Глаза Фемиды

Глава восьмая. На реке бога

«Торым аган», что по-хантыйски значит, река бога, взяв свое начало из снеговой лужи на сибирских увалах, резво течет по моренной гальке прозрачными струями прямо на юг, ласкает тайменей на перекатах, собирает к себе приблудные ручейки, наливается их силой, ширится, темнеет, напитавшись влагой торфяных болот, потом, разбогатев от их вековой сырости, украшает себя ожерельем островов и бесчисленных проток, путается в великом множестве притоков и родников и раздобрев вконец, едва шевелится в рукавах почти стоячей водой, под молчаливое одобрение сотен знакомых и незнакомых озер и стариц, таких же ленивых и неподвижных снаружи. Однако внутри, под его черненого серебра водной поверхностью, идет невидная постороннему глазу жизнь и борьба. Вот черный веслоногий плавунец торопится отобрать зазевавшегося малька у личинки стрекозы. Золотистый, крутобокий язь, которому надоела их суетливая возня, не мешкая глотает обоих, а подоспевший ко времени окунишка успевает украсть малька, но сам попадает в брюхо жадной по осени щуки. А не утолившая голод, хищница всплывает ближе к поверхности, чтобы наказать некстати разыгравшегося чебачишку. Бросок — и малявка в пасти, но острая боль пронизывает щучью челюсть…

«Тащи, попалась!» — командует Паша Миронову и сам, положив поперек обласа весло, помогает Антону выбрать дорожку и управиться с не в меру разбушевавшейся разбойницей. Еще несколько штук, поменьше, уже лежат на дне челна. «Зачем нам столько?» — пытается протестовать против бессмысленной, по его мнению, добычи Антон. «Все съедим, — уверенно заявляет Паша. — Скоро щука совсем перестанет блесну брать, лед встанет. Где тогда рыбу возьмешь? Лови пока. Я сам знаю — когда нам хватит. Или сам не знаю». Успокоил, называется.

Москвич и Колонтаец не переставая гребут в тяжело груженом обласе, за которым на леске дорожки тащится блесна с красными нитками на тройном крючке. По мнению Паши, именно красная нитка способствует успешному улову. Хотя ловить, собственно, некогда: надо уходить от погони, которая обоим мерещится. Вот уже час, как Паша слышит сзади на реке моторку. Беглецы усиленно гребли всю ночь. Просто удивительно, как Паша находит дорогу в бесчисленных протоках и ответвлениях Торм агана. По расчетам Няшина, им можно плыть еще пол-часа безбоязненно. В девять Рыбаков приступил к работе, к десяти снарядили погоню, и не обязательно в правильном направлении, а скорее всего вниз по Оби. А если догадались в правильном, то все равно, есть еще в запасе время. За ночь облас проделал километров сорок. Моторка это расстояние преодолеет за час-полтора. За этот час облас проплывет еще километров пять. По всем подсчетам выходило, что часам к одиннадцати следовало залегать на дневку, но Паша все твердил: «Еще не то место». Наконец, он скомандовал: «Наддай веслом». И круто развернул лодку к берегу. Вопреки ожиданиям, нос обласа не ткнулся в береговую твердь, а мягко увяз в мокрой осоке. «Здесь волок», — пояснил Паша и вылез на берег первым. Стометровый перешеек до озера, через который они волокли облас, показался Колонтайцу бесконечно долгим. Зато каким сладостным потом оказалось скольжение по водной поверхности — описать трудно. Хотелось есть и спать. От вечерней каши в животах ничего не осталось, там тоскливо урчало, но Москвич, все медлил и медлил с привалом. Наконец, он сжалился: «Здесь отдохнем, однако». Место Колонтайцу понравилось: сухой распадок, уходящий, в глубину соснового леса. Если развести в распадке костер из сухостоя, то ни огня ни дыма издалека не увидеть, а моторке на озеро не пробраться вовеки. На это и был расчет Няшина. Не в силах более терпеть, щук наскоро распороли и порезав крупными кусками, заложили в котелок. Кусок щуки Паша насадил на палку и аккуратно обжарил на углях: «Это называется падавушки, еда на скорую руку, пока уха не поспела. Ешь давай». Падавушки Миронову не очень понравились, а вареной рыбы он наелся до отвала, бросил на ветки у костра свой дождевик и забылся во сне. Паша снисходительно посмотрел на слабосильного русского, разделал остальных щук и повесил вариться в котле, для вечера. Потом, по одному ему известным приметам, выбрал из нескольких похожих подходящую рыболовную сеть, поставил ее на озере и лишь потом позволил себе отдохнуть. В затишье осеннее солнце еще пригревало в помощь костру и в их тепле можно было поспать часок-другой после обеда. Сосны над головой еле слышно шептались и сладко убаюкивали. Миронову приснилась дочка. Она тормошила его за плечо и будила: «Вставай, пора, однако».

