Глаза Фемиды

Глава семнадцатая. Благородный дворянин Тузик

Над моим столом висит фотография: в вечерних сумерках по зеркальной глади засыпающей реки стремительно летит моторная лодка. На самом ее носу, расставив короткие ноги стоит невысокая белая собака. Тело ее напряжено, шея вытянута, глаза смотрят вдаль…

На первый взгляд это была самая обыкновенная дворняга, какие в избытке встречаются на городских улицах: на коротких ногах крепко сбитое туловище, чуть побольше солдатского сапога, переходящее в непропорционально развитую голову со стоячими розовыми ушами и внушительными челюстями. Небольшой, постоянно опущенный хвост и подтянутое брюхо, придавали собаке настороженно-угрюмый вид. В довершение всего, пес был полным альбиносом и украшение любой собаки — кончик носа у пса неприятно розовел, а короткая жесткая, когда-то белая шерсть приобрела тот пепельный оттенок, избавиться от которого не помогало даже частое купание. Простреленное ухо и стертые желтые клыки свидетельствовали, что пес не молод, изведал лиха, а потому научился держаться на публике с достоинством джентльмена.

Еще, возможно, сказывалось и то обстоятельство, что суровую школу жизни он прошел у своего последнего хозяина, известного на лодочной станции под именем «Гришка — водяная крыса». Гришка представлял собой реликт вымирающего племени речных бродяг, каких в наше время уже не встретишь — хапуга и браконьер, бич всего живого и неживого в реке, на воде и над рекой. И не просто бич, а бич с лодочным мотором.

С весенним ледоходом, увольнялся Гришка из детской больницы, где сезонно работал кочегаром котельной, и принимался ловить плывущие по реке бревна, тысячами утерянные лесозаготовителями по берегам и в низинах и подхваченные весенней водой, чтобы унести их по течению к Ледовитому океану, мешая судоходству. Если их не занесет в кусты, где они останутся догнивать, пока их не выловят прибрежные жители.

На самодельной, легкой, но вместительной дюралевой лодке, Гришка целыми днями ловил плывущие бревна и подтягивал их к берегу, где его напарник, по прозвищу Гена-крокодил, бензопилой распиливал их на чурки и складывал в штабель. Покупателей в неблагоустроенном Заречье искать не приходилось, и ловцы в этот период были «сыты, пьяны и нос в табаке».

Когда половодье кончалось, Гришка переходил на другой промысел. В заветных местах у него стояли самоловы, переметы, сети и другая браконьерская снасть. На старом мопеде Гришка объезжал места лова, ежедневно вытряхивая улов в заскорузлый от слизи рюкзак. Не дожидаясь открытия охоты, ползал он по болотам с малокалиберной винтовкой и стрелял, втихаря, не щадя нелетных утят порхунцов. временами не брезгуя и домашними гусями. За что однажды он сам себя и наказал.

В холодный сентябрьский день, когда местная утка уже поднялась и улетела, а северная еще не подошла, без толку намаявшись на болотах, Гришка вышел к реке, и, недалеко от деревни, застрелил на речном плесе домашнего гусака. Табун разлетелся по реке с гоготом, оставив подбитого гуся качаться на воде. Убитого следовало как-то доставать, пока далеко не отнесло течением. Гришка спрятал в кусты винтовку, скинул всю одежду и, недолго думая, бросился в ледяную воду. Схватив гусака за шею, Гришка обернулся к берегу и со страхом увидел как со стороны деревни катит к нему мотоцикл с седоком в форменной фуражке. «Не убежать», — содрогнулся в воде Гришка и, наступив ногой на гусиную шею, принялся плескаться, изображая купальщика.

Между тем, мотоциклист, в форме лесника, заглушил мотоцикл напротив и хмуро осведомился: «Чо это наши гуси переполошились? Ты почо их пугашь?». — «Они у вас тут все глупые — голого моржа- купальщика не видали, вот и перепугались», — отвечал «купальщик». Очевидно, объяснение удовлетворило лесника, потому, что не задавая других вопросов, он поудобнее устроился на сиденье, свернул цыгарочку и закурил. Тем временем, у посиневшего Гришки закоченели от холода ноги и зубы выбивали подобие «дроби», но он продолжал усердно плескаться и делать вид, что получает несказанное удовольствие, думая только о том, чтобы гусь не выскользнул из-под ноги и не всплыл наружу. На Гришкино счастье полил холодный проливной дождь и мотоциклист не выдержал, громыхнул стартером и покатил восвояси, а окоченевший Гришка, с трудом выждав еще минуту, пулей выскочил из воды к намокшей одежде.

