Глаза Фемиды

Глава первая. Криминальный петух

Непьющие охотники, говорят, еще иногда случаются, однако любители «принять на грудь» в недосягаемости от сварливых жен встречаются среди них пока еще значительно чаще. Для того и вырываются мужики на свободу из тесных уз своих благоверных, чтобы разок вздохнуть полной грудью, забыться, расслабиться. А поскольку, иначе чем с оружием в руках, по впитанной еще с материнским молоком, теории Ленина-Сталина, свободу обрести невозможно, то и вооружаются супруги, опоясываются патронташами и навешивают на пояса грозного вида ножи из «Спорттоваров», хорошо пригодные для откупоривания бутылок и ни для чего более. Вероятно из-за этого таинственного свойства, известного одним лишь членам касты охотников и рыболовов, обладатели грозных ножей используют их исключительно против «Зубровки», «Зверобоя» и изредка, против «Охотничьей», но это не из-за пристрастия к двум первым, а потому, что последняя попала в «Красную книгу» и встречается так же редко, как «Слоновка» или «Бегемотовка». Правда, ходят упорные слухи, что однажды, во время первой пытки населения «сухим законом», в поисках «ее родимой», занесло ватагу охотников в татарскую деревню Есаул, в магазине которой обнаружились залежи, вероятно еще со времен присоединения Сибири, горькой настойки под названием «Ермак», которой местное население, несмотря на постоянную сухость во рту, под влиянием муллы, пренебрегало. Рассказывают, что вся ватага тогда дружно обнажила свои ножи против «Ермака», одним махом отделяя белую головку. Однако, вернемся к нашим охотничкам. Несмотря на подозрительный звон в рюкзаках и плутовской вид супругов, их супротивницы якобы уступают перед грозным видом и внушительной экипировкой, не забыв-таки пригрозить на прощание: «Без добычи не возвращайся, блудень». Известно же, чем «гульливее» женушка, тем сильнее она за мужем бдит. Мужик спешит на свободу, сопровождаемый ее назойливым журчанием, а со двора уже сигналит простуженным клаксоном видавший виды «газик»: «По коням!» На прощание хлопает дверка и — пропал для хозяйства муж. А его озабоченная супруга, подбоченясь, еще секунду посмотрит ему вслед осуждающе, затем вдруг лицом воссияет и переменится, сложит губки бантиком и — к телефону: «Асесяйс!». Верно подмечено: «кто женой не дорожит — пусть на озере дрожит».

А охотники, несмотря на тесноту и духоту под брезентом «газика», тоже меняются лицами, и, еще не достигнув пределов города, стараются не упустить времени, чтобы подготовиться к охоте как следует. «У тебя сколько?» — вопрошает один. «Три, — коротко докладывает напарник, и, заметив недоумение во взглядах, поправляется, — и две в резерве». На это все одобрительно крякают. Однако кто-нибудь все-таки сомневается: «Маловато не будет? А если не хватит? Что тогда?» Его спешат успокоить доводом, что у всех в резерве имеется и должно еще остаться, а потому не следует ли пропустить, так сказать, предварительно? Возражений, как правило, не находится и все дружно пропускают и раз, и другой, и третий. А потому компания добирается на место охоты далеко затемно и от усталости не способна ни к чему кроме тревожного сна. Утренняя зорька безмятежно проходит мимо дремлющих на свободе. Известно, что свобода, приобретенная с помощью оружия, способна одурять и дурманить, пьянить и требовать добавки, пока не кончатся жидкие боеприпасы, прихваченные из дома, не будет израсходован резерв главного командования, поднятый со дна пожарной бочки, а гонец, посланный за подкреплением в деревню, исчезнет без вести. И вот тогда…

Тогда, в негодовании, дав последний залп по пустым бутылкам, возвращаются домой охотники, уставшие до изнеможения и глубоко опечаленные предстоящим неминуемым объяснением причин своего непроизводительного для домашнего хозяйства и сокрушительного для семейного спокойствия трехдневного безделья при усугубляющем отсутствии хоть какой-нибудь добычи.

Один такой охотколлектив и тащил на своих плечах по пустынным охотничьим просторам угрюмый, как катафалк, автовездеход Г АЗ-69. В знак возмущения седоками и самим водителем, он как мог их раскачивал, нарочно выбирал самые глубокие колдобины и удовлетворенно урчал мотором, когда на очередной кочке дремлющие в пыльном кузове охотнички до искр в глазах стукались лбами. Разбитая грунтовка и самого водителя укачивала, мутила и позывала к рвоте…

Видимо из желания расквитаться за обидное небрежение к себе, «газон» на очередной развилке лесной дороги свернул не в ту сторону и через короткое время оказался на краю лесной поляны, в дальнем конце которой за подобием изгороди стаями бродили куры. Впрочем, бродили они и среди елок. Некоторые из них, особо отважные, просачивались наружу сквозь отверстия в ограждении птицефермы, которое смогло бы задержать разве что быка, или, на некоторое время, телку, но уж никак не птицу, которая хотя и родилась в неволе, но решилась умереть на свободе от зубов лисицы, бродячей собаки или не менее бродячего охотника до курятины. Но, се ля ви, такова куриная натура и, если хотите, даже судьба, и не нам ее осуждать, или, избави бог, пытаться исправить. Потому, как кому суждено кончить жизнь в кастрюле или на вертеле, тот, как ни кукарекай, там и кончит. И забор тут не при чем.

Сторож птичника Никодим, которому еще в прошлом году было поручено залатать сетку и который не торопился поручение исполнить, в душе и по призванию был философ и к птицам имел сочувствие. Особенно к тем, которые из-за нехватки кормов комбинированных, отправлялись на корма подножные к ближайшим муравейникам и в погоне за муравьиными яйцами удалялись настолько далеко, что собственные яйца до птицефермы не доносили и оставались в лесу их насиживать. «Кормить надо лучше, а не сетку латать — парировал Никодим постоянные вялые укоры зоотехника. — Сытость ко сну располагает, а не к побегу. Уж я-то по себе знаю». Очевидно, Никодим и на самом деле знал толк в сытости, поскольку большую часть служебного времени спал в сторожке на краю курятника. А на голодный желудок, всем известно, не спится.

Так и шло своим чередом: зоотехник укорял, сторож философствовал, куры разбредались, а председатель, ежегодно наезжая на ферму с инспекцией, багровел, ругался матом до полной потери голоса, с целью восстановления которого опоражнивал бутылку водки с зоотехником, запивая сырыми яйцами. И уезжал на центральную усадьбу до следующего раза. А куры о последних указаниях руководства продолжали решительно ничего не знать и знай себе гуляли по лесочку вдоль дороги.