Действительно, оказалось пора. Солнце закатилось за тучку, из которой вдруг посыпались редкие снежинки. В обласе, как и накануне, Колонтаец сел впереди, а Москвич — сзади: ему править. Пока напарник спал, он успел снять сеть и теперь под ногами у него шевелили хвостами крупные караси. «Так мы с голоду не помрем», — отметил про себя Колонтаец. Через час хорошо согревающей гребли, товарищи прибыли к следующему волоку, на этот раз уже с озера на реку. «Еще не одна перетаска будет, — поспешил обрадовать Антона Паша. — Река по плесу сильно петляет. Если по ней следовать, то до юрты к зиме не доберешься. Давешнюю моторку помнишь? Она все еще сзади нас, но уже на подходе. Слышишь? Вот мы ее переждем на перетаске и поплывем следом, до другого волока. Если бог даст, пока моторка петлю делает, мы опять впереди окажемся. А если и запоздаем, то не беда: у них свои дороги, у нас — свои. Зачем нам встречаться?» Рассуждая таким образом, Паша не переставал вместе с Антоном тащить через перешеек облас. Не успели они перетащиться, как на реке послышался близкий гул мотора. Товарищи залегли в пожухлой осоке и стали ждать, напряженно вглядываясь. Моторка не заставила себя ждать. Алюминиевая «Казанка», под подвесной «Москвой», вся в брызгах бодро выбежала на плес и проплыла мимо. Из нее двое, в брезентовых дождевиках поверх ватников и с дробовыми ружьями наизготовку, осматривали реку и берега вдоль уреза воды. Лишь черно-пестрая собака, вероятно учуяв запах, повернула голову в сторону беглецов и дружески помахала каралькой-хвостиком. Моторка промчалась и скрылась из глаз. «Эти не за нами, — пояснил Няшин. — Это браконьеры по глухарям. Сейчас как раз время, когда глухари из тайги на берег вылетают, чтобы на зиму галькой зоб набить и не осторожничают. К моторке они непривычны, звука совсем не боятся, поэтому, при удаче, их полную лодку набить можно». — «А собака тогда зачем? — уточнил Миронов. — При такой охоте она не нужна». — «А не зачем, — хохотнул Паша. — Русские в тайге без собак боятся ходить. Вдруг хозяин объявится…»

Поплыли дальше. Миронов с непривычки грести на обласе уставал. Затекали неподвижные ноги, болела пясница. Он не переставал удивляться выносливости, некрупного по сравнению с ним, Паши. Двужильный он, что ли. Целый день гребет, успевает сеть поставить, рыбу выбрать и уху сварить. С таким не пропадешь и многому научишься. Это, конечно, ободряет, но усталость берет свое: «Паша, долго нам еще до твоей юрты?» — «До первой юрты не так далеко, — откликается Паша. — Всего день пути. Ночью не поплывем — ночью спать будем, отдыхать надо». Чем глубже в тайгу, тем больше сам собой слезал с Няшина столичный лоск. Менялась и наполнялась неправильными оборотами еще накануне почти безукоризненная речь. «Если так дело пойдет и дальше, — подумал про себя Миронов, — то я не удивлюсь, если вскоре проявятся древние суеверия Пашиных предков, деревянные божки и кровные жертвы. Тайга способна стирать достижения цивилизации, привитые интернатскими воспитателями. Интересно, как она на мне самом скажется». Он так подумал, а вслух спросил: «До первой юрты? А всего их у тебя сколько?» Паше вопрос понравился и он живо откликнулся: «Много. Первая юрта с железной печкой — на реке, большая юрта с чувалом — на озере, еще избушка — в кедровой гриве, другая избушка — перед болотом, третья избушка — в конце долгого путика, еще есть большая дядина юрта с русской баней, но далеко». — «Богатый ты, однако», — похвалил парня Антон. «Какой же я богатый, если жены нету, — как бы даже обиделся Паша. — Главное богатство — семья, хорошая баба и много детей. Когда женюсь, буду богатый. А пока я совсем бедный — пока в армии служил, все родные умерли, одни избушки да лабазы в родовых угодьях догнивать остались». — «Выходит, что угодья тебе достались?» — спросил Антон. «А что толку? — тяжело вздохнул Паша. — Бабы все равно нету, и негде взять — все разъехались. Кто учиться, кто — куда. За русских замуж выходят, чтобы в тайге не жить. В тайге молодым хорошо, а в старости тяжело. Потому и не живут у нас подолгу».