После этого купания у него заболела спина и трястись на мопеде Гришка уже не мог, но, «горбатого — могила исправит», и, по этому правилу, Гришка не смог отказаться от своих привычек. Отогревшись за зиму в котельной, он купил весной подержанный лодочный мотор и все начал сначала. На легкой лодчонке уносился он в ему одному известные на реке места и возвращался тяжело груженым. Вся добыча, будь то рыба, грибы, ягоды, травы, березовые веники или краденые сети — попадала на заречный рынок, где у него имелись свои сбытчики и постоянная клиентура. Деньги Гришка копил, экономя на всем. От жадности, он не знавал другой одежды кроме брезентовой кочегарской робы и рабочих ботинок, не курил и, насколько хватало выдержки, не употреблял магазинного спиртного. Это не значит, что он не пил — пил, но неизвестно что. В дом, оставшийся ему после отца, вполне нормального труженика, Гришка пустил квартирантов, а сам зимовал в котельной детской больницы, где шуровал топки за две ставки, и где его подкармливали на кухне.

Заветные промысловые места Гришка от чужого глаза оберегал и на промысел выезжал строго в одиночку, делая исключение только для пса, обязанностью которого было охранять лодку на стоянке и развлекать своего диковатого хозяина.

Превосходно вышколенная, неказистая на вид, дворняга оказалась замечательной флотской собакой. В шумном коллективе лодочной станции пес быстро научился различать среди водномоторников аборигенов и неофитов, не мешался под ногами и не попрошайничал. Несмотря на постоянное недоедание, подачки им принимались с достоинством, и поедание начиналось после повторного приглашения: «Ешь, ешь»… причем делалось это не торопясь, с оглядкой на угощающего. Зато служить на задних лапках пес не соглашался даже за колбасу и, если его пытались принудить, немедленно уходил. Других собак и кошек он игнорировал, детям и женщинам дозволял себя неназойливо ласкать, и проявлял агрессивность только к мальчишкам того пакостного, называемого переходным, возраста, в котором они еще мечтают украсть лодку, перекрасить и уплыть на ней в дальние страны, и преследовал их на всей территории лодочной станции и ближайших к ней подступах.

Наша лодочная станция — представляла собой своего рода клуб единомышленников. Здесь все друг друга хорошо знали, совместно выезжали на рыбалку, за грибами, просто на пляж отдохнуть. Постоянно кто-то приплывает, отплывает, заводит и регулирует мотор, что-то ремонтирует, красит, пилит, клепает. Над всем берегом станции царит особый дух приподнятости над буднями и взаимопонимание, какое встречается еще разве что у туристов и альпинистов.

В этом шумном обществе, у пса появилось множество приятелей, которые не жалели для симпатяги взятых с собою завтраков. Благодаря своим качествам, пес занял подобающее место в иерархии водномоторных аборигенов, стал считать станцию своим вторым домом, лодочников — приятелями, а все лодки своей собственностью. Но Гришку, тем не менее, продолжал униженно почитать за единственного хозяина. Звук Гришкиного «Вихря» он отличал из десятков подобных и, стоило хозяину завести мотор, как пес стремглав взлетал по трапу причала и прыгал в лодку. Наверное, знал, что если возьмут с собой, то и накормят. В лодке он располагался в самом ее носу, подальше от свирепого хозяина и вонючих канистр. Но стоило лодке набрать скорость и выйти на устойчивое глиссирование, как пес начинал суетиться, выглядывать за борт, и, наконец, терял терпение, взбирался на носовую палубу лодки и умудрялся балансировать на ней на своих коротеньких ножках, глядя на стремительно несущуюся навстречу воду. Похоже, он бывал по-собачьи счастлив в эти минуты: тело его напрягалось, шерсть разглаживал встречный поток воздуха, трепещущие ноздри вбирали в себя весь букет запахов речной долины. Когда же лодку подбрасывало на встречной волне, он, как маленький акробат, сохранял равновесие и никогда не падал. Если же их обходила более быстроходная лодка, то проявлял беспокойство, топтался по палубе и укоризненно оглядывался на рулевого: «Ну что же мы?»