Вот на эту самую дорожку и вывернул заплутавшийся с похмелья охотничий «газон» и остановился, клюнув передком, приглушенно постукивая сердцем, очевидно ошарашенный изобилием беспризорно бродящей дичины. В его недрах произошло движение и из бесшумно отворившейся двери выпали сразу три мешковатых ловца удачи, резонно определивших, что в ощипанном виде отличить бродячую курицу от летучей куропатки сможет лишь тот, кто эту куропатку хоть раз попробовал. А их женам вкушать дичину как-то не доводилось… Куры, привыкшие, что их беспрестанно ловят и водворяют за сетку, откуда без хлопот можно снова удрать, не особенно разбегались и покорно устраивались в кузове «газика», пока в нем не стало так же тесно, как в домашнем курятнике Никодима. После чего довольные охотники снова хлопнули дверкой и «вдарили по газам», торопясь покинуть фартовую поляну и выбраться на большак или в укромное место, чтобы без лишних свидетелей преобразить пернатых кур в ощипанных и опаленных куропаток.

Однако жизнь человеческая вообще, и охотника в особенности, чревата самыми неожиданными и коварными поворотами. На одном из них, особенно чреватом и коварном, «газон» не вписался в колдобину, его занесло, закрутило, подбросило и перевернуло кверху брюхом на хлипкие дуги брезентового верха, в глубокую сухую канаву, где он еще немного побрыкал колесами и затих мотором. Незамедлительно вслед за этим, из-под порванного тента на божий свет показался петух, которому ситуация явно понравилась, поскольку он поскреб когтем влажный песок дороги, гордо выпятил грудь и весело заорал на весь лес: «Криминал!» На зов предводителя из прорехи выбрались еще семь хохлаточек и не торопясь, как шалавы на бульваре, принялись прогуливаться поблизости, в явной надежде, что петух отойдет от шока и на радостях пожелает потоптать какую-нибудь куричонку вне очереди и графика. Но недаром считается, что куриный ум — это куриный ум, и не более того. Откуда было догадаться хохлаточкам, что на их беду старая кляча колхозного зоотехника Прохора Варламыча притащит его к этому же повороту. В душе, видимо, художник, Прохор Варламыч придет в неописуемое возбуждение от открывшейся ему живописной панорамы с перевернутым на смятые дуги вездеходом и праздно гуляющими вокруг него курицами. Несмотря на глубокое похмелье, зоотехническое образование Прохора не позволило ему перепутать вполне колхозного вида куриц с единолично бродячими куропатками. А потому он осадил дежурную по конюшне кобылу Зорьку, приказал ей не двигаться (как будто она была на то способна) — очевидно из того озорства, на которое способны только зоотехники да деревенские гармонисты при виде засыпающей на ходу полуживой животины, привязал уздечку за кардан перевернутого «газика» и вежливо поинтересовался, как лежится под машиной охотникам до общественных курей. Охотникам, упрессованным под тентом, наверное, лежалось не очень мягко, потому, что они взмолились о помощи, обещая расплатиться за нее в ближайшем же магазине.

Зоотехник огорчился за неудачников, так неосмотрительно истративших жидкий боезапас, припомнил, что до ближайшего магазина в котором есть или может оказаться, километров сорок, а то и больше и огорчился снова, еще того сильней. А когда вспомнил про сезонный «сухой закон», то и вообще расстроился. А так основательно огорчившись, он вознегодовал на расхитителей социалистической, хотя и бродячей по лесу, но собственности и пришел к выводу, что и воспитывать и выручать их в одиночку крайне неразумно и неосмотрительно. Тем более, что в телеге лежали три мешка только что уворованного комбикорма, для посторонних глаз не предназначенные. «Счас, выручу», — пообещал он узникам «газона», отвязал кобылку, свистнул на прощание и уехал разгружаться и за подмогой. Через некоторое время, которое охотничкам показалось вечностью, он вернулся с полной телегой краснорожих мужиков, которые привычно ловко переловили в мешок хохлаток и их краснобородого предводителя и только потом перевернули на колеса «газон». Ко всеобщему удовольствию под ним все оказались живы, хотя и изрядно помяты, но не изувечены.

«Ага! — обрадовались деревенские. — Теперь понятно, куда птице- поголовье колхозной фермы улетучивается. И по скольку раз на дню вы за курями наезжаете?» Городские, несмотря на свой не внушающий доверия побитый вид, ПЫТАЛИСЬ БЫЛО ОПРАВДЫВАТЬСЯ. Но городскому, даже когда он в шляпе и в галстуке, в деревне веры нет. А уж когда он в телогрейке и куриных перьях, да при наличии полного мешка живых улик то и вовсе. Вдобавок ко всему, сторож Никодим просто парил вокруг задержанных соколом, уверяя, что давно их приметил, выслеживал, но только догнать не успел из-за того, что Прохор на кобыле его опередил, и машину похитителей он знает как облупленное яичко, а потому требовал, хотя и не смертной казни для расхитителей, но сурового и справедливого милицейского протокола. «В протокол их занесть, чтоб знали. И все тут, а потом под суд и по семь лет расстрела каждому». - горячился Никодим. Ему сочувствовали и соглашались, что протокол нужен.

Однако, протокол дело долгое и не каждому доступное. Пока вызывали участкового, пока он приехал, то да се, задержанных разместили в сторожку на птичнике под охрану Никодима, который очень сокрушался, что злодеи отдыхают на его хорошо обжитом топчане, в тепле и удобстве, а он, можно сказать от этого пострадавший, снаружи под солнцем и ветром, еще их же и охраняет. От непривычного дискомфорта, а может, от чего другого, у Никодима разлилась желчь и он проникся к своим подопечным не то, чтобы неуважением, а хуже того — недоброжелательством, какое иногда возникает у пожилых людей, если их неосмотрительно вытянуть из насиженного угла. Возможно такое же недоброжелательство, вкупе с неудачно сложившимися знаками зодиака и остервенением, которое иногда возникает у мужиков по понедельникам, подвинули прибывшего к месту происшествия участкового составить такой исчерпывающий протокол задержания с поличным, что у незадачливых охотников не возникло никаких сомнений, что придется им от двух до пяти лет покукарекать за металлической сеткой и колючей проволокой, подобно колхозным курам, и на таком же скудном пайке. С той только разницей, что у колхозных петухов под боком всегда шевелятся курочки, а в том курятнике, куда участковый обещал поместить расхитителей колхозной собственности, сплошь одни бойцовые петухи, да и то все стриженые. Поневоле запоешь «Разлуку» или «Матушку-репку».