Под вечер второго дня, можно сказать, приплыли. По одному ему понятным признакам, Паша определил, что избушка покажется скоро. Но при этом забеспокоился: кажется, гости в избушке, предположительно, незнакомые. Показав на пузыри на воде, он определил, что по речке недавно прошла моторка. Но та ли, что они видели, или другая, сказать не смог: «Определим на месте». Поэтому вперед продвигались с осторожностью, держались в береговой тени, старались грести бесшумно и не булькать веслами, не задевать ими за борта обласа. Остерегались поневоле: у Паши с собой ружья не было. Стемнело, когда подплыли почти к самой избушке. По реке тянуло бензином, горячим дымком, чаем и супом, что подтверждало наличие в избушке русских гостей. Обласок подтянули на берег почти бесшумно. Паша проверил в ножнах ли нож и посоветовал Колонтайцу: «Спрячься в лесу, чтобы обласок видеть и сиди тихонько, пока я за тобой не вернусь». Так сказал и в темноте как растворился.

Холодало. С прибрежных осин и тальников падал лист и шуршал по лесной подстилке. В это время осени по лесу бесшумно ходить сложно: лист шуршит. Загадка, как по нему может ходить Паша. Вообще, он, как прирожденный охотник, умеет многое. И лист ему не помеха. Из-за листопада осенью на реке сетями не ловят — их плотно забивает листьями. А Паша умудрился наловить карасей на озере, где течения нет. Хорошо бы ухи свежей, а потом растянуться на топчане в теплой избушке. Однако избушка занята и что там за люди — неизвестно. Как поведут себя незнакомцы тоже предсказать трудно: в тайге всякий народ шатается. Ухо надо востро держать.

Однако, как ни навострял Антон уши на посторонние таежным шумам звуки, а подход Паши все-таки прослушал. Он явился как тень и условленно крякнул два раза. Когда Антон показался, друг сокрушенно зашептал ему: «Плохо дело. Бандиты, однако. Два. Совсем пьяные, кричат и между собой не ладят. А у меня лабаз распотрошили, все снасти раскидали, одежду и ружье взяли, с патронами. Сухари на дождь выкинули. Конец нам теперь: подохнем зимой с голоду и от мороза. Что делать будем?»

По складу характера, Антон относился к числу людей словно специально созданных для критических ситуаций. Обычно мягкий, перед лицом опасности он внутренне напрягался, так же неразличимо внешне, как невидимо напрягается боевая пружина в винтовке, готовая немедленно ударить по бойку в нужный момент. Иногда горячий, временами вспыльчивый, Колонтаец вдруг приобретал расчетливость, неторопливость и математическую точность в поступках. Эта, воспитанная детдомом, ремеслухой и отшлифованная армией способность не раз его выручала в труднейших переплетах, коими так богат социалистический быт. И сейчас, перед лицом внезапной угрозы, он привычно собрался. «Воровать нельзя, — назидательно напомнил он Москвичу. — А тебя опять обокрасть пытаются. Пойдем поглядим, что это за люди. Собаки с ними нет?» — «Была, но не видать, — отвечал Паша. — Да ты не бойся — лайки не кусаются».

Избушка оказалась полуземлянкой, заглубленной в землю метра на полтора. Сверху над углублением возвышалась четырехскатная пирамидальная крыша из плотно подогнанных бревен, покрытых по бересте мхом и дерном. Из жестяной трубы пробивался энергичный дымок и расстилался между деревьями — к непогоде. Изнутри слышались голоса. В одном из скатов крыши светилось небольшое окошко, а с противоположной стороны просматривалась дверь, размерами не больше люка подводной лодки: одновременно двоим не выскочить. У берега обнаружилась крепко привязанная «Казанка», а на берегу по пути к ней — разбросанные вещи и снаряжение, устанавливать истинную принадлежность которых, незваным гостям или Паше, в кромешной тьме не следовало и пытаться. В лодке возвышалась солидная горка из глухарей. «Штук двадцать, однако, добыли, — определил на глаз Паша. — Надо бы с них перо снять, да выпотрошить, а то прокиснут, однако». — «Других набьют на обратной дороге, — успокоил его Антон. — Ты лучше о себе думай». — «Я о своих угодьях и думаю, — не согласился Паша. — Копалухи в лесу не бесконечны. Если их всех повыбьют — что мне останется, что я тогда есть буду?»