Разумеется, пес не подозревал о порочных наклонностях своего хозяина и добросовестно служил Гришке, несмотря на полуголодное содержание и частые пинки. Эту его преданность Гришка никак не ценил, так, как не ценил ничего на свете, кроме наживы. В силу своей ограниченности, Гришка не умел понять, что требовать от беспородной, начисто лишенной охотничьих инстинктов дворняжки найти в траве дичь или доставать из воды утку — бесполезно, особенно если сам не обладаешь способностями к дрессировке. Однажды, когда собака не пошла в воду за подстреленным чирком, рассвирепевший на нее Гришка выстрелил по непонятливому. К счастью, пуля пробила только ухо. После этого сопровождать хозяина по берегу на охоту пес перестал, оставаясь в лодке и не подпуская к ней непрошенных гостей, даже если им случайно оказывался старый знакомый, еще вчера угощавший его на станции колбасными шкурками. Особенно талантливо он расправлялся, со случайно забредшими в его зону, коровами и лошадьми. По тому, как умело и быстро он обращал их в бегство, можно было догадываться, что где-то в далекой родне у него были пастушьи оленегонные лайки.

Бездарный на охоте пес оказался преданным сторожем имущества своего хозяина. Впрочем, пес его по осени неожиданно лишился. Было это так. В период созревания капусты, прибрежные совхозы отгружали ее баржами в нефтедобывающие районы. Делалось это под строгим присмотром обкома партии. О ходе отправки барж с капустой, специальные уполномоченные рапортовали ежевечерне, с указанием конкретных виновных в срыве графика. Другие уполномоченные докладывали об отгрузке картошки, третьи о корнеплодах и т. д. Понятно, что у речников буксиров для всех барж постоянно не хватало. Чтобы не попасть под грозную длань начальства, чья-то умная голова догадалась рейдовым буксиром забирать уже загруженные «под завязку» капустой баржи и уводить их за поворот реки, куда из-за болотистого берега не мог добраться обкомовский «Газик» и ставить там на якорь дожидаться своего буксира. А по сводкам баржа уже числилась на пути в Надым или Салехард. Уполномоченные были довольны и в обкоме потирали руки, готовые доложить в ЦК. А баржи с капустой тем временем все стояли на якоре и ждали. Возвращаясь вечером из очередного набега на Пышму, в сумерках, Гришка обнаружил на рейде, застывшую в ожидании отправки, баржу с капустой, борта которой, чтобы доставить северянам побольше свежих овощей, наспех нарастили досками. Конечно же Гришка посчитал капусту своей законной добычей. Под покровом темноты, он подплыл к борту и рванул на себя доску. Доска неожиданно легко подалась и в образовавшуюся брешь в лодку хлынула лавина капустных кочанов. Лодка мгновенно затонула, а вместе с нею и плотно одетый капитан. Проснувшийся от шума шкипер увидел в свете фонаря только плывущую меж вилков собаку. «Надо же! — почесал он затылок. — Такой маленький, а столько шума». И пошел досыпать.

Когда, через долгое время, грязный и изрядно отощавший пес вернулся-таки на лодочную станцию, сироту усыновил коллектив. Однако имени у него не было. Занятый промыслом, бывший хозяин не нашел времени, чтобы придумать своему слуге имя, подзывая его свистом или разнообразными непечатными именами, которых имел большой запас. Возможно, в этом имелся какой-то скрытый смысл, понятный одним закоренелым браконьерам, только обыкновенные лодочники по чистоте своей не могли примириться со столь очевидной несправедливостью. И однажды, когда моросящий дождь загнал в сторожку обширное общество, собравшееся было выехать на природу, пса лишили очевидного недостатка. Коллективно решили дать собаке имя флотское, указывающее на принадлежность. «Пиратом» его решили не называть из-за несоответствия клички характеру. Кличку «Моряк» единодушно отвергли по той причине, что Тура отнюдь не море. Отвергли и «Матроса» — поскольку имя это гордое и не стоит давать такое всяческой дворняге. Предложили «Боцмана». Тут уж запротестовал сторож Кузьмич, в прошлом пароходный боцман: «Вы почему всякую портовую шавку с БОЦМАНОМ равняете? А если я полжизни в плавсоставе боцманом? По вашему боцман — собака! Если ко мне такое отношение, то прошу очистить сторожку! На дождь идите!» Убедительность последнего аргумента возымела действие. «Фрегат!» — примирительно предложил кто-то. С ним не согласились: «Какой же он фрегат с такими формами. Уж скорее «Ялик» или «Тузик» — самая маленькая шлюпка. Он даже похож на нее — такой же маленький, пузатенький и круглоскулый. И имя вполне собачье». На том и порешили. Сообразительный песик к ней вскоре привык.