И запели горе-охотники на разные голоса, каждый умалял свою вину. Да без толку: следствие не проведешь, разве что затянешь. Вот они и тянули как могли, то ли в надежде на амнистию, то ли на друзей с «волосатой лапой». И напрасно: с матюгами и грехом пополам, однако через полгода с лишком доковыляло-таки петушиное дело до суда, который в то время еще назывался народным, может, потому что в стране чуть не половина народонаселения под ним побывала, а другая стояла в очередь. Отчего и возникла в народе истина: от сумы да от тюрьмы не зарекайся… Короче говоря, суду предстояло быть. Вопрос стоял только: когда и где. «Когда» — из-за чрезвычайной загруженности суда и летних отпусков все отодвигалось и отодвигалось, пока не оказалось, что отодвигать уже некуда и пора судить, невзирая на жару, грибной сезон и разгар покоса. А вот с «где» едва не вышла незадача. Идти процессу полагалось по месту совершения преступления. Однако в деревеньке, к которой прилепилась птицеферма, перелицованная в избу-читальню церковушка не вынесла метаморфозы, самовоспламенилась и дотла сгорела еще до войны, а других общественных помещений взамен утраченного никто не удосужился построить, то ли потому, что за войну деревенька оскудела мужиками, то ли потому, что оскудела умами — никто не скажет, только факт, что суд оказалось проводить негде. А процесс, ввиду его особой воспитательной важности, предстояло проводить показательный, а следовательно, не иначе как выездной. К тому же и в плане работы суда на июль значилась выездная сессия. Пришлось проводить телефонные консультации с заведующим отделением колхоза, с сельсоветом и даже райпотребсоюзом. И там и там судью заверили: несмотря на покос и появление в лесу «белых», явку населения и проведение процесса обеспечим, не сомневайтесь. Только приезжайте, если прорветесь по бездорожью.

«Обеспечить явку» — это секретарь сельсовета воспринял как особоважное задание, которое в условиях товарного дефицита и «сухого» закона районного масштаба возможно было выполнить одним-единственным результативным способом: завезти в магазин спиртное.

В результате недолгих переговоров с кооперацией, спиртное в магазин завезли под условие — без разрешения не торговать. Неизвестно откуда взялся и пошел гулять по деревне ядовитый слушок, что вина всем не хватит, достанется только тем, кто явится на суд, досидит до приговора и уж тогда непременно отоварится. Понятно, что желающих прийти на судебное заседание оказалось больше, чем достаточно и измученный жаждой народ громко восхищался отечественным правосудием, благодаря только которому и удается, наконец, выпить. И еще мечтали, чтобы таких выездных процессов в их деревне случалось бы побольше, хотя бы раз в месяц, не жалко если для такого праздника и весь бы курятник расхитили. С местом заседания решилось еще проще: на плотно утоптанной площадке перед магазином из свежего теса срочно возводились скамейки. А постоянно полыхавший над широким магазинным крыльцом красный флаг должен был создавать торжественность, официальность и придавать имидж государственности происходящему под его сенью.

Дураку ясно, что в день суда никто в деревне на работу не вышел: с утра толпились у крыльца, занимали места поближе и интересовались «какую» завезли накануне. Оказалось, что по случаю суда завезли «Стрелецкую», потому, как на этикетке пусть и не греческая богиня с мечом и весами, а русский с топором, стрелец на выпивку, сходство между которыми глубокомысленно заметил Никодим: «Ни тому, ни другому не попадайся — снесут голову не глядя. Особенно спьяну».

Изнывали на солнышке, ожидая приезда судейских. С их выездом тоже оказалась незадача: в единственную судейскую «Волгу» требовалось вместить судью с двумя заседателями, секретаря суда, адвоката с прокурором, конвой и трех подсудимых. Задача на первый взгляд неразрешимая. Но не для прокурора — он поехал на своей и взял с собой адвоката и милиционера-конвойного. Подсудимым же было предложено к месту суда добираться самостоятельно, хотя бы на том же охотничьем «газике», но на суд ни в коем разе не опаздывать, иначе это будет рассмотрено как попытка уклонения от правосудия. Ясно, что после такого предупреждения горемыки-подсудимые на всякий случай прибыли еще с вечера, ночь промаялись у костра на старице, где за ухой и выпивкой до зари гадали что день грядущий им готовит. И, видимо, извелись и исстрадались донельзя, потому, что наутро вид у них оказался настолько изможденный, что хоть в тубдиспансер на обследование направляй, а не под суд. Однако справедливый советский суд различия не делает: «тубик» ты или алкоголик — неважно. Если «тубик» — в зоне дойдешь, если алкоголик — могила исправит, если ни то и ни другое — еще не все потеряно — какие ваши годы.

Солнышко уже припекало, и страсти на полянке перед наглухо закрытой дверью магазина начинали разгораться, когда суд в полном составе на двух автомашинах изволил прибыть и разместиться на крыльце магазина за широким столом, за неимением красного бархата, покрытого оберточной бумагой из того же магазина. Для прокурора и адвоката места на крыльце не хватило и им установили шаткий столик прямо на траве. И секретарю суда места поначалу не оказалось, но изворотливая девчонка-практикантка умудрилась удобно примоститься на приступочке, заранее наготовив камушков, чтобы придавливать от ветра листы протокола. Подсудимые и судьи заняли свои места, и заседание началось. Чуть было не началось: вдруг выяснилось, что из зала суда, если под таковым понимать поляну, по уголовно-процессуальному кодексу обязательно необходимо, однако совершенно некуда удалять свидетелей. На удалении жестко настаивал прокурор, его поддержал адвокат и суд, посовещавшись на месте, принял решение свидетелей удалить внутрь магазина, поскольку иначе все равно некуда. О чем и было объявлено.

Когда продавщицу Фешу попросили отворить двери для свидетелей, зал немедленно среагировал и желающих дать показания вдруг оказалось многократно больше, чем проходило во время следствия. От этого суд пришел в некоторое замешательство, но Феша его неожиданно выручила: не желая допустить переполнения и без того тесного магазинчика, она просто захлопнула дверь перед носом очередного внезапного свидетеля, и суд с ее действиями согласился, как говорится — де факто.

Нудную процедуру опознания обвиняемых, оглашения обвинительного заключения пересказывать не буду, как типичную и похожую как две капли воды на другие, ей подобные. Отмечу лишь, что речь прокурора была страстной и сводилась к требованию осудить расхитителей по всей строгости за вооруженный разбой и кражу государственной собственности с применением технических средств и особой дерзостью. Со своей стороны адвокат, в ходе судебного состязания сторон, настаивал на полной непричастности подзащитных, требовал осудить самоуправные действия колхозников по их задержанию, настаивал на привлечении к суду Никодима и Прохора Варламыча за преступную халатность выразившуюся в роспуске кур на свободное гуляние по дороге общего пользования, что привело к их экстренному объезду и превороту «газика», едва не приведшему к человеческим жертвам. В заключение адвокат отметил отсутствие в следственном деле протокола опознания вещественных доказательств и неприобщение их к делу. И потребовал предъявить для опознания обнаруженных возле перевернутой машины свободно бродивших птиц и выразил сомнение, что это были именно колхозные куры, а не куры частных лиц (или даже наоборот — абсолютно вольные), которые с иском в суд не выходили. И не были ли это вообще не домашние, а напротив, лесные свободногуляющие птицы из обширного семейства куриных: куропатки, тетерки, копалухи, дрофы, стрепеты и так далее.

