Глаза Фемиды

Глава двенадцатая. Тюрьма не мать родна

В стране, одна часть населения которой уже отсидела, другая часть сидит в заключении, а третья — ее охраняет, отношение к заключению своеобразное, угрюмо-философское, порождающее тюремный фольклор, блатные легенды и уголовную идеологию. Авторами последней, как ни странно, но следует считать большевиков, которые с тюрьмами и порядками в них знакомы были не понаслышке, а по собственному опыту, мало отличавшемуся от криминального. Революционный лозунг «Грабь награбленное!» придуман бывшими политкаторжанами, теми самыми, которые признавали уголовный мир, как «социальноблизкий». На низменные грабительские инстинкты опирались красные лидеры и не ошиблись в расчетах. В надежде пограбить, вставали под знамена большевизма многие вчерашние «урки». Одни из них погибли на фронтах, некоторые отъявленные негодяи расстреляны своими же, но некоторые выслужились в начальники и даже в чекисты. Жили в достатке, но с многолетними привычками расставались плохо и попадали под наказания, а иногда и избегали расплаты. Эти на службе органам были усерднее всех и выслуживались не щадя личного времени. Привычка к власти засасывала и не отпускала. Слово «начальник» в массах трудящихся воспринималось как ругательное, тюрьма воспринималась как «мать родна», а отбывшие в ней наказание украшали себя наколками «не забуду мать родную». Наколки считались даже модными, особенно в среде пацанов. В середине шестидесятых властям удалось придавить уголовный антимир, но отдельные рецидивы еще оставались и грозили при ослаблении лечения перейти в метастазы. В то же время, стройки народного хозяйства и большой химии требовали все больше РАБСИЛЫ. Ее черпали из числа совершивших незначительные преступления, за которые в других экономических условиях лишать свободы было бы не обязательно, но партия требовала, суды исполняли и рабсила потоком текла в лагеря. В большинстве лагерей верх держали уже не «урки», а вполне спокойные «мужички», мечтающие о «зачетах» и сокращении срока. За эту мечту старались работать так, как не рабатывали на воле. Значит — перевоспитывались. Для быстрейшего перевоспитания, работа зэкам должна бы поручаться самая трудная. Однако в стране ликвидированной безработицы с трудной работой случались проблемы. Канал имени Москвы строить закончили, Каракум-канал достраивать забросили, законсервировали и сталинскую «дорогу смерти» на Норильск — пятьсот первую, пятьсот вторую и пятьсот третью стройки. Выход нашли в расширении объемов лесоповала. В самой богатой стране мира других предметов экспорта, кроме круглого леса, пушнины и рыбопродуктов не оказалось, а потребности в валюте ощущались огромные. Вольнонаемные с поставками леса за рубеж не справлялись и на помощь им кинули весь резерв рабсилы — заключенных.

Один из лесных регионов, который предстояло вновь осваивать заключенным, удачно расположился вдоль недавно построенной таежной железной дороги Тавда — Сотник. Вдоль полотна, в сосновых и еловых массивах, через каждые сорок-пятьдесят километров — запретные зоны, колючая проволока и лагеря, лагеря, бараки и штрафные изоляторы — это уж как положено. Называлось это почтовым ящиком с индексом и номером. Обычно неподалеку от зоны — нижний склад древесины и погрузочная площадка, дальше в тайгу накатанная лесовозная дорога и от нее дорожки поменьше — усы, непосредственно в лесосеки и на верхние склады древесины. В лесосеках — вагончик для охраны, вагончик для склада, теплушка для зэков (не всегда и не везде) и площадка для техники: трелевочных тракторов и погрузчиков. В складике — бензопилы вальщиков, топоры сучкорубов и тросы чокеровщиков. А еще запасы бензина и масла, и, изредка, что-нибудь еще. И охрана и технический персонал леспромхоза — все в одинаковых погонах внутренних войск. Один только план лесопоставок государственный, а значит, закон. Впрочем закон в зоне кругом: снаружи официальный, а изнутри — тайный, воровской. И заключенному первого срока надо меж ними так извернуться, чтобы ни один из них не нарушить и не попасть меж ними как в жернова — иначе беда. В такое место и направили осужденного Миронова-Колонтайца — работать под охраной по своей лесной специальности, давать лес Родине и, заодно, исправляться.

