, как тает его уверенность.

— Слишком она примитивна, эта ваша штука. В ней нет тайны, нет очарования. А мне нужна не только техника, но еще и поэзия, черт подери! Мы работаем, чтобы поразить публику и заставить ее мечтать. Так что забирайте этот обрубок и возвращайтесь к работе!

Кёхлин и Нугье, бледные, как смерть, покидают кабинет хозяина, унося свое мертворожденное творение. Служащие в соседних боксах сочувственно поглядывают на них.

— Ты слишком жесток, Гюстав, — говорит Компаньон и, придвинув стул, почти падает на него.

Эйфель, погруженный в размышления, положив перед собой лист бумаги, чертит на нем какие-то фигуры и линии.

— Жесток не я — жестоко наше время. Конкуренция безжалостна, так что сейчас главное — не дать оттеснить себя на обочину. Мечтателям здесь не место!

Компаньон слушает вполуха: он прекрасно знает, что хозяин кривит душой. Без своих грёз, без своих видений тот никогда не смог бы создать столько прекрасных мостов. Не зря же его прозвали поэтом железа! Но сейчас Гюстав отметает поэтические слюни:

— Хороший проект — это реальный проект, который ты способен осуществить, нечто полезное, демократическое…

— …то, что останется после нас… — договаривает Компаньон, наизусть знающий девиз своего друга. — Я помню.

Эйфель понимает, что тот подшучивает над ним, и снисходит до улыбки. Что делать: такие дискуссии — единственный возможный способ освоить новую идею, припаяв ее к доводам разума, как припаивают одну железную деталь к другой.

— Ты уже разузнал что-нибудь? — спрашивает инженер.

— Насчет чего?

Эйфель терпеть не может собеседников, которые не улавливают ход его мыслей, даже если он и не высказывает их вслух.

— Насчет метро, Жан! Я говорил с тобой о метро…

— Это сложный вопрос. Парижская мэрия и правительство никак не придут к соглашению. Каждая сторона держится своего, и в результате проект заморожен…

Ну, это для Гюстава не препятствие. Ему приходилось покорять и не такие бури, ураганы и неприступные вершины; неужели какая-то жалкая административная возня помешает ему достичь цели?!

— От какого органа это зависит? Кто руководит проектом Всемирной выставки?

— Министерство промышленности и торговли.

— То есть Эдуард Локруа! Ну что ж, значит, нужно как-то подобраться к нему.

Иногда Гюстав ведет себя как малый ребенок. Он давно привык к тому, что Компаньон расчищает ему дорогу…

Эйфель встает и направляется к вешалке в дальнем углу кабинета. Попутно он бросает взгляд на помещения за стеклом. Несмотря на дождь, в его маленьком улье кипит работа. Подсобники таскают металлические брусья, архитекторы бегают из комнаты в комнату, поставщики подъезжают, один за другим, в конных фургонах, и все они как будто спешат наверстать потерянное время. «Спешите опередить время хотя бы на долю секунды, даже когда спите», — твердит он своим людям. «Не позволяйте никому опередить себя», — это второй девиз, а сколько еще у него в запасе!.. Бедные дети Гюстава уже изнемогают под этим потоком изречений.

«Папа, дай нам дух перевести!» — частенько просит его Клер, на самом деле не сердясь на отца. Она знает, что мягкость ему несвойственна, но он преданно любит свою семью, — это его опора и защита. Однако Эйфель — человек требовательный и строже всего спрашивает с самого себя. И никогда не дает себе поблажки. Добиться встречи с министром торговли? Пара пустяков!

Вытащив из кармана пальто газету, он разворачивает ее, раскладывает на большом столе и указывает на подпись под одной из статей.

— Это он?

Компаньон надевает пенсне. Статья повествует о Всемирной выставке, и автор, похоже, прекрасно знает материал.

— Кто — он?

— Тебе эта фамилия известна?

Компаньон наклоняется пониже.

— Антуан де Рестак? Да, это один из самых известных репортеров последних лет.

— Так вот: мы с ним учились вместе на подготовительном, в Сент-Барб[15].

Компаньон крайне удивлен.

— Стало быть, ты с ним знаком?

— Ну, я не знаю, тот ли это Рестак, но этот тип, похоже, очень близок к министру.

Жан кивает и берет газеты, чтобы внимательней ознакомиться со статьей.

— Это я тебе точно говорю. Рестак всё узнаёт раньше всех. Проныра, каких мало. Его побаиваются даже в верхних эшелонах власти. Похоже, он разнюхал много чего интересного о многих людях…

Компаньон чувствует, как в нем просыпается смутный страх; он аккуратно складывает газету и снова садится.

— Вы были хорошо знакомы? Я хочу сказать: дружили?

Эйфель опять смотрит в окно. В извивах облаков ему чудятся образы давно прошедших юных лет. Хорошо ли он знал Рестака? Да, можно сказать, хорошо. Так же хорошо, как молодежные гулянки, веселые выходки школяров, бессонные ночи…

— Если говорить о девчонках и пиве, то мы с ним сходились во вкусах. — Он насмешливо щурит глаза и облизывается, как сытый кот. — Мы даже ухитрялись развлекаться прямо в интернате…

— Что — с девицами?!.

Эйфель разражается смехом.

— Нет, с девицами мы имели дело за его стенами…

Компаньон его уже не слушает. Чем бы там ни занимались в юности эти два весельчака, их обязательно нужно свести вместе. И сегодня это важно как никогда.

— Ладно, я организую тебе эту встречу…