Суд к его доводам прислушался. Для разрешения заданного вопроса из магазина срочно затребовали бригадира птицефермы Данилова. Посланный за ним милиционер долго не появлялся в судебном присутствии, а когда появился с утомленным бригадиром, то оказался неожиданно красен лицом, как перец на этикетке популярной в народе лечебной настойки (возможно, от духоты, в которую ему пришлось окунуться в магазине).

Утомленный духотой бригадир суду с затруднением пояснил, что решительно не знает, куда подевались отловленные на дороге куры, поскольку некоторое время они содержались в чулане вместе с задержанными, которых потом увезла милиция. Возможно, и кур она забрала с собой тоже, для приобщения к следственному делу и очных ставок. От этого заявления судья впал в задумчивость, надел очки и на два раза перелистал дело, но ни кур, ни следов их пребывания между листами не обнаружил. После чего предупредил бригадира об ответственности, которая может наступить уже лично для него, если он не изыщет запропастившиеся вещдоки и живыми или мертвыми не представит их для опознания и судебной экспертизы. Так и прозвучало: живыми или мертвыми. От неожиданности, а может, от чего еще, бригадира закачало, но он, собравшись с силами, мужественно устоял на поплывшей под ногами полянке, а затем, лавируя между шнырявшими под ногами скамейками, направился исполнять требование суда, бормоча под нос: «Мертвых — да это я вам сколько угодно…» На это не обратили внимания. Между тем, в процессе назрела некоторая заминка, вполне преодолимая путем опроса остальных свидетелей, которые томились ожиданием своей очереди, в магазине и, вероятно, от духоты и волнения чувствовали себя самих уже заключенными, а потому вели себя соответственно и все время заводили песню нестройным хором: «В воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла — своему родному сыну передачу принесла…» Визгливая разноголосица и почти полное отсутствие музыкальности неприятно травмировали психику и состава суда, и подсудимых, но в особенности зрителей, которые в число свидетелей, заключенных в лавку попасть не удостоились, а потому вынуждены были алкать и терзаться жуткими догадками по поводу достаточности жидкого дефицита в кои-то веки попавшего в захолустье. В преддверии лавки назревал бунт.

Тогда, снова посовещавшись на месте, суд объявил перерыв и вознамерился удалиться в зал для совещания. Однако и с этим возникла серьезная заминка: удаляться оказалось некуда, поскольку Феша выдворила из магазина полностью потерявших платежеспособность и частично, дееспособность, якобы свидетелей, навесила на двери кулацкого облика замчище и отправилась обедать сама и кормить своего мужика и борова, тем самым легкомысленно уравняв себя в правах с глубокоуважаемым советским судом. Тогда и судьи вспомнили, что и они люди, а значит, имеют такие же гражданские права на отдых, обед и прочее, чему человечество не чуждо. Все это, стараниями того же бригадира, состоялось на зеленом бережке весьма неголубой реки, которая прямо-таки взывала окунуться и освежиться. На обед, как было приказано, бригадир подал вещдоки, то есть курятину во всех ее видах: от глазуньи, до супа-лапши и шашлыка. После купания да еще на свежем воздухе, аппетит у судей и иже с ними подразыгрался. И когда адвокат Романов в восторге от великолепия стола и по адвокатской привычке многозначительно крякнул, зоотехник Прохор Варламович немедленно прореагировал и приподнял угол брезентового полога. Зеленое бутылочное стекло блеснуло таинственно и призывно. «А, давайте! — безнадежно махнул рукой судья. — По чуть-чуть. «Все с ним согласились, что по чуть-чуть не повредит. Под курятинку приняли по капельке, потом еще по чуточке, а потом допили окончательно, чтобы не оставлять в бутылках…

Я не берусь утверждать, что исключительно великолепный пейзаж, река и солнце благотворно подействовали на состав суда, отчего он вернулся с обеда более благодушным и умиротворенным, чем накануне его. Хотя и умиротворяющее влияние природы на самые зацикленные головы вряд ли кто возьмется отрицать. Когда слегка поредевшая толпа зрителей расселась по лавкам, судьи заняли свои места и опрос свидетелей продолжился. Вызвали сторожа Никодима. Никодим суду дал показание, что верно, куры на птицеферме имеются в достаточном числе, но в каком именно — утверждать не берется — никто их не считал, поскольку кур считать, все одно, что зайцев ловить — дело безнадежное: всех не переловишь, а только умаешься. Но за одно ручается точно — кур на птичнике неизмеримо больше, чем петухов и оттого петухи сплошь все изможденные, чахлые и не поют, а все порываются улизнуть из неволи, хотя бы и в лес, где его в конце недолгой свободы обязательная погибель ждет. Но ничего не поделаешь — такой, видно, всеобщий закон природы. Вот у них в деревне, баб чуть не по семь на каждого мужика приходится. От этого бабье сплошь нервное, агрессивное, на исчезающих мужиков наскакивает и все норовит если не заманить и замаять, то хотя бы выругать и заклевать стаей. Вот, к примеру, Фекла Ивановна, птичница. Отчего она такая злыдня? А оттого, что без мужика с самой войны звереет, никому не дает спуску. И судимость имеет за членовредительство в прямом смысле: она Агею Серкову, соседу-воздыхателю вилкой в его верный член тыкнула, когда он к ней побаловаться заглянул. Агей теперь инвалид женского фронта, а с нее как с гуся вода. От этих богомерзких баб мужики в деревне стали нервные, пугливые и все норовят подальше куда забиться — в леса, на рыбалку, а то и в город, где затеряться легче. И пьют исключительно через бабский мерзкий характер. Взять, к примеру, гражданку Феклу…»

На этом месте судья Никодима вежливо прервал и попробовал возвратить к сути вопроса: «Может, ли он достоверно подтвердить, что задержанные вокруг охотников куры принадлежали именно колхозу и никому другому?».

Вместо ответа, это свидетель потупился и замолчал надолго. Взгляд его погас и как бы ушел внутрь, в самую глубину вопроса. По скамейкам прошелестел шорох ожидания: земляки знали, что после ухода внутрь себя Никодима обязательно пронесет философией. И точно: едва Никодим встрепенулся, как петух на насесте, то первое, что он произнес, было его знаменитое: «Диалектически — это смотря с какой точки рассматривать. Вот, говорят, человек рожден для свободы, как птица для полета. Из этого равенства следует, что и птица должна быть свободной. Другой вопрос: курица — это птица, или не очень? Пойдем от обратного. Вспомним древнюю мудрость: курица — не птица, баба — не человек. Однако, осмелюсь здесь сказать, перед советским законом, как говорится, все равны: и мужики, и бабы. Потому как из одного места родятся. А коли так, то и курицу, если она на свободе вывелась, следует птицей считать и свободной от рождения. Птицы созданы природой, для того, чтобы порхать, петь и услаждать слух и взор, а посему никто не давал права среди леса их отлавливать и заключать в клетки, вольеры и птичники. Теперь вернемся к человеку — если птицу нельзя свободы лишать, то почему человека можно?»