Еще на пересылке, бывалые зэки ему завидовали: в хорошую шарашку Колонтайца направили. В ней не отсидка, а сплошное «ЧМО». Начальник мягкий и вертухаи не вредные. И для иллюстрации рассказывали как тамошние зэки за два ящика свиной тушенки и ящик сгущенки продали вольнонаемным из смежного леспромхоза только что полученный исправительно-трудовой колонией новенький трелевочный трактор. Прямо в лесосеке перекинули со своего трелевочника на леспромхозовский новую облицовку и кабину, а старую разбитую поставили на свое новое шасси. После этого леспромхозовцы уехали перевыполнять план на новом шасси со старой кабиной, а заключенные отправились отдыхать по случаю преждевременно вышедшего из строя новенького с виду трактора. Колонтаец по поводу своего этапа и назначения тоже не очень печалился: еще студентом он три месяца провел в тайге вдоль будущей трассы дороги Тавда — Сотник — в составе экспедиции определял запасы деловой древесины. Эта работа называлась таксацией. Места вдоль будущей трассы раскинулись дикие и одновременно привольные. Речки, распадки, гривы, урочища и редкие дороги и тропинки Колонтайцу хорошо запомнились и врезались в память почти с топографической точностью, поскольку по оценке запасов древесины в районе он писал курсовую работу и защищал диплом. Поэтому в таежную зону он ехал без боязни, как едут в свою деревню после работы в городе. А работать везде надо, хотя и платят по-разному. Заключенным в те времена еще платили сносно и можно было заработать к моменту освобождения. На это надеялись и против власти не очень озлоблялись.

К тюремным порядкам привыкают трудно, некоторые ломаются, не все сохраняют достоинство. Однако Колонтайцу, можно сказать, повезло в самом начале. Когда его после суда привезли в настоящую тюрьму в Тобольске и втолкнули в общую камеру, он остановился у порога, привыкая к сумраку и не зная, как себя вести и что делать. Он уже знал, что ему предстоит перенести «прописку» в камере, процедуру неприятную и жестокую. Однако этого не случилось. Из глубины камеры, от окна, со шконки поднялся не кто иной как Петька Ворона и радостно объявил для всех: «Кто к нам причалил! Да это же сам Колонтаец собственной персоной! Не ожидал, не ожидал. А нам приходилось слышать, что ты, после того как Мишку Тягунова «замочил» и с кассой скрылся, попал было к ментам, но сумел «свалить» на волю. Значит, все-таки повязали тебя. Жалко конечно, но все здесь будем, сколь веревочка ни вейся. Проходи, братан. Подвиньтесь, архангелы, рекомендую вам Колонтайца: свой в доску, работает по-крупному. Брал банк. Влип в ментуру и закосил под психа. Отсидел в психушке, завербовался, взял кассу на «мокрухе» и не смог оторваться. Сам из детдомовцев, родители блатные…» После такой аттестации Колонтайца зауважали и не досаждали. Кореш — он и в тюряге кореш. Ворона только что получил свой очередной срок — пятнадцать лет и ждал отправки в Харп, откуда возвращались редко. Но Ворона в уныние не впадал и наставлял Колонтайца: «Неправильно, что у тебя наколок нет — никто из блатных твоей масти не различает. Наколка — все равно, что ксива. Вор, если он блатной и правильный, должен носить наколки, как солдат медали. И добавлять их в каждый свой срок, чтобы все видели кто такой, какие заслуги в воровском мире имеет, какой масти и достоинства. Вор без наколки — как справка без печати, только на подтирку для фуфеля. Никто его не уважает и за свой воровской стол не примет. Такому в зоне не выжить». Колонтаец и без Ворониного наущения понимал, что в зоне в одиночку не выжить и надо приспосабливаться к ее порядкам, чем-то поступаться. С волками жить — по волчьи выть. Однако налагать на себя несмываемое клеймо не торопился: искал настоящего художника. А Ворона уже придумал для наколки сюжет: «Ты у нас кореш не простой, с изюминкой. И наколка тебе нужна под масть подходящая. Крест, змея и кинжал, русалки с тюльпанами — это для пацанов. Тебе по смыслу кот вполне подходит — он означает, что обладатель наколки склонен к побегу или уже однажды подорвал с кичи. Только кота носить тебе не в жилу — ты у нас не просто сбежал, а в тайге скрывался, как медведь в берлоге отлеживался. Значит, наколем тебе медведя, который разрывает прутья клетки и вырывается на волю». И ведь уговорил Колонтайца. Может быть, потому что наколоть медведя Колонтайцу выпало знаменитому между блатными, да и не только между ними, художнику, с даром, можно сказать, от бога. Звали его Володька Евтифеев, а отзываться он привык на кличку Малый, данную ему за молодость и внешний вид. Был он не блатной, но и не совсем чтобы голодный — талант и ремесло выручали. Тушью и двумя иголками Малый создавал на телах сокамерников шедевры, за которые полагалось платить даже в заключении. Самый ходовой эквивалент в тюрьме — продукты, чай и табак. Малый не голодал, но и не заедался. Тянул общую лямку и отводил душу художествами. Когда-то он был нормальным парнишкой из рабочей семьи, проживавшей поблизости от привилегированной школы с английским уклоном. По советским порядкам, учиться полагалось в школе по месту жительства и ни в какой другой, даже если тебе не мил уклон английский, а мил художественный — никто тебя не спрашивает. Это и сгубило малого. Учился он средне, зато любил рисовать и этим славился на всю школу. Редкая стенгазета и тем более агитплакат обходились без его участия. Володьке прочили судьбу Перова и он сам об этом грезил. Но однажды вмиг все сломалось из-за его же таланта, неважной учебы и привычки спорить со старшими, не особо задумываясь о последствиях. В нем просто кипела вера в высшую справедливость и непогрешимость советской социалистической идеологии. Однако те, кто эти мысли ему ежедневно внушали, жили другими принципами и поступали иначе, чем говорили. Однажды, к очередному празднику Великой Октябрьской социалистической революции, в школе объявили конкурс на лучший рисунок на свободную тему. Подразумевалось, что дети принесут рисунки по тематике праздника. Так оно в общем-то и случилось. Все подростки-участники принесли добропорядочные картинки с изображением краснознаменных демонстраций и революционных событий, срисованных с открыток. Евтифеев же выставил на вернисаж картину на четырех склеенных листах чертежной бумаги под названием «Очередь за ливерными пирожками». Рисовальным углем он изобразил ту самую очередь к пирожковой тележке на углу улиц Республики и Орджоникидзе, что ежедневно привлекала его внимание и дразнила желудок по пути в школу. Это сейчас, в наше сытое время про ливерные пирожки подзабыли, а во времена детства Володьки это чудо кулинарного искусства мясокомбината славилось в определенных кругах питательностью, вкусным запахом и главное — доступной ценой. На десять копеек, что выдавались Володьке ежедневно на обед, можно было купить целых два пирожка и еще оставалось две копейки на завтра. Присоединив их к завтрашним десяти, можно будет приобрести уже целых три «тошнотика» и насытиться «до отвала».

