Эйфель

ГЛАВА 36

Париж, 1887

Был ли когда-нибудь Гюстав Эйфель счастливее, чем теперь? Испытывал ли он прежде такую же полноту чувств? Ему чудилось, что безумный вихрь, захвативший его около полувека тому назад, не только не улегся, но преисполнился новой силы, стал чудесной реальностью.

Вновь найти Адриенну, вновь завоевать ее… это вовсе не значит, что он вторично переживает свою молодость, возрождает забытое прошлое или предается ностальгии. Нет, он просто продолжает их прерванную историю.

Жизнь Гюстава, его брак, его дети ни в коем случае не были суррогатом или, хуже того, лекарством, помогавшим держаться все эти годы. Но сейчас, заключая Адриенну в объятия, он испытывал такой мощный прилив сил, такой всплеск жизненной энергии, словно эта женщина воплощала в себе золотое сечение, столь любезное сердцам архитекторов.

И то же самое ощущает она, его бывшая невеста. Адриенна словно родилась заново. Годы, проведенные под колпаком, в душном коконе благополучия, заботливо созданного беднягой Антуаном — мужем-тюремщиком в доме-тюрьме, — вытравили из ее памяти волшебную остроту настоящей жизни. Искренность… это простое, даже глуповатое слово обретает свой истинный смысл, когда Адриенна тонет в бездонных глазах Гюстава.

О, конечно, прошло столько лет; конечно, они постарели; но любовь обладает одним великим свойством: она зачеркивает возраст, превозмогает время, возносит влюбленных в сказочный рай, где нет места хронологии. Где существуют лишь логика страсти, нежная музыка ощущений, разделенное счастье и взаимное согласие, — чувства, которые никому не дано понять, кроме них самих, ибо они сами их и сотворили.

И есть еще это острое, до боли радостное удивление в тот миг, когда они просыпаются, лежа рядом; оно прекрасно, как грёза, не растаявшая после сна. Одна из тех грез, что наделяют жизнь особым смыслом.

Но несмотря на опьяняющий восторг новой встречи, любовникам все же приходится помнить о реальной жизни. Гюстав Эйфель — один из самых знаменитых строителей во Франции. Адриенна де Рестак — супруга одного из самых видных газетных хроникеров. Нужно соблюдать осторожность, не попадаться на глаза, не дать себя обнаружить. Речи быть не может, чтобы их счастье было разрушено еще раз. Больше их никто не разлучит!

— Мы как школьники-пансионеры, которые встречаются после отбоя, — говорит Гюстав Адриенне как-то вечером, когда она приходит к нему в Батиньоль.

— Меня не отдавали в пансион, — возражает она, выкладывая на столик снедь для ужина: хлеб, котлеты, которые нужно зажарить в камине, и бутылку поммара (после несчастного случая она никогда не пила бордо).

— И слава богу! — говорит Гюстав, нежно обнимая ее и увлекая к постели. — Иначе в тебя влюбились бы все пансионеры до единого.

Адриенна громко смеется.

— Всегда мечтала о том, чтобы за мной ходила толпа воздыхателей, и потом…

Эйфель закрывает ей рот ладонью, не позволяя закончить фразу.

— Ну нет, я решил больше ни с кем тебя не делить.

И он срывает с нее одежды, не обращая внимания на то, что оторванные пуговицы с сухим треском сыплются на паркет.

Так проходят их вечера, их ночи, неделя за неделей. А в дневное время Гюстав работает на стройке. Клер не задает отцу вопросов и уже не удивляется, что в его комнате полный порядок, а постель так и не расстелена, когда она приходит с младшими детьми пожелать ему доброго утра.

— А где же папа?

— Он часто ночует на стройке, около башни.

— А почему он так много работает?

— Ну… вы же знаете, башня — его самая большая любовь.

— А разве не мы?

— Да, конечно, и мы тоже, но у всех творческих людей есть еще их искусство, а это совсем другое дело…

Верит ли Клер в то, что говорит? Неужели она ничего не подозревает? Нет, конечно. Она о многом догадывается, но предпочитает оставаться в неведении; она видит сияющее, счастливое лицо отца и уважает это бьющее через край чувство. Тем более что его радость передалась и рабочим, которые теперь трудятся, не жалея сил, заразившись энтузиазмом хозяина.