Неудержимые словоизлияния свидетеля судья вынужден был приостановить тем же вопросом, но поставленным в несколько иной плоскости: «Может ли свидетель отличить колхозную курицу от частнособственнической или даже совершенно дикой, и по каким признакам?» Никодим кивнул утвердительно: «Нет ничего проще — не первый год на этом сидим. Если ее сварить — и тогда хоть с закрытыми глазами. Можете проверить: возьмите у Феклы ее домашнюю курочку, сварите и такую же курочку из птичника, в другой кастрюльке, а потом сравним. Разница наверх и выплывет. От домашней — бульон прозрачный, душистый, наваристый, а от колхозной — мутный и комбикормом отдает…»

Адвокат В. Н. Романов этих слов как будто ждал и предложил суду провести немедленный следственный эксперимент и проверку слов свидетеля. Суд, пошептавшись, дал согласие. Тогда адвокат вынул из сумки газетный сверток и освободил из него предусмотрительно прихваченную с обеда вареную курицу и представил Никодиму на опознание с предложением установить, какого она роду-племени. Никодим, едва окинул тушку взглядом, как уверенно заявил, что перед тем как подохнуть, она, без сомнения, считалась колхозной. И что у частных хозяев таких тощих и синюшных кур не бывает, да и не может быть, потому, что курочка, даже если ее не очень подкармливать, а взаперти не держать, пропитание себе сама отыщет, по зернышку, по зернышку наклюется, да и сыта будет. А то, что эта перед тем как в ошпарку попасть, сама собой подохла от голода и тоски, так это можно не гадать и к бабке не ходить — по паршивой коже видно. Птичница Фекла таких по утрам под насестом каждый день собирает и в кипяток, чтобы перо снять. Потом их в ящики пакуют и в город на распродажу — не пропадать же мясу. Если на верите — спросите Феклу, она подтвердит, что с тех пор как холода минули, специально для продажи птицу ни разу не забивали…»

При этих словах свидетеля весь состав суда, не исключая даже прокурора, по неизъяснимой причине слегка затошнило, а молоденькую секретаршу даже немного вырвало, к чему зрители отнеслись очень даже сочувственно, а адвокат почему-то с удовлетворением.

Судья неприличного свидетеля вознамерился уже поскорее отпустить, но невозмутимая защита попросила разрешения задать Никодиму еще один вопрос: «А каковы на вкус были птицы, отловленные возле перевернутой машины охотников? И можно ли утверждать, что это были именно колхозные куры?» Прокурор этот вопрос посчитал некорректным и заявил было протест, но суд протест обвинения отклонил и Никодим, ничуть не смущаясь, ответил вполне откровенно и с удовольствием: «Превосходные, и бульон наваристый, комбикормом не отдает. И нечего вокруг улыбаться. Граждане судьи, попробуйте, сядьте на мое место. Спрашивается: кур и охотников, когда отловили, куда поместили? Ответ: в мою сторожку. Потом охотников увезли, а кур в моей сторожке оставили, без оприходования, как бесхозного имущества и без средств пропитания. А поскольку они на колхозном балансе не состоят, то им и колхозной кормежки не полагается. Спрашивается, что мне было с этими бродяжками делать? На ферму выпустить? А если они орнитозом заразные и от них массовый падеж произойдет — что тогда? Кормить их? Значит, надо у колхозной птицы комбикорма красть, а я не за этим сюда приставлен. В лес выпустить — еще хуже — только бродячих собак приваживать. Осталось одно — забить и съесть, чтобы не пропадали. Ничего, жирные оказались, не то, что колхозные. Петушка, правда, прирезать не удалось, потому что его Фекла домой утащила. Все одно, говорит, не оприходованный и нигде не числится. Он и сейчас ее домашних хохлаток топчет, бойкий такой, певучий, веселый, не в пример колхозным…».

В качестве следующего свидетеля перед судом предстала птичница Фекла Абрамова. Осмелюсь заметить, что употребленное мною слово «предстала» в отношении Феклы могло быть употреблено с известными оговорками и в весьма переносном смысле. Во-первых, Феклу следовало отыскать, а когда она обнаружилась в лавке, то ее оттуда извлечь. Чему она упорно сопротивлялась с применением ослабленных «Стрелецкой» сил и недопустимых в отношении органов власти выражений. Огорченная, возникла перед судом Фекла Ивановна и закачалась на неустойчивых ножках в резиновых чунях с вопросом к суду: «Че надо?»

Пришлось судье терпеливо втолковывать Фекле ее гражданские права и обязанности. Фекла, слушая судью, согласно кивала и почти не пререкалась, в меру сил, а дослушавши до конца, снова задалась глубокомысленным вопросом, но теперь уже к самой себе: «И че надо?» И попробовала заснуть не сходя с места. Суду пришлось призвать Феклу к порядку и предложить давать показания. Фекла встрепенулась, как хохлатка на насесте, сбросила дремоту и понесла обо всем сразу, о том что она женщина одинокая, беззащитная, мужика у нее нет и что живет она только с кобелем и Петькой, а также о многом другом, но преимущественно о бардаке в магазине и в колхозе, что соль и спички уже месяц как отсутствуют, керосина отродясь не бывало, из-за чего все жгут солярку, а она коптит, отчего все ходят чумазые, и что хлеб завозят с такими же перебоями как и комбикорма на ферму. И что если колхозники еще не передохли как курицы, то исключительно благодаря молоку и картошке…» Последняя реплика суд насторожила, и судья поспешил уточнить насколько она соответствует действительности. На что свидетельница даже слегка оскорбилась, поджала губы в негодовании, сделав вид, что после подобного выпада в ее адрес дальнейший разговор может не состояться. Но спохватилась, что она не на посиделках, а перед советским судом, который не спустит, махнула рукой, подтверждая свою готовность резать правду-матку и подтвердила, что да, конечно, куры подыхают ежедневно и ее, Феклы, на птичнике обязанность собирать их под насестами, ошпаривать в кипятке и освобождать от пера и уж в таком виде передавать бригадиру для продажи в городе. А не делай она этого — ферме давно бы уж разориться. Вот и сегодня она полтора десятка до обеда обработала, а потом приехал Прохор-зоотехник, сложил их в машину и увез варить гостям без всякой накладной…»