Благодаря электрическому подогреву, пирожковая тележка источала запахи горячего ливера на кварталы кругом и манила к себе голодных, среди которых обнаруживались не только собаки или кошки. Для недоедающего за скудным семейным столом Володьки, посещение пирожковой тележки стало и самым желанным, и самым ярким, и самым значительным событием жизни. Естественно, что он пожелал отобразить его на бумаге и сделать свои эмоции достоянием школьной общественности, еще не в полной мере осознавшей значение пирожковой тележки для современности. Изображение на представленном им панно впечатляло. В центре композиции, за пирожковой тележкой, торговка с обвисшими щеками и оплывшей шеей, в промасленном халате, застегнутом вокруг объемистого животика только на одну пуговицу замахнулась на тощую дворовую шавку, выпрашивающую подачку на задних лапках. У лотка — старушка, в нищенских обносках, пересчитывает копейки на сморщенной ладошке. Одетый легко, не по сезону, студент, без шапки, в очках и коротких брюках, жует пирожок и читает на ходу конспект. Трое живописных забулдыг только что приобрели бутылку и пришли за закуской. Мальчишка-карманник лезет в карман одному из пьяниц, а пенсионерка с полной сумкой продуктов делает вид, что не видит кражи, в то время как из ее собственной сумки тащит курицу здоровенный кобель. Слепой нищий заметил кражу и замахнулся палкой на наглого кобеля. Дружинники по охране общественного порядка, с повязками на рукавах, обшаривают карманы у пьяного… И над всем этим безобразием, на углу здания плакат-призыв: «Ленинским курсом — вперед к коммунизму».

Сначала картина Евтифеева произвела в школе настоящий фурор: на переменах вокруг нее толпились. Смотреть на картину ходили целыми классами: пирожковую тележку знали все и персонажей картины узнавали. Володька в одночасье стал знаменитостью и гордостью школы. Однако известность художника часто бывает чревата осложнениями, так же как резкие взлеты — крутыми падениями. Не стал исключением и Володька.