Через не мытое со времен сотворения, если не мира, то избушки, оконное стекло, можно было рассмотреть тесное пространство и в нем узкие нары, покрытые лосиной шкурой, крошечную железную печку, столик, размером чуть больше шахматной доски и ружья, в углу у выхода. Печка гудела от огня, на ней шипел огромный чайник, столик плотно заняли недопитая бутылка и ее спутницы — кружки, а на тесных нарах, по-домашнему — без носков, разместились те самые охотники, которых Антон и Паша видели накануне. По их громкому тону и оживленной жестикуляции, Колонтаец догадался, что за истекший вечер бутылка опорожнена не первая. Паша увидел для себя другое: охотников всего двое, а ружей в углу — четыре. В их числе Пашина одностволка и мелкокалиберная винтовка, отличимая от других ружей длиной ствола и кольцом на мушке. Оба ножа — на столе. Топор — снаружи у входа. Другого оружия не видать — возможно, и нет совсем. «Эти мужики из экспедиции, — определил Паша. — Я их в Сургуте видел. Работяги обычные. Но все равно, обнаруживать нам тебя нельзя, раз ты в бегах. Однако, не сидеть же нам на холоде у порога своей же избушки, раз внутри нам места нет. А чужие мои муку и соль из лабаза под дождь выбросили, мой чай и сахар пьют, мое ружье себе взяли. Сердиться я начинаю», — сообщил он Колонтайцу.

Уговорить пьяных покинуть нагретое помещение и разместиться под дождем — дело бесполезное и небезопасное. Не исключено, что они захотят в избушке надолго обосноваться и кто им тогда помешает? Аргументы в количестве четырех стволов на их стороне. Получалось, что нет иного выхода, как насильно и окончательно разоружать и выпроваживать непрошенных.

«Будем обезвреживать, — жестким, не допускающим возражений тоном, приказал Миронов. — Выманим наружу и свяжем, а потом примем решение, что с ними делать». — «А чем свяжем?» — согласился с планом Антона Москвич. «Проще всего — палкой, — загадочно пообещал Колонтаец. — Я этому еще в детдоме научился. Делай, как я скажу». И скользнул в темноту, чтобы неслышно вырезать подходящие батожки.

Я полагаю, что браконьеры беспечно расположившиеся в чужой избушке были отчаянными ребятами, которым и в поселке, и в тайге сам черт не брат. Тропу им не переходи — пожалеть себя не успеешь. Но и наши знакомые Москвич с Колонтайцем подобрались один к другому — оба мужики не слабые и не промах. Такие не сдадутся и в сторонку не отойдут. Да и отступать им некуда: позади побег, а впереди суровая зимовка в тайге. Лучше другим отойти с их дороги — сметут, только кости сбрякают.

Когда Миронов и Няшин снова появились у избушки, в руках у каждого было по длинной и крепкой палке. «Заткни им выхлоп!» — прошептал Паше Колонтаец. Сейчас же Няшин пробрался к дымовой трубе, заткнул ее пучком сырого мха и сразу же вернулся ко входу в избушку, у которого уже изготовился Колонтаец. Через некоторое время в избушке послышались кашель, ругательства и дверка лаза откинулась. Из нее, в клубах дыма, вывалился первый, которого оглушили ударом дубинки и положили у входа. Тотчас в проеме показался второй, после света почти незрячий. Этого бить не стали, а не давая опомниться, повалили на землю, торопясь пропустить через рукава одежды палку, от кисти одной руки до кисти другой, чтобы она прошла за спиной. Это им удалось, как браконьер не брыкался. Теперь он представлял собою ходячий крест, которому ни сопротивляться, ни скрыться нельзя. С земли встать, и то проблема. Со вторым поступили также, пока он не успел прийти в сознание. Теперь можно было и передохнуть, проветрить избушку, поесть, а потом и разобраться с пришельцами. Ночь впереди длинная, но до утра их оставлять у себя нельзя, чтобы не запомнили лиц напавших. Хотя для вербованных из экспедиции все местные на одно лицо, но все же: «береженого — бог бережет». Пришлось обыскать задержанных. Оружия при них не нашлось, но обнаружились охотничьи билеты Тюменского общества охотников. Это успокаивало: значит, не милиция: те охотбилетов с собой не носят. В графах о регистрации оружия значились только двустволки, а винтовка не упоминалась ни в одном, ни в другом билете. Почему-то именно это обстоятельство Колонтайцу понравилось, и он, выждав, пока распятые браконьеры выдохнутся, перестанут ругаться, угрожать и вообще угомонятся, не выходя из тени, чтобы впоследствии не быть опознанным, приступил к допросу. Из допроса ему удалось установить, что задержанные в чужих промысловых угодьях, действительно — работники геологоразведочной экспедиции, взяли напрокат лодку и выехали поохотиться накануне своего полевого сезона, потому как однообразная еда из тушенки с перловкой надоела и стоит в горле таким тугим комом, что не помогает и водка. Глухарей настреляли много, потому что они сами попадались, избушку нашли по карте у начальника экспедиции, а винтовку и одностволку обнаружили в лабазе, возле избушки и до того их в глаза не видели. А если продукты и вещи из лабаза под дождь вытряхнули, то это исключительно потому, что посчитали их ничейными и брошенными. Почему же им понадобилось все вытряхивать и что они при этом искали, вразумительно объяснить не смогли, а сослались на плохое качество водки продаваемой рыбкоопом. По тому, как оба допрашиваемых дружно открещивались от винтовки, умудренный жизнью Колонтаец заподозрил, что дело с ней нечисто и «мелкашка» либо ворованная, либо замаранная преступлением. Няшин же легкомысленно предположил, что винтовку оставил кто-то другой, побывавший в избушке значительно ранее сегодняшнего инцидента и, возможно, хозяин еще объявится. Значит, винтовку следует оставить, до выяснения истинного владельца. Ружья же бродягам можно возвратить, а самих их отправить восвояси на лодке, не дожидаясь прихода утра. Колонтаец против предложения хозяина дома возражать не стал, а глухие возражения лесных бродяг во внимание не принимались, вследствие их неполной вменяемости от принятого алкоголя.