При этом ее признании весь состав суда снова закашлялся, а прокурор просто побагровел и все многозначительно поглядывал на присутствующего на краю скамейки зоотехника, который вдруг засмущался, опустил глаза и стал пробираться между лавками, очевидно торопясь исполнять неотложную нужду или срочное дело общественной надобности. Перемена настроения суда не ускользнула от бдительности адвоката В. Романова, и он не замедлил воспользоваться моментом, заявив требование защиты предъявить к опознанию петуха, находящегося во временном безвозмездном пользовании свидетельницы Абрамовой. Фекла Ивановна адвоката сразу же невзлюбила со всеми вытекающими из ее гневного щербатого рта выражениями, приводить которые я здесь не берусь из-за моей крайней застенчивости. А если кому-нибудь захочется их перенять и усвоить, рекомендую ему попробовать влезть в переполненный знойными телами торговок сельский автобус, следующий в направлении толкучего рынка в базарный день. И все-же, несмотря на данный ею защите отпор а может быть, именно благодаря ему, суд заявление адвоката уважил и вынес резюме: вещественное доказательство в виде петуха на опознание предъявить. И, ввиду проявившейся попытки, пока еще свидетельницы Абрамовой Ф. И., выказать неуважение суду и уклониться от предъявления вещдока — объявить ей предупреждение и выделить для задержания бродячего петуха одного из милиционеров. За это Фекла на суд разгневалась и понесла его, как говорят, «по кочкам». Высказав в числе прочих, неосмотрительные укоризны, что вместо того, чтобы заниматься борьбой с настоящими расхитителями, вроде зоотехника Прохора и продавщицы Феши (что не осталось ими незамеченным), тратит драгоценное летнее времечко и «гонит кино на потеху публике» измываясь над честной труженицей. И пригрозила написать жалобу самому Брежневу, а заодно и Терешковой. И, вероятно, другие угрозы тоже выкликала, но их уже никто не слышал, поскольку, отряженный на поимку вещдока, милиционер настойчиво, под локоток, увлек Феклу в глубину ее собственного двора, который находился от магазина в самой непосредственной близости. А огороженный жердями огород даже к нему вплотную примыкал.

После громкого там переполоха, донесшегося даже до судейского стола, из двора гражданки Абрамовой показался милиционер с белым петухом в руках. Сама же гражданка, бывшая свидетельница, очевидно в целях безопасности, решила, что лучше соблюдать экстерриториальность и следовала параллельно блюстителю правопорядка, но по другую сторону изгороди, прямиком по огороду, через крапиву и полынь.

Для удобства опознания временно задержанного, вещдока Петьку привязали за лапу на крылечке магазина. Петька недолго похорохорился, подергался на веревочке и на радость публике загорланил весело и громко: «Все на реку!» И как в воду глядел: на реку всем хотелось, даже официальным лицам, взмокшим на солнцепеке и уже осознавшим внутренне всю бесперспективность процесса, который следовало поскорее заканчивать, чтобы попытаться «стерилизировать» желудки, в которых после показаний Феклы и Никодима стало происходить неладное. Тем не менее, социальное происхождение и имущественную принадлежность петуха, в интересах объективной истины, следовало, бы четко установить. Наиболее квалифицированным опознавателем суд посчитал зоотехника и опросил его первого.

Прохор, от внимания которого не ускользнула предварительная Феклина угроза, на всякий случай решил со вздорной бабой не связываться, и к удивлению состава суда и почтенной публики вдруг заявил, что определенно ничего утверждать не может. Но то, как петушок гордо держит головку и высокомерно выпячивает грудь, наводит на мысль, что на колхозных хлебах он вряд ли когда воспитывался. Что и занесли в протокол. Но представитель обвинения выразил протест, указав на нечистоту эксперимента. По его мнению, зоотехник — сторона заинтересованная, а мнение заинтересованной стороны не может служить единственным основанием. Суд мнение обвинения принял к сведению и стал вычислять незаинтересованного опознавателя. Из числа присутствующих такового не нашлось, поскольку все оказались работниками птичника, так или иначе заинтересованными и причастными. Тогда вспомнили о продавщице. Фаина Никитична, по причине примыкания магазина к Феклиному огороду, уже давно заимела с ней неприязненные трения, какие часто возникают между соседками. По закону механики в паре трения всегда возникает тепло, способное вызвать воспламенение при неблагоприятных условиях. Пассажи Феклы по поводу магазина и расхитительства воспламенили, и без того разгоряченную целодневным присутствием рядом с ней суда и прокурора, продавщицу. И она решила, что называется, «перевести стрелку» на обидчицу. Однако и бдительная Фекла Ивановна не дремала. Скрывшись на полминуты во глубине двора, она появилась снова уже со здоровенным гончим кобелем на сворке и привязала его внутри огорода, вблизи от судебного присутствия. Громогласым кобелем Феклу наградил ее сынок, городской охотник, сообразивший, что на деревне собаку прокормить способнее, да и удобнее, поскольку нужен такой пес только в осенний сезон, месяца два в году — не более. А в остальное время — чистая обуза. Одинокая Фекла с кобелем подружилась, кормила его палыми курами, а он ее слушался, служил как умел и, между прочим, терпеть не мог пропахшую кошками продавщицу Фешу, при виде которой просто разрывался от лая. «Сидеть!» — приказала ему Фекла и подошла к самой изгороди, чтобы лучше услышать, что это такое несет по поводу ее петушка обнаглевшая спекулянтка. А Феша доносила суду следующее: «Злодей это, а не петух, я вам скажу, граждане судьи — потому как беспощадно клюется. И несомненно колхозный — это как пить дать. И Фекла его нагло присвоила, хотя и твердит, что он ничейный. А по какому признаку он ничейный? Только по тому, что по лесу прогуливался? Так далеко зайти можно: побывайте в сезон в лесу, поглядите сколько одиноких мужиков там с лукошками или ружьями шатается. Они что — тоже ничейные? Значит, можно их хватать и затаскивать к себе в хату, чтобы потоптал, как этот петух? Не согласная я. Каждый мужик должен свою бабу иметь, а не топтаться по лесам и прочим курятникам». Ход Ваших мыслей нам понятен, — прервал ее судья. — Но не могли бы Вы вернуться к тем признакам, по которым опознаваемый субъект может быть отнесен к колхозной собственности?» — «По каким таким! — не смогла остановиться разгоряченная Феша. — Злодей он — вот какой главный признак. Он моему котику глаз выклюнул. Такое одни колхозники могут — они когда гуртом соберутся, у них первое дело друг другу ни за хрен собачий глаза выклевывать, да глотки рвать…»

Дальнейшая ее речь и аргументы в протокол судебного заседания оказались не записаны, потому что как раз в этот момент Фекла Ивановна от возмущения щелкнула пальцами, и гончий кобель залился лаем, по мощи и способности перекрывать окружающие звуки, сравнимым разве что с гудком паровоза в тот момент, когда на его пути появляется корова. На успокоение кобеля послан был милиционер. Однако, через огород он благоразумно не полез, наверное, чтобы не пачкать о жерди новую форму, а обратился к Фекле с предложением прекратить шум. На это Фекла ответила, что тише ее и на свете нет, а если кобель лает, то это уже исключительно его собачье дело, а она в чужие дела никогда не вмешивается, не то что некоторые, которые и между собой не перестают собачиться. И если сержанту надо, чтобы кобель замолчал, то пусть он к нему непосредственно и обратится. Пришлось суду отпустить свидетельницу, после чего лай немедленно прекратился.