В один из дней по вызову директора, случилось посетить школу высокопоставленному папаше нерадивого оболтуса по кличке Червонец. Разговор состоялся нелицеприятный, стороны обвиняли друг друга во невнимании к воспитанию великовозрастного ребенка, обретшего привычки, которые и во взрослой среде считаются вредными, а уж в школьной — и вообще нетерпимы. Расстались директор с родителем взаимно неудовлетворенными друг другом. Директор пригрозил родителю педсоветом и исключением, а родитель строгими мерами, сам не зная какими. И вдруг, при прохождении школьного коридора ему попало на глаза Володькино панно: «Ленинским курсом…» «Да это же политическая незрелость! — обрадовался папаша. — За карикатуру на советскую действительность по голове не погладят. Ну, держись теперь, директор!» И, пользуясь служебным положением и домашним телефоном, немедленно просигналил по всем доступным инстанциям о недостатках политического воспитания в некогда образцовой школе. Телефонное право сработало, и машина просвещения закрутилась. Первым делом в школу явились двое в серых пальто, сняли со стены антисоветский плакат «Очередь за ливерными пирожками» и оформили протокол изъятия. Вслед за этим состоялось партийное собрание школы, на котором старшую пионервожатую и завуча школы исключили из партии (за этим подразумевалось и увольнение с работы), а директору объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку. Горком решение собрания утвердил. За этим последовал педагогический совет школы, на котором рассматривался вопрос «О состоянии воспитательной работы в школе» и об исключении из школы Евтифеева и Червонца за антиобщественное поведение и моральное разложение. Мудрые педагоги Червонца исключили без долгих разговоров, а Евтифеева захотели выслушать. Уже зная об исключении Червонца, из глупой юношеской солидарности Володька на педсовете уперся, заблуждений своих не признал, более того: допустил ряд неосторожных антиобщественных высказываний, которые тут же учли и занесли в протокол. После этого педсовету не оставалось ничего иного, как исключить и его. С этого судьбоносного решения и пошли они с Червонцем по тюрьмам. Ну, допустим, Червонец к этой романтике сам стремился, а Владимир с детства мечтал о другом и собирал все красивое. На чем погорел во второй раз. Посадили его не сразу, а дали расслабиться, чтобы установить его антисоветские связи, если удастся — группу. Чтобы потом задержать всех разом. По стране такие случаи уже были не раз зафиксированы. И отличившиеся чекисты получили достойные их награды. Поэтому в окружение Малого (так его условно назвали чекисты) внедрили сексота и установили за Владимиром наблюдение. Но парнишка ничем антиобщественным себя не проявлял, а все старался устроиться на работу: то в типографию, то театральным осветителем. Разумеется, не без участия КГБ, безрезультатно. Наконец, долговременная и безуспешная слежка принесла ожидаемые результаты: паренек променял свой старый велосипед «ЗИЧ» со сломанной передней вилкой, не поддававшейся ремонту, на такой же неисправный старинный кремневый пистолет, без кремней, но с великолепно инкрустированной перламутром рукояткой. «ЗИЧ» для всех друзей Малого был предметом зависти, и каждый пацан мечтал иметь такой многоскоростной, легкий, дюралевый, пусть даже неисправный, но с перспективой на ремонт в отдаленном будущем, когда научатся сваривать дюралюминий. Состоявшийся обмен вызвал среди подростков много толков и весть о нем дошла и до ушей КГБ, который не замедлил прореагировать. Приобретение раритета там расценили не иначе, как возможную подготовку к террористическому акту, жертвами которого могли стать директор школы, секретарь школьной парторганизации и другие облеченные властью должностные лица, даже назвать которых — и то боязно.

При аресте Евтифеев, он же Малый, оказал упорное сопротивление и пытался скрыться в соседских дровяниках, но был разыскан ищейками, которые больно пацана покусали. Сотрудники изъяли: старинный кремневый пистолет в непригодном для стрельбы состоянии, рисунки и дневник Малого, в который по велению души заносил свои мысли, сомнения, наблюдения и огорчения. В результате прочтения и анализа дневника раскрылась антисоветская, диссидентская сущность недоросля, который сомневался в справедливости распределения материальных благ на примере своих одноклассников, и в необходимости поддерживать мировой пролетариат, в то время когда свой рабочий живет впроголодь и ходит в ватнике в будни и праздники. Вот из таких, сомневающихся и вырастают потом диссиденты, готовые выйти даже и на Красную площадь, чтобы демонстрировать свое несогласие с действиями Правительства, пусть это будет даже ввод наших войск в бунтующую Прагу. Хватит демократии: Хрущева нет, оттепель закончилась и форточка захлопнута — дышите со всеми вместе, как велено. Оружейные эксперты признали пистолет условно пригодным для стрельбы, ценным антикварным произведением искусства и собственностью государства, якобы похищенной или утерянной из музея еще в 1943 году. Характеристику из школы Володе дали тоже неважную: учился с ленцой, не вступал в комсомол и не ходил на праздничные демонстрации. Это означало, что тюрьмы Малому не избежать уже не только за хранение огнестрельного оружия, но и за скупку краденого государственного имущества в особо крупных размерах. За все заслуги по совокупности, дали Малому пять лет общего режима, и, говорят, еще мало — могли бы больше. Недосягаемовкусные ливерные пирожки теперь снились ему по ночам на тюремной койке. Из детской колонии Малого перевели во взрослую, где его уже знали как одаренного художника по телу и доверяли делать наколки особо заслуженным. К числу последних неожиданно причислили и Колонтайца.

