Глаза Фемиды

Глава одиннадцатая. Кузькина мать

Никто уже не скажет, кто она такая эта «кузькина мать», откуда родом, чем живет и почему именно ее всем надо бояться. Однако во времена, о которых здесь идет речь, от высокопоставленного упоминания «кузькиной матери» неприятно вздрагивали не только полу ответственные деятели самого разного калибра, но даже целые страны и континенты. А все из-за того, что любитель отечественного фольклора и знаток подзаборной лексики, но абсолютный невежда в дипломатических оборотах речи, незабвенный Глава страны Никита Сергеевич пообещал мировому сообществу показать эту самую «кузькину мать» и для большей достоверности намерений еще и пристукнул каблуком собственного башмака по трибуне ООН, в реальность до того неведомой матери поверили и опасливо ее зауважали. А само выражение «кузькина мать» с подачи Первого секретаря ЦК КПСС пошло гулять в широкие массы, его подхватили прежде всего партийные органы не выше районного масштаба, руководители которых привычно копировали своего Генерального во всем, вплоть, до прически, соломенной шляпы и парусинового пиджака. Скопировали бы и бородавку на щеке, да известно, что она не каждому на лицо садится, а только специально богом отмеченным. Секретарь райкома Сергей Ильич Устюжанин в этом плане не был исключением и «кузькиной матерью» оперировал в речах с удовольствием и необычайной свободой, как будто именно он сам ее вырастил, воспитал и сделал матерью этого таинственного «кузьки». Обращение Устюжанина к «кузькиной матери» в качестве аргумента определенно означало, что САМ чем-то раздражен, недоволен и способен «рвать и метать», а под горячую руку ему не следует попадаться. Вот и сегодня, прочитав сводку происшествий по району за предыдущий день, Устюжанин побагровел, вспомнил «кузькину мать» и вызвал второго секретаря, по идеологии, Сырпина. «Ты сводку читал?» — без предисловий спросил Устюжанин. Сырпин оценил побагровевшее лицо Первого и постарался быть осторожным и немногословным. Времена наступали тревожные, если не сказать более. Таежной патриархальности и спокойствию наступал конец. Всему руководству района на беду и заботу, в районе вдруг обнаружились перспективные для бурения на нефть подземные горизонты и никому не ведомые залежи, которых никто еще не нашел, но непременно собираются обнаружить. А для исполнения этой бредовой задачи, в район понаехало всякого шального народа и даже сосланных тунеядцев, от которых идет рост преступности и прочие неприятности, в роде пьянства и проституции. Но партия поставила задачу: найти и теперь все помыслы райкома были направлены на ее осуществление. При успехе, перспективы открывались огромные: премии, ордена и перевод на работу в округ или даже в саму Тюмень. Сырпин умом все это понимал, но в душе не жаловал, потому, что по происхождению был остяк, воспитался и возрос на этой суровой земле, любил ее, и от наплыва в район геологов и строителей ждал для своего народа великих беспокойств и неприятностей, противостоять которым он не мог и даже не пытался в силу занимаемой должности. Так уж повелось в автономных округах: если Первый секретарь русский, то Второй обязательно из коренной народности и наоборот. Польза от такого сотрудничества ощущалась преогромная.