Когда браконьерское имущество наспех покидали в лодку, она оказалась переполненной. «Надо разгрузить часть глухарей», — предложил Колонтаец. «Не по закону будет, — не согласился Паша. — Нельзя часть разгружать, надо всех выгрузить, чтобы знали, как в чужих угодьях промышлять. По нашим законам, если с разрешения хозяина промышляешь, значит, половину добычи ему отдать должен. Если без разрешения, самовольно — значит, всю добычу отдай, а хозяин сам решит, сколько добытчику выделить». — «Ну и сколько ты им выделишь?» — весело поинтересовался Антон. Его таежное законодательство забавляло.

- Две четверти добычи, — определил Москвич. — Две четверти.

- А почему не половину? — изумился Антон сложной арифметике Няшина.

- Их двое и нас двое. Всего четверо. Значит, каждому по четвертой части. Так справедливо будет», — пояснил Паша.

- А за тот вред, что они твоему имуществу причинили, компенсации не положено?

Паша нутром догадался, что означает незнакомое слово «компенсация» и, не смутившись, пояснил: «Возьмем патронами. Шестнадцатый калибр как раз к моей одностволке подходит. А им стрелять уже хватит, они свою норму выбрали. Пусть домой плывут, им на гребях долго плыть придется». — «Почему на гребях?» — не понял Антон. «Бензина я им на пол-дороги оставил, за то, что они мою соль и муку подмочили. Мне теперь бензин самому будет нужен, в юрты за продуктами ехать», — заявил Паша. «А у тебя, что — свой мотор есть?» — удивился Антон. «Найдется», — пообещал Паша. Между тем, один из охотников вдруг задергался и закричал на весь лес: «Орлик!» — «Не надо было по голове его бить, — пожалел мужика Антон. — Кажется совсем свихнулся». — «Нет, это он собаку зовет, — догадался Паша.

- Но мы его собаку дожидаться не будем — пусть по берегу хозяев догоняет, очень даже просто». На том и порешили. Браконьерам помогли погрузить себя в лодку, как есть, не вынимая из рукавов палок: распеленаются по дороге, вдвоем это возможно. Потом оттолкнули лодку от берега и посоветовали больше не попадаться. На что получили в ответ угрозу, что вернутся обязательно, но уже числом поболее и тогда, это уж точно, обоих остяков живьем закопают. Правильно говорят, что доброта всегда наказуема. Наткнись они не на Пашу, воспитанного советской властью, а на седого аборигена — разговаривать и угрожать им бы не пришлось вообще. К злодеям в тайге отношение строгое. Иначе там нельзя — мягкотелому не выжить. Но об этом позже. А пока… Антон предложил Паше выпить за одержанную победу, но тот отказался: «Надо продукты спасать, крупу и муку затаскивать, соль сберегать. Вот все сделаем — тогда». Антон устал так, что на ногах качало, хотелось и есть и спать. Но он подчинился товарищу, понимая правильность Пашиного решения, только подумал: «Двужильный он, что-ли». Полночи провозились под дождем, затаскивая в лабаз продукты и снаряжение.