Ни на руках, ни на груди Колонтаец колоть себя не дал — постеснялся. Татуировку ему сделали на бедре, чтобы прикрывалась трусами. Картинка получилась великолепная — Малый как следует постарался, и все жалел, что она для всеобщего обозрения оказалась труднодоступна. Ворона такого решения тоже не одобрил: авторитетные воры так не делают. Но, что сделано — то уже сделано и не исправить никогда. К тому же неумолимая судьба их с Колонтайцем развела уже вскоре. Каждому — свой этап, своя судьба и свои наколки.

По наколке и с учетом образования, блатной, смотрящий в зоне, определил Колонтайца на легкую работу: точить пильные цепи к бензопилам — это теплее и безопаснее, чем в лесосеке. Цепи тупились быстро и работы пилоточам всегда было больше, чем достаточно. Сами бензопилы тоже часто выходили из строя, чем доставляли массу неприятностей техноруку леспромхоза — полноватому лейтенанту средних лет с бегающими глазками. Бензопилы считались большим дефицитом и поступали в леспромхоз строго по разнарядке Главка и сугубо под спущеный государством план из расчета моторесурса каждой пилы в моточасах, пересчитанный на производительность в кубометры сваленной древесины. Выход из строя каждой пилы грозил невыполнением плана и строгими взысканиями. Приглядевшись к Колонтайцу, технорук придумал приобщить технически грамотного зэка к ремонту бензопил. Благо, что маломальская ремонтная база на нижнем складе имелась — без этого нельзя. Колонтайцу задача показалась интересной и к ремонту он отнесся творчески. Из двух-трех сломанных бензопил получалась одна исправная и вполне работоспособная, наравне с новой. Знания, полученные Колонтайцем в институте, вдруг всплыли из забытая и отчетливо проявились. Отдельные детали нехитрого механизма удалось восстанавливать своими силами, но, в основном, вышедшим из строя узлам требовалась замена на новые. «Вот, если бы еще и запчастями разжиться, то каждая «Дружба» отпилила бы по два срока: за себя и за того парня». - подал идею техноруку Колонтаец. Хитрый технорук уже и сам о таком думал. Списывать навсегда вышедшие из строя бензопилы ему приходилось ежемесячно. Налаженный Колонтайцем, ремонт неожиданно создал обменный фонд бензопил, который позволил изъять из оборота и реализовать на стороне среди гражданского населения совершенно новенькую «Дружбу». В результате у технорука в кармане образовалась совершенно не маленькая сумма, а в голове возникло желание получить еще, чтобы на «Землю» вернуться не бедным. В Перми, на заводе, где делали бензопилы, начальником охраны служил однокашник технорука. Приятелям удалось встретиться и договориться. В обмен на неучтенную древесину, в зону стали поступать неучтенные на заводе запчасти, снятые ночью прямо с конвейера. Недостачи никто не обнаружил, начальника охраны тем более не заподозрили и дело шло. Синдикат «Дружба» работал, и начальники богатели за счет ничего не подозревающего Колонтайца, который умудрялся давать каждой бензопиле уже не две, а три новых жизни. И при этом мечтал об условно-досрочном освобождении «на химию» или об амнистии, которую объявили в честь столетия со дня рождения вождя мирового пролетариата. Но, несмотря на все старания, и медаль «За отвагу на пожаре» условно-досрочное освобождение Колонтайца обошло стороной. Поскольку потеря нужного специалиста в результате его досрочного освобождения или амнистии в планы технорука никак не входила, он сумел сделать так, что в амнистии Колонтайцу комиссия отказала. Для этого многого не понадобилось: достаточно плохой характеристики от начальника колонии. В этом направлении технорук постарался вовсю: сумел убедить в недостаточной моральной стойкости Колонтайца и его способности вернуться на скользкий путь преступления (неважно какого), а главное в полной неспособности колонии-леспромхоза без его рук выполнить государственный план по заготовке и отгрузке леса. «Раз так — пускай сидит, — согласился подполковник. — Он у меня вообще из зоны не выйдет. Оперативники обеспечат». Уж не знаю как, но этот разговор стал известен Колонтайцу, и он жестоко обиделся на несправедливость судьбы и во все сказанное поверил. Случаи придирок администрации, выездного суда и добавки срока были перед глазами. И не один. В таких обстоятельствах, когда ему уже раз несправедливо отказали в амнистии, сложно не поверить. Колонтаец задумался и едва не впал в депрессию. «А ты подорви, — подбивал его смотрящий за зоной «Вака». — Ты же у нас бегун, судя по наколке». Ваке вдруг захотелось спровоцировать и испытать Колонтайца: всякая нестабильность в зоне была ему на руку. «А что — если?» — зашевелился «таракан» в голове Колонтайца.