Следующим допрашивали механизатора Василия Темных. По необъяснимой случайности во всей деревне он единственный слыл непьющим, а кроме того, мог отключать потребителей от электросвета и, следовательно, зависимости от капризов продавщицы не испытывал и от него следовало ожидать достоверных показаний. К тому же, Василий принадлежал коммунистической партии и выпадов против колхоза терпеть не собирался и потому вышел для дачи показаний с твердым намерением осадить зарвавшуюся продавщицу. Первое, что он поспешил сообщить суду, то это то, что он, Василий Темных, предыдущему эксперту не доверяет по причине ее сомнительного рода занятий, ярко-выраженной антисоциальной направленности, возглавляемой ею торговой точки, выразившей в отсутствии необходимых населению товаров первой необходимости: резиновых сапог и брезентовой спецодежды, при одновременном наличии большого завоза импортных джинсов, радиоприемников «Вега» (которые способны принимать «Голос Америки») и других чуждых советским труженикам предметов роскоши. С точки оценки попытки насильственного насаждения антиобщественной буржуазной морали на селе и следует рассматривать показания эксперта по поводу агрессивности петуха в результате его, якобы, колхозного происхождения и воспитания. Если следовать терминологии предыдущего эксперта, то петух злодей уже потому, что он из колхоза. Или, наоборот, — те кто вышел из колхоза — обязательно злодеи. Это же антисоветчина, за которую привлекать надо! Кто из вас с этим согласится, граждане? А позвольте вас спросить, граждане судьи, вы и ваши родители не из колхоза родом? И что — все злодеи? Или только частично?

В этот момент, то ли от одобрения, то ли от негодования, Фекла в огороде снова щелкнула пальцами, и верный ей пес не мешкая залился раздражающе громким лаем. Суд опять попробовал призвать Феклу к порядку и восстановить тишину. Но нимало не смутившаяся птичница возразила, что сама она тишину не нарушала, а собаке на ее суверенной территории лаять не запретишь — брешет же Васька Темный — и ничего. И нет такого закона, чтобы собакам не лаять. И напрасно она так заявила, потому, как председательствующий, хотя и не нашел возражений, но неуважение к суду птичницы запомнил и на ус крепко намотал. Когда кобель лаять наконец утомился или одумался, Василий завершил свою экспертизу заявлением, что петух несомненно хулиганствующий элемент и отъявленный провокатор, но согласиться с тем, что такого могли выкормить на колхозной ферме, никак нельзя. Скорее всего этот экземпляр самостоятельно вывелся где-нибудь в муравьиной куче и жил дикарем в лесах (о чем свидетельствует его дурное воспитание и дикие повадки), пока его по ошибке не отловили, чтобы силой загнать в колхоз. А виной всему — водка, которой Фешка с наценкой торгует на дому и из-под полы, а некоторые, наподобие Прохора, наливаются ею спозаранку, после чего ни своих, ни чужих отличить уже не в состоянии. Пример тому прошлогодний сенокос, когда вот так же, спьяну, с лугов чужое частное сено на колхозную ферму вывезли… Тут собака вдруг снова залаяла, а суд поспешно отпустил эксперта… Мы тоже часть судебного протокола опустим и перейдем непосредственно к речи защиты.

Адвокат В. Романов в своем обращении к суду превзошел знаменитых Плевако и Кони. Защиту адвокат построил в трех направлениях. Первое — он осмелился напомнить уважаемому суду, что ни в ходе предварительного, ни в ходе судебного следствия его подзащитные ни разу себя виновными не признали, а наоборот — знакомство с бродячими курами категорически отрицают. И сослался на показания водителя, который утверждал, что перевернул машину резко крутнув руль, чтобы увернуться от внезапно появившихся на дороге кур и что злостное кукарекание услышал впервые, только находясь под перевернутым «газиком». Возникает вопрос: не следует ли из этого, что отважный водитель действовал в интересах сохранения социалистической собствености, если признать, что условные куры принадлежали реальному колхозу. Так случается: в наличии кур нет, а в отчетах они условно числятся, хотя давно сбежали или съедены. Нет, я не утверждаю, что они попали кому-нибудь на стол — напротив, я предполагаю, что это могли быть жадные псы, лисы и прочие бродяги лесов. С другой стороны, всем известен интерес куриных к автотранспорту: любые шофера подтвердят, что куры так и лезут под колеса и представляют собой источник повышенной опасности для проходящего автотранспорта и проезжающих на нем мирных граждан. Именно из-за их свободного гуляния в неположенном месте (несмотря на похвальную быстроту реакции моего подзащитного водителя и его личное мужество) и произошла авария, едва не приведшая к человеческим жертвам и вызвавшая повреждение государственного автомобиля. Очевидно, что, если будет доказано что куры были колхозные, то ответственность за аварию, безхозяйственность и нанесенный государству ущерб должен нести уже именно колхоз. Второе — возможно вдруг выяснится, что это были не колхозные куры, или вообще не куры и не местные куропатки, а стайка мигрантов в теплые края, вроде дроф, коростелей и стрепетов, переселяющихся на зиму пешим порядком и на свою беду оказавшимся возле опрокинутой машины совершенно случайно во время «Ч». Не исключено также, что это были и бывшие колхозные, но не куры, а цыплята, в младенческом возрасте проданные на откорм в город, но в генетической памяти сохранившие ностальгическую тоску о месте своего рождения и самовольно отправившиеся на свою родину. Если курица птица, то ничто птичье ей не чуждо. А птицы всегда возвращаются к своему гнезду. Ей неважно, что оно в колхозном птичнике. Птицы асоциальны от рождения. А факт массового побега кур из заключения в курятнике городской гражданки Пятипаловой подтверждается материалами незакрытого следственного дела. Утром гражданка кур покормила и пошла на работу. Вечером возвращается — нет ни одной в курятнике. И следов нет. Как улетели. Возникает вопрос — может, это те самые и есть? Сбежали и добрались, по дороге в курятник, пока только до леса. Что вполне возможно. Мы знаем факты, когда кошки возвращались домой и с гораздо более дальних расстояний. Если это так, то по какому праву зоотехник Прохор отловил в лесу чужих кур и еще неизвестно с какой целью. Справку милиции о возбуждении уголовного дела по факту пропажи кур у гражданки Пятипаловой я могу предъявить суду и прошу приобщить ее к делу. Третье — не исключено, что именно в телеге зоотехника Прохора приехали к месту происшествия курицы и сбежали из нее в тот момент, когда похититель на минуту отвлекся видом аварии. Понятно, что в одиночку в лесной чаще кур не отловить, поэтому зоотехник поспешил за подмогой, а по дороге выдумал план как свалить свой грех на городских охотников, по чистой случайности свернувших на совершенно разбитую дорогу, за содержание которой и происшедшую аварию следует спросить с лиц, несущих ответственность за нее, а также за недостачу птицепоголовья на ферме и производственные упущения в виде плохой охраны и частого падежа. И именно на это обстоятельство, возможно, следует и обратить первоочередное внимание прокуратуре, а затем и суду. В процессе которого сегодняшних подсудимых следовало бы перевести в разряд свидетелей.