Вот и сегодня, Сырпин успел прочитать сводку происшествий и врасплох застать себя не дал. Из сводки он сумел для себя уяснить, что в тайге, поблизости от святых мест, произошла стычка между местными охотниками и группой геофизиков, которые выбирали место под базу партии. Причем охотники геофизиков обстреляли и побудили вернуться обратно в поселок, не выполнив задачи. Из многолетнего опыта Сырпин знал, что таежники ни с того ни с сего оружием не балуются и, значит, имелась серьезнейшая причина пустить его в ход против пришельцев. Причина, которая геофизиками скрывается и требует выяснения в ходе следствия, если такое состоится. А не состояться следствию находилось достаточно поводов, прежде всего политических, а уж потом этнических. Жалко было Сырпину своего земляка-ханта, который попав в тюрьму, подцепит там туберкулез и если даже и освободится, то все равно в тайге больше не жилец, а в поселке — обуза. Но это причина этническая и затаенная. А явная, политическая, звучала, примерно, так: местное население встречает нефтеразведчиков с распростертыми объятьями, ожидая от их прихода расцвета промышленности, строительства, культуры, образования и здравоохранения. Райком партии во главе с Устюжаниным делает все возможное для претворения поставленной партией задачи и для организации плодотворного сотрудничества геологов и местного населения. Достигнуты определенные положительные результаты и рубежи. На этом фоне нет и не может быть националистических проявлений и никакого сопротивления, тем более вооруженного, специалистам геологоразведки. Поэтому Сырпин ответил Первому без заминки: «Читать-то читал. Однако глубоко сомневаюсь в правдивости сводки. Думаю, чудят наши пинкертоны от безделья. Банды понапридумывали. Откуда бы им здесь взяться, если их никогда доселе не было. Этим же геологам или с пьяных глаз причудилось или сами драку затеяли и получили отпор от местных, а теперь жалуются. В этом еще хорошо разобраться следует и без лишней огласки. Если обнаружатся хулиганы — привлечь за хулиганство. Если угрожали оружием — привлечь за злостное хулиганство. И не более того. Нашему району еще славы бандитского гнезда не хватало. Да хорошо бы Рыбакову наказать, чтобы его выдумка о банде за пределы района никуда не ушла, а то возьмет и доложит свою блажь в округ, а мы потом отдувайся. Ему перед пенсией большую звезду на погон хочется, вот он и придумывает где бы и как бы раскрыть громкое дело».

Первый своего заместителя хорошо понимал и даже почти соглашался с его доводами, но вида не подал. Первый потому и Первый, что он мудрее и осторожнее Второго и, тем более, Третьего. И политику партии понимает лучше и видит со своего кресла дальше. И отвечать за упущения своих подчиненных не намерен. А потому он прервал рассуждения Сырпина, которые грозили затянуться в краткую лекцию: «Что там Рыбаков выдумал, а что на самом деле случилось мы еще, думаю, разберемся. А вам неплохо бы задуматься почему в районе политико-воспитательная работа запущена: кинофильмов хороших нет, в клубе то «Идиота», то «Бродягу» показывают. Лекторов из области давно не видели. Соцсоревнование пущено на самотек, движение за коммунистический труд тоже. А вот с пьянкой и драками все в порядке — почти каждую неделю эксцессы случаются. Теперь вот еще и за ружья взялись. Скажи, а давно ли ты в национальные поселки выезжал, чтобы с народом встречаться? И чья же это забота? Знаете ли вы фамилию молодого ханта-охотника, попавшего под влияние хулигана, и устроившего стрельбу, вместо того, чтобы примкнуть к движению за коммунистический труд? Охвачен ли он соцсоревнованием и каковы его достижения на промысле? Вижу, что не знаете. Вот то-то и оно. На Рыбакова тень бросить желающих много найдется, а помочь ему в воспитании населения некому. В общем так: бери это дело под свой контроль и собирайся в командировку. Если подтвердится, что в районе появилась, так называемая, банда, лично ответишь перед партией. Разбаловались, понимаешь, банды начинают придумывать. Вы у меня все узнаете «кузькину мать». Отпустив Сырпина думать над сказанным и разносить подчиненный ему аппарат, Устюжанин попросил чаю с лимоном и вызвал по телефону Рыбакова: «Зайди ко мне с информацией по случаю хулиганской выходки с геологами. И чтобы были характеристики на каждого фигуранта». Затем развернул свежедоставленную вчерашнюю «Правду» и углубился в просмотр передовицы, вкусно прихлебывая чай из серебряного подстаканника с императорским вензелем «Н-II». Придет время и этот монарший подстаканник с царским вензелем и «кузькину мать» Сырпин ему еще припомнит. А пока он послушно готовится в тайгу, возглавить задержание хулигана, как он из монолога Первого для себя заранее определил — одного-единственного. Те времена, когда Сырпин мог расслабиться и выехать в тайгу на олешках или даже собаках, давно миновали и сейчас, сообразно занимаемой должности, он на такое мероприятие не решился. А потому позвонил начальнику районного узла связи и поручил ему подготовить аэросани для выезда в глубинку с агитбригадой. И хотя начальник узла связи сам набивался в состав агитбригады, Сырпин ему отказал, сославшись, что состав укомплектован и маршрут определен. Насчет состава Сырпин не обманул: он уже решил, что кроме него и водителя поедут Рыбаков и Охотников. Пятое, резервное, место для будущего арестанта, если такой попадется. А что попадется — сомнений не возникало. Затем он вызвал к себе Александрова, с картой, на которую тот уже нанес координаты найденного зимовья. После беглого ознакомления с картой, Сырпин признал давно забытые места и припомнил размытые временем образы из детства. Местность предстала перед глазами как на фотографии. Теперь он уже не сомневался, что найдет.