И он начал заранее готовиться, на тот крайний случай, если начальству колонии все же придет в голову ему добавить срок. После ряда бессонных ночей, план побега в голове Антона окончательно оформился в блестящую инженерную идею, вполне осуществимую в условиях леспромхоза и привязанную к внешним условиям. Вопреки установившейся веками каторжной традиции, Колонтаец бежать решил не весной, не летом, а в начале марта, когда на глубоком снегу образуется ледяная корка-чарым, способная выдержать лыжника, но непреодолимая для собак и вездеходов. Тайги он давно уже не боялся и знал, что не погибнет в ней ни при каких условиях. К тому же местность вокруг зоны оказалась ему знакомой еще со времен преддипломной практики и он расчитывал бежать не наобум и не по железной дороге, как это делают почти все сбежавшие (и на этом попадаются), а во вполне конкретное место, в котором можно отсидеться. Покровительство технорука тайной подготовке способствовало, и Колонтаец втихую от начальства и оперов что-то точил, пилил и сваривал, якобы для ремонта бензопил. «Молодец, — похлопывал его по плечу технорук. — Старайся, год-два и выйдешь». Какой год, да еще и два — счет до законной свободы у Колонтайца теперь уже шел на месяцы, если ничего не случится и не накинут «довесок» к сроку. Как Колонтаец ни старался, чтобы ничего подобного не случилось, как ни оберегался — не помогло: чему быть, того не миновать. Не повезло ему и на этот раз: в колонию неожиданно приехал Охотников, чтобы снять новый допрос с Колонтайца. И началось…

Охотников приехал в такую даль не ради развлечения: в Приобье тайга не хуже. Нет, опер вышел на след особо больших ценностей, возможно ранее принадлежавших царской семье и утраченных при переводе ее из Тобольска. Или казны Сибирского правительства, запрятанной в окрестностях Сургута при отступлении белых. Или того и другого вместе. По оперативным данным, антиквариат в Приобье временами неожиданно объявлялся в виде мелких предметов и ювелирных украшений. Так или иначе, ручеек антиквариата обрел устойчивые координаты на территории района и не иссякал со временем. Отыскать его источник и предстояло Охотникову. Над этой задачей, поставленной перед ним руководством, он бился уже не первый год, облазил всю тайгу, пока, по совокупности косвенных доказательств, не вышел на след, который вел к Клейменову. Но ни самого Клейменова, ни его трупа нигде обнаружить не удалось. Про существование Няшина Охотников не догадывался. Единственной зацепкой, которая могла бы помочь раскрутить запутанный клубочек, оказался Колонтаец. Охотников выехал к месту отбытия наказания Колонтайца пока только для встречи с ним как со свидетелем и с целью снятия показаний. А ход дела покажет, что дальше делать.

Дело показало, что образцовый заключенный Миронов-Колонтаец встрече со своим старым знакомым ничуть не обрадовался, более того — огорчился, насторожился и замкнулся, ожидая очередных неприятностей для себя. Антон догадался, что новый несправедливый срок заключения готов намотаться на него, как снежный ком. Гэбисты так просто, без нужды, в гости к зэкам не ездят. Если приехали — значит, наметили цель и своего добьются, как ни изворачивайся. Поэтому, доверительного разговора у Колонтайца с Охотниковым не получилось. Может, не возникла взаимная симпатия, а может быть, потому что не курил Колонтаец и отказался от предложенной сигареты, или еще по какой причине, но не стал Колонтаец колоться и выдавать своего подельника и сообщника Евсея Клейменова. «Убежал, — говорит, — в тайгу и по ней бегает. Лови его теперь».