После опасного приключения, Тузик не утратил своей страсти к путешествиям и, не задумываясь, прыгал в любую лодку, в которой начинал урчать мотор, твердо усвоив, что если его возьмут с собой, то и накормят обязательно. Наученный пинками хозяина, попав в лодку, Тузик вел себя безупречно: под ноги не лез, не скулил, не пакостил, оставаясь верным своей привычке — стоять на носу несущейся полным ходом моторки. Взявший в плавание Тузика, мог спокойно оставлять лодку на его попечение. Лишенный охотничьих инстинктов, Тузик не отвлекался, не тявкал на ворон и не гонялся за мышами и птичками. Если в одном месте собиралось сразу несколько лодок, пес сторожил только ту, на которой сам приехал и, хотя владельцы прочих были ему издавна знакомы, к охраняемой лодке этот «калиф на час» их уже не подпускал, отвергая любое угощение.

В грибной сезон популярность Тузика достигала апогея. Из-за чести иметь его гостем на борту моторки, между лодочниками возникало серьезное соперничество и споры, аргументами в которых нередко служили колбаса, котлеты или куриная ножка. Но к концу лета ажиотаж спадал, грибников на причале становилось все меньше и Тузику приходилось все Чаще скучать на берегу и довольствоваться жалкими подачками сторожей, которые и сами сыты бывали реже, чем пьяны.

Наконец, после затяжного ненастья, установилась та золотая пора, которая в народе зовется «бабьим летом». У меня и группы моих приятелей по лодочной станции совпали и отпуска, и интересы и, чтобы компенсировать ожидание хорошей погоды, мы собрались выехать на Пышму, где, по непроверенным слухам, неимоверно клевал окунь и брала на блесну щука.

Для водномоторника каждое плавание — событие. А накануне закрытия теплого сезона — вдвойне. Поэтому к сборам отнеслись тщательно. Надувные матрацы, спальные мешки, палатка, продукты, рыболовные снасти, посуда, транзистор — вот далеко не полный перечень принятого в лодку груза. А еще надо разместить топор, ведро, чайник, четыре канистры с бензином, инструменты, запасную теплую одежду, весла и массу всяких нужных мелочей, которые не упомнишь, как ни старайся. Вдобавок ко всему, мой напарник по лодке, Володя Романов притащил на веревке здоровенного, вдобавок молодого и бестолкового, гончего кобеля Бурьку. «Бурька поедет с нами, — заявил он безапелляционно, — его не с кем оставить». Делать нечего — стали размещаться. С трудом растолкав по лодке ворох вещей и пристроив Бурьку, начинаем пробовать и прогревать мотор. И тут, при первых же звуках взревевшего мотора, откуда-то из-за контейнеров выскочил Тузик, вихрем промчался по причалу и с разбега вскочил в лодку, едва не уронив гончего.

«Тебя нам только в тесноте не доставало, — рассердился Володя, и, несмотря на слабое сопротивление и жалобное повизгивание, выдворил пришельца на берег, — две собаки в одной «казанке» это излишество». И все на этом.

Чтобы пресечь дальнейшие проникновения незваного пассажира, мы попросту отчалили и взяли курс в низовья, к обожаемой Пышме. В километре ниже лодочной станции, за Фанерокомбинатом, на самом берегу стоял еще купеческой постройки магазинчик, в котором было удобно закупать хлеб, масло и прочую необходимую провизию. Намереваясь у него остановиться, мы плыли неспешно, заодно прогревая мотор. Случайно оглянувшись назад, мы расхохотались: следом, по берегу, забавно спотыкаясь на коротких ногах, что есть сил бежал Тузик. Но вот на дороге у него стал плотный забор фанерокомбината, и Тузик пропал из поля зрения. Зато показался магазин, почти к самому крыльцу которого мы и причалили для покупок. Через короткое время, мы вернулись с полным рюкзаком и с хорошим настроением: Все — теперь только вперед! До Пышмы часа три полным ходом. А там — чебаки, окуни, свежий воздух, чистая вода и тишина, тишина! Для этого можно потерпеть рев мотора. Даю полный газ, мотор взревел, лодка дернулась, нос ее сначала задрался вверх, потом плавно опустился, лодка выравнялась почти параллельно поверхности воды и вышла на глиссирование. Вода радостно зашуршала по бортам.