«Найдем! — подтвердили Рыбаков и Охотников. — Теперь знаем, где искать. А санки и через болото и по реке проскочат. До нас и раньше доходили слухи, что в тайге, кто-то скрывается, да только не знали где. А тайга большая и темная. К тому же и серьезного повода искать не находилось. Мало ли кто где живет». Лукавили Рыбаков и Охотников. Рыбаков мог найти, но не искал заимку от вечной занятости и нежелания ввязываться не в свое дело. Охотников же, наоборот, имел ориентировку о наличии в тайге неизвестной группы и искал способы на нее выйти для выяснения личностей, но, в одиночку и без поддержки, провести операцию не умел, а потому не решался и тянул со временем, внутренне понимая, что рано или поздно разбираться придется. А после того, как сумел подпортить отношения с самолюбивым Рыбаковым, надеяться на его оперативную помощь он не мог и расчитывать. Вмешательство Сырпина пришлось как нельзя лучше и теперь, затосковавший без постоянной работы, Охотников жил предвкушением грядущего задержания преступника, а может быть даже диверсанта или шпиона. На аэросанях за сутки можно обернуться, если не промедлить. Прогулка обещала быть приятной.

В кабинете Сырпина Рыбаков докладывал обстановку, которая, по его словам, оставалась спокойной. Несколько драк на свадьбах и по пьяному делу, замерзший в пургу возле дома депутат сельсовета, отравившийся неизвестно чем бродяга Тертый, сгоревшая без всякого повода юрта охотника Няшина — вот и все. За исключением обстрела в тайге геологов, которые сами ведут себя в этом по-разному и со странностями в показаниях. Начальник партии Александров уверяет, что до того с обстрелявшими их никогда не сталкивался. Вместе с тем, настораживает факт, что у обстрелявших, число которых два или три, оказалась экспедиционная лайка Орлик, вернувшаяся к хозяевам и опознанная рабочими партии. Это может говорить как раз об обратном. Кроме того, Александров, со слов сопровождавших его Петрухина и Пацевича, уверяет, что у стрелявшего в руках была винтовка. Возможно та самая, из которой летом был застрелен лесник Батурин и убийство которого продолжает висеть на райотделе как нераскрытое. Если найдется винтовка, «висяк» есть надежда списать. Однако, наличие винтовки Петрухин, а за ним и Пацевич, категорически отвергают, заявляя, что это была дробовая одностволка. И что тоже настораживает: экспертизу разбитой фары произвести не удалось, поскольку Петрухин отвинтил ее по дороге и выбросил в снег неизвестно где. Из сказанного следует, что хулиганы, возможно, вооружены нарезным оружием — чего следует опасаться и быть готовыми к сопротивлению. По этому случаю Рыбаков вооружился карабином, Охотников взял автомат, водитель аэросаней имел табельный почтовый наган, а Сырпин — двуствольный дробовик «Зауэр». Только все это им не понадобилось.