По науке, чтобы войти в контакт с подозреваемым, рекомендуется найти с ним общую тему для обсуждения, напомнить о семье, рассказать о родственниках, разжалобить, настроить на сентиментальный лад. Однако, если рассказать Колонтайцу за что расстреляли отца и как умерла без медицинской помощи его мать, то вряд ли его разжалобишь. Охотников это прекрасно понимал и решил судьбы родителей во время допроса не касаться. Другое дело — тетка, которая все еще числилась в труппе драмтеатра и успешно играла роли бодрых старушек. Но проживала актриса по-прежнему одна и, говорят, тосковала по утерянному племяннику. На фотографии в гриме она выглядела еще достаточно моложаво, ровно настолько, чтобы не оттолкнуть племянника. Колонтайцу ее лицо показалось знакомым и вызвало из памяти туманные образы. Впервые Колонтаец узнал, что у него, круглого сироты, имеется живая тетка, да еще и актриса. Но внешне никаких эмоций не выразил и не расслабился, как того ждал Охотников. Контакта между ними не получилось и, в ответ на нежелание Колонтайца сотрудничать, Охотников незаметно для себя перешел к давлению и угрозам, чем окончательно все испортил. «Ты у меня из тюрьмы не выйдешь! — бушевал он. — Когда я тебя, за Клейменова, подведу под «вышку» — сам разговоришься. Все о нем расскажешь: откуда тебе знаком, с кем он держал связь, где прячет ценности. Дело об убийстве Клейменова возбуждено, ты в нем главный подозреваемый и вопрос твоего перевода в следственный изолятор — это вопрос только ближайшего времени. А времени у нас с тобой будет впереди — ой как много, не пересчитать денечков. Так что до встречи в Тобольске. Думай пока, что тебе дороже — свобода или другие ценности». Тон и уверенность, с которыми это было сказано, не оставляли сомнения, что Тобольского централа Колонтайцу на этот раз не избежать. Чего доброго от ментов не дождешься, а подобной пакости — сколько угодно. Сердце несчастного зэка упало в самые пятки и онемело от страха. Вместе с тем, Охотников кривил душой, запугивая Колонтайца: дела об убийстве Клейменова не было и не могло быть из-за отсутствия сбежавшего трупа и самого события преступления. Было рутинное расследование фактов появления дореволюционного антиквариата и икон, ранее принадлежавших царской семье и унаследованных государством, которое имело перспективы стать уголовным делом, но пока до него не дотягивало. Но Колонтаец об этом не знал и знать не мог, а потому должен был верить на слово оперу и беспокоиться за свое будущее, которое с приездом Охотникова вновь стало представляться ему «в крупную клеточку». В том, что на него могут повесить убийство Клейменова, Колонтаец ничуть не сомневался — он уже приобрел тюремный опыт и знание ее действительности. Если надо — докажут, что ты верблюд и ты сам под этим подпишешься. А суд, самый справедливый и гуманный, вынесет приговор. Веры в справедливость Фемиды нет, как нет и желания проводить остаток жизни в Тобольской тюряге. Остается одно — не откладывая бежать, а еще лучше уехать, хотя бы верхом на бензопиле, которых в распоряжении Колонтайца всегда было полдесятка. Положение расконвойного, на котором пребывал последние месяцы перед освобождением Миронов, могло побегу поспособствовать. Ни одному здравомыслящему начальнику не придет в голову мысль, что заключенный, которому осталось отсидеть всего-то сорок дней, решится на побег. Но заключенному Колонтайцу сорок дней оставалось не до свободы, а до нового заключения в следственный изолятор, после которого светил новый срок, не иначе. В несправедливости к себе слепой богини Колонтаец успел убедиться, в коварство и всесилие ментов твердо уверовал давно и потому на побег окончательно решился.

Что бензопила «Урал» машина мощная никому рассказывать не надо, это и ежу понятно. А если объединить в одну установку приводы двух бензопил, то их мощности вполне хватит для того, чтобы привести в движение по насту легкую нарточку. Несколько нарточек для транспортировки бензопил в лесосеку заключенными, (которых самих никто никогда не перевозил, а гоняли строем), Колонтаец изготовил с одобрения технорука еще раньше. Одну из них он оставил за своей мастерской, под тем же предлогом. К ней имелась съемная рулевая лыжа, которая хотя и хранилась тайно и отдельно, но в любой момент могла быть установлена. Вполне открыто, на отдельную раму изобретатель закрепил два новых двигателя от бензопилы «Урал», на которых пильный механизм был заменен клиноременной передачей на два легких осиновых барабана с грунтозацепами. Ремни пришлось позаимствовать со станка. Для любопытных устройство называлось приспособлением для обкатки бензопил под нагрузкой. К счастью, любопытных и понимающих не находилось и приспособление удавалось сохранить от лишних глаз в разобранном виде. Если же все собрать воедино и раму с механизмом водрузить на нарточку и закрепить заранее заготовленными болтами, в короткий промежуток времени получалась быстроходная мотонарта, способная бежать по бездорожью и не развалиться километров сто. На большее Колонтаец и не расчитывал: до намеченного им места должно было хватить. С бензином у бензопильщиков проблем не было — хоть с одним хорошо. Оставалось защититься от ветра и стужи. Частично эту задачу решали тепло двигателей и выхлопные газы, а лицо от ветра защитит откидная маска электросварщика, в которой темное стекло заменено на простое. Ватные брюки, телогрейка с прокладками из гофрокартона на спине и груди, небольшой запас сухарей и с трудом раздобытая банка сгущенки, дополняли снаряжение для побега.