Пассажирам можно и отдохнуть. Володя растянулся во весь рост поверх багажа и сделал вид, что задремал, а его гончак, положил голову на борт и задумчиво глядел на убегающую за корму волну: он первый раз в плавании. Только настоящий водномоторник поймет очарование тех минут, когда лодка, как большая серебряная рыба, приподнимаясь из воды на самой «пятке» скользит по зеркальной поверхности остывающей в преддверии осени безмятежной речной глади, от бортов разлетается брызговая пелена и в них играет радуга. Натренированное ухо моториста наслаждается бесперебойной песней мотора — в движке никаких посторонних шумов. Впрочем уже полчаса мое ухо, привыкшее отлавливать малейшие оттенки его голоса тревожат непонятные звуки, издаваемые вроде бы не мотором, а утробой лодочного корпуса. На мой тревожный вопрос, Володька, не ко времени разбуженный, с неудовольствием проворчал: «Хороший стук наружу вылезет», перевернулся на другой бок и собрался было продолжить свое важнейшее дело, как вдруг, приподнялась сама собой крышка переднего багажника и из-под нее выбрался ни кто иной, как сам Тузик и, извиняясь, повилял хвостиком.

Оказывается, пока мы ходили по магазину, неугомонный пес по звуку мотора определил местонахождение лодки, преодолел возникшие на пути заборы, в лабиринте заречных улочек нашел путь к реке, отыскал лодку и, крадучись, протиснулся под крышку неплотно закрытого багажника. А Владимир, развалясь, нечаянно притиснул люк и, к счастью Тузика, лишил его возможности выбраться наружу, сразу по отплытию от магазина. Ничуть не реагируя на наши восклицания, Тузик, привычно перебрался через лобовое стекло и, совершенно невозмутимый, принял излюбленную позу на самом носу нашей моторки. Совсем не то Володька, который просто вскипел от неожиданного явления проходимца и с возгласом: «Там у меня колбаса лежала!», с головой погрузился в багажник. Однако пробыл там недолго: вскоре он вылез, с кругом колбасы в руке, и удивленным возгласом: «А ведь не тронул!» И я вместе с ним удивился железной выдержке извечно голодного зверя, просидевшего наедине с колбасой около часа и не употребившего ее без остатка. А наудивлявшись, мы решили больше не высаживать непрошенного пассажира, тем более, что город давно уже скрылся за кормой.

Так вчетвером мы и доплыли до излюбленного нами устья чистой речки Пышмы. Знакомые татары говорили мне, что ее название означает «красавица». Может это и не так, но я с ними согласен — речка и в самом деле красивая и даже чище многих других, в Туру впадающих.

Скатившись с Уральской гряды, Тура и Пышма текут почти параллельно, словно не решаясь соединиться. Наконец, устав петлять между заливными лугами и сосновыми борами, красавица Пышма резко сворачивает на север, к своей неторопливой, но работящей соседке Туре. А почти достигнув ее, снова отворачивает на восток, изредка поглядывая на соседку из-за зарослей кудрявых тальников на длинной и узкой косе и долго не решается присоединить свои прозрачные струи к взбаламученным водам Туры. Наконец, она решается и, обогнув длинный, как журавлиный нос мыс, падает на грудь Туре и еще долго течет с ней в обнимку, не торопясь перемешать с ней разноцветные воды. На этом мысу, удивительно бархатистая травка, которой я не знаю названия, редкие стройные ивы и постоянный ветерок, сдувающий гнус. Здесь великолепное место для отдыха и стоянки и еще более великолепное — для рыбалки. Хочешь — иди на твердый, как гаревая дорожка, песчаный пляж вдоль Туры ловить на донки лобастых язей и наглых ершей, а хочешь — блесни с пышминских обрывов в черных бездонных омутах тяжелых щук, или дергай на поплавочную снасть из-под коряг окуней и сорожек. На уху все равно надергаешь. Не ленись только.