Колонтаец достался им голеньким, прямо в бане. Когда аэросани с шумом вылетели на поляну перед домом, Няшина на месте не было: он с мелкокалиберкой отправился по путику, дня на три. Где-то далеко он обнаружил место обитания выдр и планировал сесть в засидку с винтовкой. А Колонтаец натопил баню и с удовольствием парился, стирал белье и пел песни. Когда в предбанник ввалились вооруженные люди, он не успел даже одеться. Рыбакова он признал сразу и понял, что попал. Зато Рыбаков в обросшем волосами бродяге интеллигента Миронова не признал или признать не торопился, поскольку еще осенью с его подачи под этой фамилией в поселке был захоронен неопознанный труп и признавать свою ошибку в присутствии Сырпина ему не хотелось. Именно поэтому он предложил допрос задержанного отложить до возвращения в поселок. Обыск помещений дал неожиданный результат: задержанный жил в зимовье не один, а вместе с покойником в гробу и при кресте. На вопрос, кто это такой и когда умер, задержанный ответил, что это его дядя, Евсей Клейменов, с которым они здесь вдвоем жили. А умер он совсем недавно, от испуга, когда геологи приехали в лес на танке и бросили в старика взрывчатку. Крест и гроб были у деда заранее подготовлены, а потому племяннику осталось только возложить его в гроб, чтобы весной, когда оттает, предать земле. С этого заявления дело приобретало неожиданный оборот: оказывается не геологов обстреляли охотники, а геологи убили местного жителя. Даже Охотников растерялся, не говоря уж о Рыбакове. Догадливый Антон это успел заметить и решил стоять на своем и Пашу не выдавать: Колонтайцу все одно от тюрьмы не отвертеться, а Няшину пропадать незачем.

Сырпин мысленно потирал руки: его расклад как раз устраивал. «С покойником потом разберетесь. В аэросани он все-равно не влезет. Забирайте задержанного и пора возвращаться», — предложил Сырпин. Ночевать в грязной избушке рядом с покойником ему не улыбалось. Остальным — тоже. Вскоре зимовье опустело, и Антон из него как в воду канул. Но когда Паша Няшин вернулся, он по следам, как по книге, происшедшее прочитал, все понял: это незахороненный покойник беду накликал. Малость подумал и принял свое решение: погрузил гроб со старым телом на нарты, впрягся в нелегкую ношу и — не смог утащить, тяжело. Тогда он поставил гроб на место, вытряхнул из него покойника на старое одеяло, завернул и увязал кокон, погрузил на нарты и утащил его в тайгу навсегда. И где там захоронил или спрятал — никто не знает. Как никто не знает дальнейшей судьбы Няшина. Наверное, парень в другие места ушел. Да никто его и не искал и искать не думал, потому, что Колонтаец свою связь с ним не выдал. Рыбаков же, чтобы не портить отчетность и отношения с райкомом, до сути доискиваться не стал. Тем не менее, у Колонтайца судьба опять не складывалась. В том числе и по его личной болтливости: сам назвался племянником Евсея Клейменова. А не надо было. Но обо всем по порядку.

По прибытии группы захвата в Сургут, Колонтайца водворили в ту же камеру, из которой он так недавно сбежал. После таежной избушки, вонючая камера показалась Колонтайцу обжитой и даже уютной: светила электрическая лампочка, было довольно тепло, а немногочисленные ее обитатели пили настоящий грузинский чай и уважительно угощали им Колонтайца, который казался им пришельцем из другого мира. Теперь можно было не заботиться о ежедневном пропитании, заготовке дров и прочих мелочях жизни. За него это будет впредь делать «Хозяин» в течение назначенного судом срока. С этой своей грядущей участью Колонтаец почти смирился и на время успокоился. Мелкотравчатые аборигены каталажки уступили ему лучшее место на нарах, Колонтаец с наслаждением растянулся на них и уснул сном праведника и невинного страдальца за правду. Снился ему Паша Няшин, страшные хантыйские идолы и мертвый Евсей Клейменов с чашей золота. «Зачем не похоронили вы меня между могил моих товарищей на глубину сажень? — спрашивал он. — За это не найдете вы царского золота и никто его не найдет во веки веков. Аминь».