Кажется, едва Антон сомкнул глаза, как его уже разбудил Паша: «Вставай, спать не время, пора на болото за клюквой». Ничего еще не понимая, Антон сел на нарах и потянулся за портянками. Возле печки они просохли и приятно согревали руки. Печурка весело потрескивала, на столике коптила керосиновая лампочка, а Паша обдирал глухарей. Один из них уже варился в котле и распространял по избушке вкусный запах. «Глухарей обдерем — тебе кумыш сошьем, зимой тепло будет», — подмигнул Антону Паша. «Из глухариных шкурок?» — не поверил Антон. «Из того, что есть, — подтвердил Паша. — Лису добудем — из лисы сошьем. Если нет лисы — копалухи сгодятся. Будет тебе шуба на заячьей подкладке, чтобы мороз отскакивал. Жалко, однако, что бабы нет: они такое лучше умеют. Однако, мы и сами управимся, спешить некуда». Его рассуждения прервал шум за дверью: кто-то скребся и повизгивал. Паша проверил заряжено ли ружье и откинул дверь. В светлом пятне проема показалась хитрая морда лайки. «Орлик! — позвал пса Паша. — Скотина ты этакая, хозяев пробегал, наш теперь будешь». Орлик, нисколько не удивившись появлению новых хозяев, обрадованно завилял хвостом и припал на передние лапы, всем своим видом выражая покорность и готовность служить. На это Паша одобрительно хмыкнул и выкинул ему кучу глухариных потрохов. Глядя, как пес их жадно пожирает, Няшин опасливо заметил: «Похоже, его легче задавить, чем прокормить. Впрочем, охота покажет. Может, и ободрать придется». — «Ну ты уж скажешь, — не согласился Антон, — сразу и обдирать. Может из него еще промысловая лайка получится». — «Всяко бывает, — неопределенно заметил Паша. — Есть и такие, что накроху из ловушек таскают и зверя распугивают. Посажу-ка я его пока на привязь, чтобы без дела по тайге не болтался». И не откладывая, поймал Орлика за загривок. Тот даже не стал и дергаться.

На болото пошли с берестяными туесами, каждый ведра на два с половиной. «Нужно набрать их полные, — пояснил Няшин. — Иначе зимой болеть будем. Зубы начнут шататься и десны кровоточить». «Понял, — согласился Антон. — А. далеко болото?» — «Недалеко», — пообещал Антон. Но шли часа полтора, пока не вышли на обширное пространство, покрытое бурым мхом и невысокими кочками, с редким багульником на них. Повсюду на кочках, как брызги зари, краснела клюква на едва различимых стебельках.

Собирать клюкву — дело мокрое, несмотря на то, что первый легкий морозец успел прихватить верхушки мха и саму ягоду сделал твердой, как красные шарики-драже. В туес ягода падает со стуком, не мнется, не давится и не пачкает рук. Но собирать ее все равно приходится на коленях. Вода выжимается наружу из-подо мха и, если бы не длинные голенища болотных сапог, проникла бы сквозь штанины, леденит тело. Впрочем, даже сквозь голенища, ледяная жижа умудрялась отбирать тепло от ног. Оголенным пальцам приходилось не лучше от заледеневшей ягоды. Затекала постоянно согнутая спина. Несмотря на обилие клюквы на кочках, дело у Антона продвигалось медленнее, значительно тише, чем у его напарника, который как будто черпал ягоду с болотного мха одновременно двумя руками. «Да, собирать ягоду — тоже своего рода искусство и им овладеть надо. А ведь хантыйские семьи умудряются набирать клюквы по центнеру и больше и потом сдают ее за бесценок кооператорам, чтобы получить хоть какие-то деньги. Драгоценная ягодка получается. В переводе на утрату здоровья, себе дороже обходится. Только чтобы понять это, следует самому ее сначала собирать попробовать, помучиться. Сбор ягоды — это большая работа, в отличие от грибов, которых, впрочем, ханты не собирают и не едят», — так рассуждал между делом Колонтаец, обирая с кочек ягоду. Туес наполнялся медленней, чем наступала усталость.

Между тем, Паша успел наполнить свой туес, который был ну никак не меньше Колонтайцева, и поспешил на помощь: «Нам сегодня сбор ягод закончить надо, завтра снег пойдет — все завалит, до весны. А еще надо сети поставить и смородины на зиму наломать, для чая». Небо, действительно, хмурилось, и черные снеговые тучи наползали с севера. Тянуло могильным холодом.

Начинало смеркаться, когда уставшие и изголодавшиеся ягодники вернулись к избушке. Вопреки ожиданию, Паша не стал заниматься чайником и ужином и не дал этого сделать Антону: «Еще впереди вечер будет. А сейчас нам некогда. Поплывем сети ставить — надо успеть дотемна». Сеть тем и хороша, что когда рыбак спит, она ему ловит. Но это в том случае, когда сеть стоит удачно и сам рыбак удачлив, а, точнее сказать, опытен и в своем деле талантлив. Няшин таким и оказался.

Тем не менее, поесть товарищам удалось только близко к полуночи. Колонтаец без интереса орудовал ложкой и ел вареную глухарятину. На чай у него сил уже не хватило и, чтобы не уснуть от усталости прямо за столом, Антон поспешил завалиться на нары. В избушке потрескивали дрова в печурке, от ее железных боков было тепло и немного душно. Под нарами скреблись мышата, а у входа на привязи возилась в ожидании объедков собака. Тайга замерла в предчувствии холодов, и только сова — неясыть к перемене погоды хохотала в урмане. Антон ничего этого не слышал: он спал, как провалился. Паша посмотрел на него недоумевающе: «Чудак, не захотел чая». Потом вылез из избушки и вернулся с охапкой дров: чтобы подсохли за ночь и утром лучше горели. Затем покормил Орлика, проверил ружье и только тогда потушил лампу. До рассвета следовало успеть выспаться.