— Господин Эйфель, вы как будто тридцать лет скинули!

— Эта башня подарила мне вторую молодость! Сколько лет я мечтал о ней, а теперь вижу воочию: от этого немудрено взбодриться!

От чего «от этого»? Гюстав и сам не знает, о башне ли он говорит…

Ох, как трудно ему молчать, хранить свою тайну!

Ему хочется говорить об Адриенне, выкрикивать во весь голос ее имя, воспевать с юношеским пылом ее красоту, ее прелесть. Он то и дело одергивает себя, чтобы не рассказать обо всем Компаньону. А тот не скрывает любопытства:

— Гюстав, что происходит? Я тебя никогда еще таким не видел. Ты почти перестал браниться.

— Можно подумать, ты этим недоволен!

— Да ведь я привык, что ты ругаешься!

Гюстав с веселым смехом награждает его тычком в спину и карабкается по лесам на еще не законченный первый этаж башни, который они надеются достроить через несколько дней.

Словом, все складывается так удачно, встает на свои места так надежно, что Гюставу просто не верится. Он создает безупречный шедевр, воплощение своих самых заветных грез — и в то же время обладает женщиной своей жизни.

В каком-то смысле, именно Адриенна «опускает его на землю».

— Иначе ты проводил бы все дни напролет на Марсовом поле, а все ночи — со мной, — говорит она, принося ему свежие газеты, литературные новинки, очерки видных ученых.

— Да плевать мне! — Он брезгливо размахивает книжкой «Орля», которую подарила ему Адриенна. — Мопассан — предатель, он подписал прошлой зимой ту знаменитую петицию. Как бы он ни пыжился, он попросту сумасшедший развратник. Я его частенько встречал…

Адриенна нежно обнимает любовника и сладко-ядовито шепчет:

— А тебе разве не нравится развратничать?

И Гюстав успокаивается, хотя никто не разубедит его в том, что авторы злополучной петиции его вероломно предали.

— Спасибо хоть Гюго и Золя не участвовали в этом маскараде, — говорит он, указав на книжную полку; там стоят томики «Что я видел», «Земля» и другие новинки, которые принесла в «Акации» Адриенна, а он так и не прочитал.

— Верно. Но и не защищали тебя.

— Они оставили за собой право сомневаться и ждут, когда моя башня «встанет на ноги», если можно так выразиться. А те «гении» судят о вещах, не видя их и ровно ничего не понимая… Ненавижу!

За пределами их идиллического мирка, как ни грустно, атмосфера сгущается. Адриенна регулярно приносит Гюставу дурные вести о том, что творится в большом мире. Франция по-прежнему на ножах с Германией: оккупация Эльзаса и Мозеля — незаживающая рана. В апреле разразился конфликт по поводу шпионажа — весьма сомнительная история. Популярность генерала Буланже, прозванного генералом реванша, растет как на дрожжах. По мнению «партии населения», только он один может вернуть Франции ее гордость и достоинство. И хотя в стране процветают наука и техника — башня Эйфеля прекрасное тому доказательство, — Франция по-прежнему остается «сломленной и униженной». А Буланже возбуждает реваншистские настроения так энергично и успешно, что правительство начинает всерьез паниковать. Поэтому генералу пытаются заткнуть рот и отстранить от политики, приписав участие в темных махинациях с наградами, хотя ничто не доказывает, что он замарал руки в этом деле.

— Этот человек слишком уж ретив, — замечает Гюстав. — Ему не терпится ввергнуть нас в новую войну.

— А ты, конечно, боишься, что эта война прервет твою стройку? — спрашивает Адриенна; она хорошо знает своего Гюстава.

И Эйфель признаётся: да, он так счастлив, и в стране всё так прекрасно, но это долгожданное равновесие так легко нарушить!

— При чем тут страна? — смеется Адриенна; ей нравится всеобъемлющий эгоизм любовника.

— Страна? Я много отдал ей. И теперь хочу посвятить всего себя только тебе.

— Мне… и твоей башне, верно?

— Ты прекрасно знаешь, что это почти одно и то же.