«Раз ты эту кашу заварил, то сам ее и расхлебывай, — отчитывал капитана Ермакова начальник райотдела. — Это именно по твоей телеграмме, мы не разобравшись, этого бича задержали, а он возьми да и сбеги. Теперь твой протеже со стрельбой на весь округ шухер устроил, перед райкомом не оправдаться. Если ты этого бродягу не сумеешь закрыть, уволю по несоответствию. Не забывай, что на тебе нераскрытое убийство Батурина висит. Если хочешь дальше служить — старайся». И Ермаков старался.

На первом же допросе, который вел легко установивший личность арестованного, капитан Ермаков, Колонтаец дал признательные показания относительно своего побега, спровоцированного, якобы, исключительно ротозейством сопровождающего милиционера. По легенде Колонтайца, бежал он без подготовки, не имея сообщников и неведомо куда, лишь бы подальше. Оказавшись на берегу протоки, окликнул, с трудом выгребающего против течения, рыбака и напросился в гребцы. Рыбаком, якобы, оказался Евсей Клейменов, который укрыл и приютил Колонтайца на зиму, ничего не спрашивая, кроме помощи по домашним делам: вода, дрова и прочее. Жили спокойно, мирно молились господу по старым книгам. Да на беду на танкетке нагрянули геологи, которых, любивший покой, Евсей встретил неприветливо и, угрожая ружьем, попробовал завернуть назад от дома. В ответ на это геологи бросили гранату, а Евсей с перепугу выстрелил. Колонтаец, чтобы не допустить трагедии, геройски вырвал у Евсея ружье. Но геологи все равно перепугались и укатили, предательски уманив за собой собаку. От испуга или от тоски по Орлику, Евсей вскоре лег в свой любимый гроб умирать, оставив Колонтайца сиротствовать. Но отпеть новопреставленного Колонтаец не смог из-за неумения и потому не торопился хоронить. Но долго Евсею спокойно пролежать в нем не пришлось, потому что в аэросанях приехала милиция и все перетрясла, устроив везде тарарам, который и мертвого поднимет, не то, что голого из бани выгонит.

Свидетели в своих показаниях сбивались. Александров показал, что стрелял из винтовки Колонтаец, а уж потом геологи бросили между ним и вездеходом толовую шашку, исключительно из самообороны. Петрухин утверждал, что стрелял из дробовой одностволки человек, одетый в хантыйскую оленью доху. Был ли это Колонтаец, утверждать точно не может, поскольку сквозь запорошенное стекло лица различимы плохо. Кто кинул толовую шашку — он не видел, так как сидел за рычагами машины и ему было некогда отвлекаться. Пацевич заявил, что стрелял по ним из двустволки человек хантыйского обличия и в оленьей дохе. И если бы ему удалось его еще раз увидеть, то тогда опознал бы уверенно. Причиной выстрела он считает охотничью лайку, Орлика, которого эти двое у них с Петрухиным переманили или украли. Толовую шашку бросил он, Пацевич, ради самообороны и, чтобы предупредить выстрел из второго ствола. Шашки они всегда берут с собой в рейсы по тайге, для расчистки завалов на дорогах.

На вопрос о собаке, Колонтаец пояснил, что истощавшая от голода собака сама к ним прибилась и осталась жить. А как ее зовут, он узнал лишь когда приехавшие геологи ее окликнули. Больше ничего рационального из перекрестных допросов и очных ставок извлечь Ермаков не смог, как ни бился. Сырпин же требовал ежедневных докладов о ходе следствия, которое само собой, без его вмешательства, шло в нужном направлении: никакой банды и перестрелки не обнаруживалось, а произошло мелкое столкновение из-за украденной собаки.