Вот в эти места и заманил меня Володя Романов, уверявший, что лучшего места на реке просто не существует и, что все вокруг ему знакомо еще с тех пор, когда он выступал представителем защиты в процессе по делу «Об установлении гражданской принадлежности бродячих петухов». Если доверять, тому, что говорит адвокат, значит, поверить, что в ходе подготовки к процессу, он действительно не раз выезжал с подзащитными на местность, как говорится: «для проведения натурных экспериментов и установления объективной истины». В чем состояли натурные эксперименты, Володя мне сознаться не захотел, но по тому, как он легко ориентируется на водоемах, я и сам догадался.

На мысу нашу палатку издалека видно: красная, как бакен. Ветерок ее от слепней оберегает, собаки от лихих людей стерегут. Можно удаляться без опасения за имущество. В одном месте я наткнулся на окуневую яму: в реку из озерушки по узенькой проточке скатывается малек. А жадные окуни стаями стоят в ожидании мелюзги и хватают без разбора все, что шевелится. На каждый заброс следует поклевка — успевай выдергивай. За час надергали столько, что за раз не съесть, даже с собачьей помощью. Только забросишь — дерг, и поплавок идет на дно и в сторону. Володьке надоел клев без разбора, он решил побезобразничать: вместо червяка насадил кусочек бумажного мундштука от папиросы. Заброс, поклевка, дерг, поплавок — на дно и в сторону. А на крючке бьется большой зеленый окунь. «Разве это рыбалка, — рассердился Володя, — это просто наглый беспардонный жор, и даже еще хуже: избиение младенцев». Я попробовал было с ним не согласиться и выставить аргумент, что не такие уж младенцы пойманные нами окуни. Но он все равно смотал удочку и отправился варить уху. Я еще потаскал из омута отчаянных красноперых, но без напарника оказалось скучновато, да и вечерело уже. Подняв из воды тяжелый садок, я тоже побрел к палатке, у которой застал своего друга за странным занятием: стоя на четвереньках, он пытался, не жалея щек, оживить умирающее пламя углей. «Не мучайся, подожги спичками! — со знанием дела посоветовал я. «Да если бы они были! — огорченно возразил Володя. — Я их обронил в воду и замочил. Теперь будем хранить огонь, как первобытные люди. «Ты его распали сначала», — съехидничал было я, но припоздал — от неимоверных усилий моего товарища ветки воспламенились, и фиолетовый дымок заструился над кострищем.

Уха из окуней — дело простецкое и очень быстрое. И очень скоро мы уже смогли их распробовать. Великолепная, я вам скажу, вещь уха на свежем воздухе. Особенно хорошо, что чешую и головы можно бросать прямо под ноги — для того и собаки. «А если ночью дождик начнется, то утром сидеть нам без чая, — высказал предположение Володя. — А чай не пьешь — какая сила! Выходит, что придется мне поутру в деревню топать, напрямик здесь недалеко — я ходил. — Заодно и молоком парным разживемся. С черным хлебом — вкуснотища!» — «Заодно соли пару пачек прихвати, — посоветовал я. — Если и дальше так же ловиться будет, к пиву чебаков навялим».

Я не буду рассказывать, как Володя добирался до деревни затопленными лугами, брел по затонувшим от осеннего паводка мосткам и отбивался от деревенских собак, учуявших на его одежде дух незнакомой псины, пока не добрел до избушки с флагом над крыльцом и амбарным замком на дверях с надписью: «Лавка» и эмблемой Центросоюза в ромбике. В общем, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, особенно в деревне и в особенности в сельской лавке, в которой все так же неторопливо продолжала управляться все та же, только еще более располневшая Феша. Сама «Лавка» тоже не очень изменилась, разве что флаг над крыльцом поистрепался и выгорел добела, в знак капитуляции потребкооперации, да появилось в свободной продаже спиртное — сурдокавказского происхождения вина «Акдам» и «Солнцедар», которыми с одинаковым успехом можно травить местных клопов и колорадских иммигрантов. Но сибирских, протравленных насквозь политурой и шеллаком, специалистов по винным суррогатам предлагаемый выбор после многих лет нельзя сказать, чтобы полного воздержания, но некоторой неудовлетворенности количеством потребляемых винозаменителей, очень даже устраивал. В ожидании очередного возлияния, платежеспособные алкаши и их менее способные к зарабатыванию собутыльники, уже к официально разрешенному открытию магазина — одиннадцати часам, страдали на крылечке в ожидании Феши, время от времени пересчитывая копейки: на сколько хватит? Однако желанная и вожделяемая продавщица к положенному времени никогда не появлялась и задерживалась часа на два, а то и все три с половиной. Таким образом, Феша компенсировала себе внезапно потерянный по вине товароведов потребсоюза дефицит, из-за которого и возникает у тружеников подприлавка солидный вес в местном обществе и повышенный иммунитет к различным жизненным невзгодам. Должен вам доложить, что работала лавка всего часа три-четыре в день и не столько из-за отсутствия покупателей, сколько вследствие скудного ассортимента и пустующих полок. То, чего не было на полках, можно было заказать Феше и тайком приобрести у нее на квартире, по ценам, не учтенным ассортиментными перечнями. И проверить их не представлялось возможным, так как официально эти товары в магазин никогда не поступали, а приобретались Фешей, якобы для себя, непосредственно на базе и со скидкой.