Кажется не успел Колонтаец сомкнуть глаза, как его растряс за плечо Паша: «Вставай, пора уже». Антон сел на нарах, со сна ничего не понимая. Все так же потрескивала печурка, горела лампа, и кипел чайник. За запотевшим окошком стояла темнота. И Антону показалось, что он проспал часа полтора, не больше. Но оказалось, что ночь окончилась, а утро все никак не наступало. Но ждать его, только терять время, за которое можно успеть позавтракать. «За щукой пойдем, — предупредил Антона Паша. — Надо на зиму щуки наморозить. День-другой и река станет. А еще в кедровник сплаваем, может, удастся шишек насобирать, какие еще остались. Чтобы зимой, в бураны не скучно было». От вчерашней работы у Антона побаливала поясница, но он не подал вида и бодрячком выскочил наружу, чтобы сполоснуться в реке. И удивился: за ночь на землю неслышно нападал мягкий снежок и покрыл ее тонким слоем.

Щуки, мерные, как на подбор, набились в сети во множестве. «Осенью всегда так, — пояснил Паша. — Потом на глубину уйдет и попадать перестанет. Вовремя мы успели — завтра щуки уже может не быть». Выпутывали рыбу в четыре руки: Няшин успевал выпутать трех, пока Антон возился с одной. От своего неумения Антон очень огорчался и ворчал себе под нос. «Да не серчай, ты! — успокаивал Няшин друга. — В нашем деле сноровка нужна. Я на рыбалке с самого детства пропадаю. Первые мои игрушки — живые рыбки. И вместо конфет — тоже рыбешка вяленая или копченая. У остяка вся жизнь с рыбой связана. Мне ли не научиться рыбу выпутывать. И ты научишься от меня, как я от отца учился». Антон соглашался и старался не отставать: хотелось не упасть в глазах товарища, не показать себя полным неумехой. От работы в неудобной позе болела спина, в ледяной воде зябли пальцы, хотелось передохнуть и выпить чайку. В обласе зубастыми хищницами заполнилось все свободное пространство. Но щуки все никак не кончались, занимая чуть-ли не каждую ячею. Казалось, что едва стоит выпутать одну из них, как на это же место попадает новая и так до бесконечности, до вечера, до ночи. Наконец, когда лодка оказалась загруженной настолько, что борта над водой возвышались не более, чем на два пальца, добрались до конца сети. Ну, слава богу, пора возвращаться. Под вечер похолодало. Вода на весле замерзала коростами. Колонтаец греб из остатков сил, стараясь размяться и согреться. Избушка оказалась рядом, и на берегу вертелся на привязи радостный Орлик.

«Потрошить не будем — не испортятся», — заявил Няшин. Но сам тут же выбрал четырех крупных щук и немедленно выпустил им кишки. «Иди вари, — передал он рыб Колонтайцу. — Есть хочется. А я пока с остальными разберусь». И кинул кишки собаке. Орлик сглотил их «в лет», не дав упасть на землю. «Тоже жрать хочет, надо его подкормить», — отметил Колонтаец и пошел к избушке, растапливать печку. А Няшин в первую очередь взялся за сети: снасти беречь надо. И только разобрав их и развесив на ветерке на специальных вешалах, он вернулся к обласу, чтобы заняться рыбой. Напрасно звал его Колонтаец к готовой ухе. В ответ Паша выдал ему еще четырех щук и предложил сварить в бульоне от уже готовых и вынутых остужаться. «Не съедим», — засомневался Антон. «Еще как съедим, — заверил его Паша. — Нам силы много надо — терять нельзя. Орлик нам поможет».

Щук из лодки Паша разложил на снегу, чтобы проморозить. После обильного обеда, когда рыбаки разогрелись и размякли, а тела рыб наоборот затвердели, он принялся окунать их, по очереди в воду. На морозе рыбья тушка покрывалась ледяной глазурью и сверкала серебром. В таком виде рыба готова к долгому хранению. Щук складывали в лабаз рядами, как поленницу, пересыпая слои свежим снежком, чтобы не обветривались и не теряли вкуса. Закончили уже ночью. «Однако, завтра река под лед станет. У ж больно холодно, — предположил Паша. — Давай еще одну варку заделаем, чтобы спалось сытнее». Колонтаец возражать не стал и взялся за приготовление ухи: он уже твердо поверил в авторитет и прожорливость Няшина. И даже мечтал перенять от него режим питания: плотно наесться с утра и спокойно терпеть до такого же плотного ужина. По-другому в тайге не получалось из-за короткого светового дня. А Паша выбрал из всех своих сетей одну, ряжевую и один поплыл ее ставить на глубину поперек реки.