По мнению Ермакова в отношении примененного оружия в показаниях всех фигурантов следствия обнаруживалась явная нестыковка: один говорил о винтовке, другой об одностволке, третий о двустволке. Однако при обыске дома обнаружились только одноствольный и двуствольный дробовики. Колонтаец стоял на том, что никакой винтовки в глаза не видел. Разбитая выстрелом фара исчезла бесследно. В этих обстоятельствах присутствие в деле винтовки стояло под большим сомнением и это огорчало Ермакова: убийство из винтовки лесника Батурина продолжало висеть на нем нераскрытым. Обнаружься у Колонтайца винтовка, на него можно было бы навесить дело об убийстве Батурина. Кандидат для этого вполне подходящий: детдомовец с манией грабить кассы, умелый стрелок, легко пускающий в ход оружие, беглец из-под стражи, обязанный к уплате алиментов. Лагерь такому на роду написан. Однако не получается с обвинением в применении оружия: из трех свидетелей только один показал на Колонтайца, двое других сомневаются, а сам он на себя стрельбу не берет, показывая на Евсея Клейменова, который уже скончался по неизвестной причине, еще не вскрыт и даже не опознан, так как из-за сильных буранов вывезти его труп из избушки никак не могли собраться. И даже Орлик куда-то запропал: последний раз его видели на Черном мысу в составе собачьей свадьбы, после чего он на глаза не появлялся. Может быть загрызен другими псами. Спрашивается, из-за чего тогда весь этот сыр-бор?

Наконец, возвратился вездеход с участковым и понятыми, которые ездили поднимать труп Клейменова. Они запротоколировали и рассказали удивительные, просто мистические вещи: труп бесследно исчез, как не бывало. Крест лежит, гроб стоит, сверху крышка, а внутри пустота. Правда доски в нем изнутри пообтерты, как бывает при частом употреблении, но владельца не обнаружилось ни внутри, ни поблизости. И даже никаких следов на снегу вокруг дома — как испарился. Вообше-то бураны были…

Дело застопорилось: опознавать оказалось некого. Вскрывать тем более. Возник вопрос: так ли уж мертв был этот самый Евсей, когда подвыпившая группа захвата обнаружила его в гробу. Может быть — мертвецки пьян? А если все-таки мертв, то как он испарился?

Допрошенный по этому поводу, Колонтаец уверенно пояснил, что лично для него в исчезновении старика нет ничего удивительного, поскольку неотпетые покойники всегда по свету шарашатся. Он и раньше примечал за ним такую способность внезапно исчезать и затем объявляться. А все потому, что старик колдун, ведьмак, потому и дом его стоит на речке Шайтанка. По поводу гроба он может добавить, что старик его изготовил давно и для себя, любил в нем отдыхать, иногда даже закрываясь крышкою, для тепла. И этим очень пугал Колонтайца, когда ночью, в освещенной одной лампадкой комнате, с треском сбрасывал с гроба крышку и садился в нем в белых рубахе и кальсонах. Когда же он упокаивался в гробу, то был почти неотличим от мертвого, остывал и почти терял дыхание. Великолепно, что теперь в камере Колонтаец от его соседства свободен. За что милиции особое спасибо. Разумеется, сказанное Колонтайцем, Рыбаков в протокол допроса заносить не стал, а еще раз перечитал ту часть дела, в которой говорилось о пребывании Миронова в психолечебнице. Дело приобретало затяжной и бесперспективный характер. Предстояло ловить призрака, о котором известно было лишь то, что он Евсей Клейменов и все. Дополнительный обыск в избушке дал результаты: на чердаке обнаружились, покрытые пылью и ржавчиной, итальянская винтовка «ГРА» без патронов и кортик офицера царского флота. По толщине пыли, можно было предположить, что к ним никто не прикасался лет тридцать. Однако именно эти вещдоки насторожили до этого инертного Охотникова. Донесение о находке и случившемся он направил в свое Управление и попросил ориентировку на Евсея Клейменова и его вероятного племянника — Миронова Антона Аркадьевича. Ответа не было очень долго.