Водка на селе — это вообще как бы жидкая валюта, за которую выполняются любые хозяйственные работы, за живые деньги никак и никогда невыполнимые. А за водку — всегда пожалуйста. Это потому, что ее всегда хочется, но негде взять, кроме как на дому у Феши, пускай даже дороже и без сдачи. По этой причине Феше низкий поклон и прощение мелких недостатков, вроде опозданий с открытием лавки. А куда спешить — если горит и трубы залить хочется, то беги к Феше на дом. А не горит — то и так дождешься. Слава потребсоюзу, наконец-то завезли, на два года вперед. И конец Фешиной монополии на вино. А значит и уважению сельчан. Однако Феша недаром двадцать лет в торговле: ее голыми руками не ущучишь — выкрутится. Бессонной ночью, ворочаясь на тахте, удумала Феша как сохранить годами завоеванное уважение. Спрашивается: чего сельскому жителю еще надобно, кроме спиртного. Ответ: ежедневно необходимы хлеб, сахар, соль и спички. Понятно, что хлеб из продажи не изымешь — черствеет, сахара и без того нет, только передовикам соцсоревнования и начальству, а вот соль и спички — это действительно выход. После этой решающей ночи, соль и спички с полок лавки перекочевали в Фешины сени. А их место на витринах заняли сода и уксус, вперемежку с «Акдамом» и консервами «Килька в томате», прозванными в народе «братской могилой». Денег на этой операции Феша не заработала, но сохранила возможность «за безденьги» решать множество житейских бытовых вопросов. За пачку соли и коробок спичек селянину приходилось теперь Феше кланяться и предлагать взаимные услуги. Давно замечено: дефицит в торговле — фундамент достатка создателей дефицита. А Феша отпускала грошовый товар, словно делала одолжение, потому, что могла и не отпустить, если не захочется. Иди тогда за сорок верст в другую лавку. А где гарантия, что там не такая же Феша царствует.

Всю эту историю Романову не спеша поведали, опознавшие адвоката, местные обыватели, как и он жаждущие открытия лавки и отоварки, хотя бы хлебом, который еще не завезли, но скоро должны, и вот тогда Феша непременно появится и осчастливит ожидающих.

Повествование юристу не понравилось, еще более не улыбалось возвращаться назад порожним, ибо без спичек и соли рыбалки не бывает. Пораздумав, он решил, что останется до победного конца, когда бы Феша ни заявилась, и растянулся на белых плахах крыльца, подложив под голову руки.

Часам к трем подъехала потребсоюзовская хлебовозка, вместе с ней объявилась продавщица и загромыхала ключами. Еще полчаса выгружался хлеб и оформлялись накладные и, наконец, дверь отверзлась, чтобы впустить утомившихся на солнцепеке. Как и ожидалось, ни соли, ни спичек, в лавке не оказалось, зато образовалась очередь своих селян, которая оттерла Романова в самый хвост.