Когда в один из мартовских дней, спустя два часа после выхода колонны вальщиков в лесосеку, расконвойный заключенный Миронов покинул территорию нижнего склада с груженой бензопилами нарточкой на буксире, на него не обратили внимания: он иногда подвозил в лесосеку из ремонта и пилы и пильные цепи. Семь километров — недалеко. А из безлюдной тайги зимой никуда не денешься, как из-за колючки. Вот и расслабились охранники — упустили. Не успела зона нижнего склада скрыться за деревьями, как Миронов свернул с главной дороги на один из заброшеных усов, чтобы собрать мотосанки. Времени у него было достаточно: хватятся расконвойного не раньше, чем через три часа, а за это время мотонарты далеко убегут. Поэтому Миронов не торопился и собирал свое изобретение основательно. Поверх деревянной нарточки с широкими полозьями легла стальная рама из уголка, к которой заранее были прикреплены два барабана с грунтозацепами. Установка бензомоторов в специальные гнезда и крепление их хомутами заняло несколько минут. Крепление рулевой лыжи с румпелем вместо руля, подключение бензобака — еще две минуты. Пара рывков стартером — и отлаженные загодя моторы заревели как небольшой самолет. Впрочем, их шум ничьему вниманию не интересен: пилы по всей тайге гудят. Колонтаец сел на нарточку верхом, как на коня, поставил ноги на боковые лыжи-полозья и двинул рычажок управления газом сначала одного двигателя. Автоматическое сцепление включилось, ремень пришел в движение и из-под барабана полетел снег — нарта пришла в движение, постепенно набирая скорость по накатанной дороге. Миронов прибавил газ второго двигателя и в движение пришел второй барабан с грунтозацепами. По сторонам замелькали елки, и нарты стало сильно потряхивать на неровностях дороги. «Как бы они не рассыпались раньше времени», — испугался Колонтаец и свернул на целину. По снежному насту мотонарты побежали помедленнее и не так тряско, как по дороге, но так же уверенно. Первой снег приминала широкая рулевая лыжа, по ее следу катился первый ведущий барабан, за ним — следующий. Боковые полозья нарт обеспечивали устойчивость и давали дополнительную опору. Скорость — километров до тридцати — только снежная пелена за спиной да ветер в лицо. Свежий ветер беглецу не помеха: от него спасает щиток. Однако холод проникает в рукава и под полы ватника, и картонные прокладки от него мало спасают. Но по расчетам Колонтайца, до избушки вздымщиков он должен был дотерпеть и по пути не превратиться в ледышку. К ней, вожделенной избушке, в глубину тайги и в сторону от дорог автомобильных, железных, проселочных, вдаль от всяческого жилья и стремился сейчас снегоход Колонтайца. Зимой, до сезона, в избушке никого не должно быть и Колонтаец расчитывал в ней отсидеться. Из собственного опыта, он знал, что найдет в избушке небольшие припасы, а может, и одежонкой удастся разжиться и еще чем-нибудь, что поможет дотянуть до весны. Вздымщики — народ припасливый. С ними он познакомился во время производственной практики по таксации и хорошо запомнил расположение участка и избушки. Там его искать вряд ли догадаются: все беглецы стремятся к железной дороге, а не в обратную сторону. Что будет с ним потом — Колонтаец даже не задумывался. Радость освобождения переполняла его, опьяняла и согревала изнутри. Будь, что будет. Вперед!

Вольнонаемный водитель лесовоза Павлов вез хлысты с деляны на нижний склад. Погода стояла отличная, весеннее солнышко пригревало сквозь стекла кабины. «Первый в мире, второй по Сибири» лесовоз ЗИЛ-157 успешно справлялся со своей задачей и тянул исправно, во все шесть цилиндров. Такая работа опытному шоферу не в тягость и есть время посмотреть по сторонам, приметить куда вылетают тетеревишки или куропачи, чтобы в свободное от работы время выбежать в лес с двустволкой. На одном из поворотов, когда дорога идет по краю берегового обрыва, Павлов увидел на льду реки быстро убегающую точку и затормозил. В короткое мгновение зоркий глаз шофера и охотника успел разглядеть человека верхом на самоходных санках, которые летели по насту так, что снег столбом! В поселке леспромхоза и в окрестностях Павлов ни у кого таких не видел и поспешил обсудить новость с шоферами других лесовозов. Сообща, товарищи пришли к выводу, что Павлову самобеглые сани почудились со вчерашнего, после аванса. И посоветовали похмелиться и выспаться. Тем не менее, новость расползалась между лесовиками, как всегда бывает в тех местах, где с новостями небогато.

Вечером, после поверки в отряде выяснилось, что заключенный Миронов отсутствует. Экстренно проведенные поиски ничего не дали. И только тогда отрядный доложил начальнику лагеря о вероятном побеге. Битый волк, всю жизнь отдавший режиму, все сразу понял и немедленно скомандовал собрать весь личный состав, свободный от караула: «Побег!»

По лагерю, между бараками, тоже прокатился шорох: побег! Побег! И все тайком радовались, толком не зная чему. И страшились твердо зная чего.

Тем временем мотосанки завезли Колонтайца в таежную глухомань, где на опушке, как он помнил, так и стояла избушка вздымщиков. Она оказалась на прежнем месте и даже курилась дымком. Осторожность подсказывала не торопиться, но наступала холодная ночь и делать беглецу оставалось нечего, кроме как идти знакомиться и проситься в гости. Так он и сделал.