За это время Ермаков закончил следствие по факту злостного хулиганства с применением оружия, а также побега из-под стражи Миронова-Колонтайца и передал дело в суд. И хотя факт хулиганства Миронова следствием так и не был доказан, а под стражу Миронов был взят неправомерно, суд, самый гуманный и справедливый, вынес приговор о заключении Колонтайца в колонию общего режима на три года. Чтобы другим неповадно было из-под стражи бегать и в лесу скрываться.

И только тогда, когда осужденный Миронов, он же Колонтаец, отбыл по этапу к месту отбытия наказания, Охотников, наконец, получил из Управления ответ на свой запрос, от которого у него сразу зачесалось во всех местах. Из поступивших документов следовало, что имя Евсей Клейменов носил активный участник кулацко-эсеровского мятежа, главарь банды белоказаков, участник незнамовской авантюры, вероятный казначей антисоветского подполья на территории области, заочно приговоренный к расстрелу, которого следует разыскать, опознать и задержать до особого распоряжения. Что же касается Миронова Антона Аркадьевича, то он белобандиту Евсею Клейменову отнюдь не племянник и даже не родственник. А, наоборот, внучатый племянник командарма Второй конной Миронова, убитого по приказу Троцкого, и сын красного командира Аркадия Ильича Миронова, репрессированного за рассказы о революционных подвигах своего дяди в 1938 году, в том же году расстрелянного и реабилитированного в пятьдесят пятом. Антон о причине смерти отца и о его происхождении и судьбе, вероятно, ничего не знает, поскольку связь с родственниками у него прервалась в 1942 году, когда лет ему было «всего ничего». Мать Антона, фельдшер по образованию, после ареста мужа и рождения Антона, долго перебивалась случайными заработками: на постоянную работу членов семьи изменников Родины принимать не рекомендовалось. Выручало умение шить и природная приветливость и оптимизм, которыми она располагала к себе заказчиков, независимо от ранга. Жили они с Антоном ни хорошо, ни плохо — как все. И надеялись на светлое будущее. Но грянула война с фашистами. Про медицинское образование Мироновой сразу вспомнили и мобилизовали ее для работы по специальности в одном из госпиталей Тюмени. Раненых поступало множество, а в госпиталях не хватало не только лекарств, а в том числе элементарного тепла из-за недостатка дров. Между тем, дрова в заречной части города на деревообделочных предприятиях имелись, не хватало только транспорта для их доставки: на фронт ушли и машины и лошади. Зато сани остались, а лошадей заменили женщины. Каждый день, после смены, медработники нагружали сани мерзлыми чурками и на себе волокли их по льду реки к остывающим печам госпиталей. Во время одной такой ночной операции Татьяна Миронова провалилась в прорубь. Подруги ее немедленно выдернули, но до ближайшего дома, где бы можно было переодеться и согреться, оказалось очень далеко, и мама Антона продрогла до костей. Проболела она недолго — антибиотиков тогда не было. Да и точный диагноз никто не знал: то ли воспаление почек, то ли легких. На похороны Антона из-за мороза не взяли и могилы своей мамы он никогда не увидел. Маленького Антона приютила сестра матери — красивая и веселая тетя Зоя, ведущая артистка драмтеатра. В меру своей занятости, она заботилась о маленьком племяннике и, наверное, даже его любила, как может любить чужого ребенка незамужняя женщина из богемы. Просто старалась его кормить, одевать и не обижать, чтобы не стыдиться людей. Других родственников, кроме тети Зои, у Антона не было во всем свете. Но он об этом не задумывался. Он ждал весны, когда расцветут одуванчики и их можно будет сдувать. Настоящих игрушек у Антона никогда не водилось.