Бывший сторож, а теперь колхозный пенсионер Никодим посочувствовал Владимиру: «Ты мне бутылочку красненького возьми, а я тебе у Феши сколько хочешь соли и спичек выпрошу, хоть три килограмма. Пусть только очередь разойдется». — «Идет, — согласился Романов, — но пьем пополам». — «Идет», — согласился Никодим и скрылся за углом. В ожидании Никодима, Романов прошелся по улице и, неожиданно для себя, обнаружил выгоревшую, когда-то синюю железную вывеску: «Почта». От нечего делать, Романов толкнул обшитую клеенкой дверь и поинтересовался у скучающей тридцатилетней девицы, можно ли отправить телеграмму в город. Оказалось, что можно. Романов взял бланк и написал на нем собственной авторучкой: «Обком КПСС ТЧК Секретарю по сельскому хозяйству ТЧК Облпотребсоюз ЗПТ Председателю правления. В период заготовки кормов магазине Усть-Пышминского совхозрабкоопа отсутствуют предметы первой необходимости для кормозаготовителей: соль, спички и др. Избежание срыва заготовок ЗПТ примите срочные меры. Романов». Почтовая девица внимательно прочитала текст, подсчитала слова и, принимая деньги за отправку, мечтательно произнесла: «Еще и про колготки надо было написать. Вы свой обратный адрес не указали. «Пишите: Устье Пышмы, заливные луга», — серьезным тоном поправился Романов». — «Я так и напишу?» — спросила почтальонка. — «Так и пишите», — подтвердил Романов. И пошел искать Никодима.

Оказалось, что вся торговля в лавке прекратилась, потому что хлеб закончился. Но Никодим оказался на месте. «Я тебе взял один брус, — заговорщицки прошептал он Романову, — а соли — целых три пачки и спичек тоже три. Больше не дает. Иди, бери бутылку, раз обещал». Романов взял бутылку «Акдама» и две банки «килек» — наступал вечер и хотелось есть. «Значит, идем ко мне, — предложил Никодим, довольный знакомством, — у меня картошка варится. С килечкой-то хорошо. А курей я больше не варю — после того случая, — напомнил он, — начали они дохнуть и дохнуть. Всех и прирезали. Бывший зоотехник этому факту сильно радовался — недостача поголовья скрылась. Никакая ревизия не установит сколько куриц съели, сколько разбежалось, сколько подохло, сколько зарезано. Мы и сами не знаем. А теперь наш Прохор Варламович в директора взлетел, несмотря, что рыльце в пушку. Зато к другим строгий: руководит так, что со всех нас перья летят. А курочек я больше не сторожу и не ем — нету их». — «Это хорошо», — непонятно чему обрадовался Романов.

Темнело, когда он покинул дом словоохотливого и приветливого хозяина. Путь по лугам предстоял неблизкий, в некоторых местах предстояло форсировать неглубокие протоки, по затопленным разливом мосткам, к тому же невесть откуда набежали тучи и временами погромыхивало довольно близко. Когда упали первые крупные капли, Романов прибавил шаг — не хватало еще промокнуть. Однако тучи оказались проворней: разом потемнело и закрапал неторопливый дождь. Романов сначала обеспокоился за соль и спички: не подмочить бы снова, а затем уже и сам за себя: дошло, что он заблудился. В темноте все кусты и тропинки казались одинаковыми, ручейки и протоки мелкими. Пару раз провалившись в воду по пояс, Романов понял, что сбился с пути и заблудится окончательно, если не вернется в деревню. Перспектива ночевки под дождем в мокром лесу не ободряла, и Романов спешно повернул вспять. Но, выбранная им в темноте и спешке, тропинка изрядно пропетляв по кочкам и кустам, вывела его вместо деревни к замшевшей жердяной изгороди. «Если поскотина началась, то и деревня недалеко», — обрадовался Романов и перелез через прясло. Мокрая крапива сильно обожгла руки и вдобавок Романов сильно ударился обо что-то твердое. Так, что искры из глаз посыпались. Они ли тому причиной, или разряд кстати вспыхнувшей молнии, не знаю, только Романов отчетливо увидел, что он стоит посреди старого кладбища, с рядами покосившихся крестов на полупровалившихся могилах. Зеленые огоньки мерцали, появляясь и исчезая в струях дождя, бесшумный сыч пролетел несколько раз над головой и что-то белое, аморфное слегка колыхалось впереди на тропинке между могил. Фонарика у Владимира не оказалось, а чиркнуть спичку на дожде нечего было и думать. Оставалось отступить обратно в болото и сырость или шагнуть навстречу неизвестности. Романов внутренне собрался и сделал шаг вперед, по направлению к белому пятну. Пятно колыхнулось в ночи и отступило ровно на столько же. «Привидение!» — кольнуло в сердце и ознобом пробежало по коже. Пересиливая страх, Романов сумел сделать еще шаг вперед. И сразу над головой громыхнуло, словно небеса раскололись.