При упоминании прокурора, Феклин кобель вдруг внезапно и несправедливо загавкал, импровизированный зал взорвался аплодисментами, а одна древняя старушка в первом ряду заплакала навзрыд, вспомнив свою внучку, которую уже два года не видела исключительно из-за разбитой дороги и отмены рейсового автобуса. Адвокат поблагодарил зал за поддержку полупоклоном, приложив руку к сердцу, и продолжил далее, что следственные эксперименты, проведенные в ходе судебного разбирательства, не подтвердили принадлежность отловленных в лесу кур к колхозному птицепоголовью. А потому защита просит уважаемый суд принять во внимание положительные производственные характеристики его подзащитных и признать их полную невиновность.

Подсудимые в своем последнем слове так же настаивали на своей невиновности и трагическом стечении обстоятельств в тот роковой день.

С этим суд и удалился на совещание во все тот же магазин, из которого с трудом уговорили на время удалиться продавщицу. Интерьер магазина, пострадавший от целодневного заключения в нем свидетелей, напоминал техасский салун, после веселого налета индейцев и к длительному пребыванию в нем суда никак не располагал. К тому же уже солнце склонялось к закату, а роившиеся вокруг магазина зрители и свидетели шумно волновались и жаждали отоварки. Наконец, ко всеобщему ликованию, через короткое время суд объявился на магазинном крылечке для объявления приговора. Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики уголовное дело прекращалось за недоказуемостью, подсудимые освобождались в зале суда, а вещественное доказательство приобщалось к делу. В адрес же допустившего бесхозяйственность колхозного руководства, в том числе зоотехника с бригадиром, выносилось строгое частное определение, которое народ встретил с энтузиазмом: не копай другому яму — сам в нее попадешь. За что боролись — на то и напоролись. Неповадно будет командовать, да порядки наводить… Мать их так.

С приобщением к делу живого петуха вышла некоторая заминка, но автоматически записанная в протокол фраза требовала адекватных действий. Вообще говоря, по процессуальному кодексу вещественные доказательства могут быть: возвращены владельцу, уничтожены или приобщены к делу. Но владельца петуха установить не удалось, а передать его колхозу — значит, поставить под сомнение справедливость вынесенного решения о прекращении дела. Отдать Фекле — означало бы поощрение расхитительства. Уничтожение же живого существа, к которому за время процесса успели привыкнуть, отдавало варварством и могло вызвать неудовольствие у населения и неодобрение прессы. Оставалось одно — приобщить Петьку к делу. Со связанными ногами его бросили в багажник судейской «Волги» и под звуки всеобщего апофеоза и штурма магазина состав суда отъехал восвояси в сократившемся составе: подзащитные не отпустили своего защитника, уверив, что на своей машине доставят адвоката гораздо быстрее и комфортнее. Судейские против этого возражать не стали: адвокат с воза — процессу легче. Судейская «Волга» фыркнула в негодовании на жару и бездорожье, потом нервно затряслась, крякнула коробкой скоростей и запылила в сторону города. Зеленый «газон» с оправданными и адвокатом покатился сначала следом, раскачиваясь на колдобинах как шлюпка в штормовом море, и, то ли пыль от впереди идущей машины, то ли рытвины на дороге стали тому причиной, не берусь догадываться, только «газик» спотыкался-спотыкался, да и отстал от «Волжанки», заблудился, рыскнул в еле заметный проселок да и вырулил прямо на великолепный песчаный пляж той самой речки, о встрече с которой весь день мечтали все участники процесса, а в особенности — подсудимые, которые вновь соединиться с природой так скоро и не чаяли. «Фемида сегодня была к нам благосклонна», — задумчиво пробасил один из них, с хрустом потянувшись на солнышке. «Это потому, что у нее глаза завязаны», — не согласился с ним другой. «Для того и завязаны, чтобы никто не узнал, что она от роду слепая. И все решения принимает с голоса. А голоса и подголоски разные бывают, даже и телефонные», — заключил адвокат Романов. — Случилось мне однажды матерого рецидивиста по обязаловке от Коллегии адвокатов защищать в процессе. Бандюга, по кличке Ворона, попался — клейма негде ставить: несколько убийств из хулиганских и корыстных побуждений, в том числе собственного отца, изнасилование малолетней, нападение на милиционера и все такое. За такой набор злодейств всегда стопроцентная «вышка» идет. Никто его защищать не взялся. А адвокат в процессе обязательно должен участвовать. В таких случаях Коллегия адвокатов назначает кого-нибудь, в порядке очередности. Мне и досталось. Государственный обвинитель потребовал высшей меры, общественный обвинитель его поддержал. Подсудимый все эпизоды обвинения отрицать не стал и признал вину полностью и даже с удовольствием. Процесс быстренько покатился к приговору. Дают слово защите. А я ну ни одного довода в защиту этого подонка найти не в силах, как ни тужился. Все же выдавил, что прошу высокий суд учесть рабочее происхождение и трудное детство подсудимого и проявить по-возможности снисхождение. Дают последнее слово подсудимому. Ворона встал и проникновенно так обращается к суду: «Граждане судьи! И ВЫ, гражданин прокурор, проявите человеческую милость и справедливость. Год тюрьмы вы мне уже давали. И пять лет давали, и восемь давали. Ну сколько же такое можно! Дайте хоть раз условно!» Суд место серьезное и судьи не склонны улыбаться, но в этот раз не выдержали — покатились со смеху. И прокурор прыснул в ладошку, и даже охрана. Ни на что не расчитывал уголовник, произнося свою речь на пороге в вечность, но результат не заставил ждать. Суд снизошел к его черному юмору и назначил десять лет тюрьмы. Сослепу не разглядела его Фемида, закатилась от смеха и промахнулась — пожалела. «Приговор от адвоката лишь на четверть зависит, а на другую четверть — от случая. Это я точно понял и вам говорю, на память». — Адвокат замолчал. И все задумались. Уж он-то знал что говорил! Ему ли не знать.