Весной, в театр, где работала Зоя, пришел приказ: сформировать из молодых и незамужних актрис фронтовую бригаду, для срочного выезда в действующую армию. Из-за Антона, решение о включении Зои Мильянцевой в состав фронтовой бригады долго не принималось, согласовывалось и откладывалось. Когда же оно, наконец, оказалось принято, и фамилия Мильянцевой появилась в приказе, до отхода поезда оставалось не более двух часов. Обезумевшая и растерянная актриса только и успела, что наскоро собраться, схватить в охапку Антона и бегом примчаться к месту погрузки. «Это что за чемоданчик с ножками? — грозно сдвинул брови замполит командира бригады. — Не с собой ли ты его взять надумала?» Зоя сбивчиво начала пояснять, что Антон мальчик смирный и не помешает, а оставить его не с кем и негде. Однако строгий замполит не стал и выслушивать, а приказал сдать ребенка начальнику вокзала, для распределения в детский дом. На всю процедуру отпустил пятнадцать минут. И засек время по вокзальным часам. Паровоз к составу уже прицепляли, и вагоны дернулись. И Зоя побежала исполнять приказ — куда ей было деваться в военное время. Не до племянников. Так Антон оказался в детском доме, а Зоя Мильянцева на фронтах. Военная карусель, роман с офицером, неудачное замужество, неустроенная личная жизнь и творческие искания заставили актрису забыть о малолетнем племяннике. Нельзя сказать, чтобы она его совсем не пыталась искать. Но делала это вяло и, после нескольких отрицательных ответов на запросы, свои попытки прекратила. А Антон тем временем воспитывался в сельском детдоме имени Александры Коллонтай, далеко от города и железной дороги. Возможно этому обстоятельству он обязан достаточным воспитанием, прилежанием и любовью к знаниям. После семилетки Антона, как и прочих его сверстников-детдомовцев-колонтайцев отправили по наторенной дорожке в ремесленное училище при заводе «Эльмаш» в городе Свердловске. Обучаясь профессии слесаря-сборщика, Антон одновременно посещал вечернюю школу рабочей молодежи, благодаря чему ко времени призыва в армию уже имел среднее образование. Грамотные нужны были прежде всего на флоте. Антон попал на тихоокеанский, дослужился до старшины водолазного бота и попал под досрочную демобилизацию по сокращению вооруженных сил. Сокращенный морячок вернулся в Свердловск, вне конкурса поступил в Лесотехнический институт, который окончил, распределился в Тюмень, где дослужился до технического инспектора обкома профсоюза работников лесной промышленности, но умудрился набузить с властями, для воспитания попасть в психолечебницу, после выхода из которой завербовался на Север. Разведен, деньги на содержание дочери до своего административного задержания высылал исправно. Связь его с Клейменовым, по имеющимся данным, ранее не просматривалась и пути их не пересекались. Но следует учесть то обстоятельство, что время от времени, на территории Сургутского района обнаруживаются у населения разрозненные ценности ранее принадлежавшие царской фамилии, возможно, из тех, что пропали из зрения органов и не были своевременно изъяты у царской семьи в Тобольске. Кроме того, у Клейменова могут храниться ценности Сибирского казачьего войска или золотой запас кулацко-эсеровского подполья, или казна Сибирского правительства, выгруженная с парохода и спрятанная в тайге. Необычная находка — флотский кортик наводит на эту мысль и настораживает. А потому, старшему лейтенанту госбезопасности Охотникову приказывалось приступить к поиску Евсея Клейменова, опознанию и задержанию его, изучению его связей и знакомств, поиску сообщников, имея в виду обнаружение скрытых от государства ценностей. На то, что и Миронов и Клейменов оба происходили из казачьего сословия предлагалось обратить особое внимание. Охотников запросил из суда дело о злостном хулиганстве Миронова, изучил его всесторонне и стал готовиться к экспедиции на речку Шайтанку, где, по слухам, уже вовсю хозяйничали геологи. Вот вам и «кузькина мать».