Проснулся Антон от ощущения холодка: оставленная с вечера без присмотра «буржуйка» потухла и тепло беспрепятственно утекло из юрты через дымовую трубу. Не дожидаясь рассвета, Антон выбрался наружу и, ежась от холода, побежал было к реке умываться, но неудачно. За ночь река от берега до берега покрылась серебристым и прозрачным, как магазинная витрина, ледком. И только на излучине, на быстром течении, еще дымились парком незамерзшие майны. «Вот и хорошо, — послышался сзади голос вездесущего Паши, — значит, налима промышлять пойдем. Из него варка густая, лучше, чем из щуки. Нам налима на зиму много надо».

День выдался хотя и холодный, но безоблачный и солнце светило вовсю, стараясь осветить подледное царство. Сквозь ледок, как сквозь стенку аквариума, просматривалось прибрежное дно: песок, редкая галька, замшелые коряги, редкие рыбки. «Смотри: видишь налима?» — дернул за рукав Антона Няшин. И точно: у самого берега под поверхностью льда стояла недвижно, как примороженная, похожая на черную головешку, здоровенная рыбина. Потихоньку, чтобы не спугнуть, Паша подобрался поближе и, что есть силы, ударил по льду над рыбой дубинкой. Лед проломился, раскрошившись в пробоине на мелкие кусочки, и в их обломках всплыла оглушенная рыбина. Не дожидаясь, когда она придет в себя, Паша забрел в воду, схватил налима и выбросил на берег. Налим пару раз дернулся на снегу и затих. «Здорово!» — похвалил Пашу Антон. «Понял как делать надо? — отозвался Паша. — Значит, бери дубинку и ступай промышлять вниз по реке, а я вверх пойду. Вечером сойдемся и посмотрим у кого больше окажется».

Колонтайцу наука показалась нехитрой и он старался изо всех сил, пытаясь, если не превзойти, то хотя бы не отстать от наставника. Увлекшись удачной охотой, он в поисках налимов ушагал по берегу довольно далеко. И, может, шагал бы еще дальше, но небо вдруг поблекло, солнце спряталось и тени подо льдом стали трудно различимы. Промахнувшись раза два, Колонтаец понял, что пора возвращаться. Набитых налимов на обратной дороге насобиралось столько, что за один раз не унести, и Антон сложил часть их в одну кучу, чтобы потом вернуться и забрать. У избушки Няшина не оказалось. Антон разгрузил мешок и вернулся за оставленной рыбой. Луна протянула по снегу длинные тени от веток, лед на реке искрился как широкая дорога, ничто не нарушало спокойствия. Тайга, казалось, вымерла и от этого становилось тревожно. Колонтаец старался идти так, чтобы не нарушать тишины. Возле оставленной рыбы ему померещилась юркая тень, которая метнулась в кусты. Сразу припомнилось оставшееся в юрте ружье: вот так всегда, когда с собой ружья нет, дичь под ногами шарахается. Любого охотника спросите — и вам подтвердят, что это закон тайги. Кучка рыбы оказалась затронутой: один из налимов оказался оттащен на небольшое расстояние и наполовину съеден. А вокруг отпечатались круглые, поменьше чем у Орлика, следочки. «Плутовка приходила», — догадался Антон. И хотел оставить ей половину налима, но передумал, вспомнил про голодного Орлика и решил преподнести ему от лисы подарочек.

«Правильно сделал, что не оставил, — одобрил его Няшин. — Прикормил и хватит. Голодная она лучше в ловушку пойдет. По осени лисы всегда вдоль воды шарят: где подранка поймают, где рыбу дохлую подберут. На этом она нам и достанется. Завтра мы ее добудем. А ты еще спрашивал, зачем нам рыбы столько — на приваду в капканы и кулемки. Если ночью снег не выпадет или лед не окрепнет, завтра опять налима промышлять будем. А на твою знакомую обязательно капкан навострим».

Паша налимов взялся варить сам. Вспоров рыбам брюхо, он вынул из каждой печень-максу и растер ее со снегом в тарелке. Затем, когда уха в котле закипела, заправил ее растертой максой. Навар получился густой, белый, душистый. «Нет в мире ухи вкуснее, чем из налима, — думал Антон, хлебая уху. — Беда только, что картошки нет и сухари вместо хлеба». Это Антон начинал скучать по привычной пище. Рыба — она и есть рыба, каши не заменит. На одной рыбе не проживешь — домашнего хочется. А впереди зима долгая.