Глаза Фемиды

Глава четвертая. Беда не приходит одна

Юристам давно известно, что есть люди, которые, если не постоянно, то значительно чаще других становятся жертвами преступлений, необычных до загадочности несчастных случаев и прочих невезений.

Среди водителей автотранспорта не менее 13–14 % попадают в различные дорожно-транспортные происшествия чаще, чем в среднем вся масса управляющих автотранспортом. Около 12–13 % пострадавших в драках оказывались жертвами неоднократно. Статистика не дает нам сведений какой процент составляют жертвы судебных и других юридических ошибок, но можно полагать, что он близок к 13. В этот злосчастный процент вошел и Миронов Антон Аркадьевич, он же Колонтаец, для которого число «тринадцать» всю жизнь было несчастливым.

Возможно потому, что Миронов всегда ощущал себя колонтайцем. Колонтайцем и по происхождению и по ментальности. И был от этого счастлив, примерно, до тринадцати лет. Именно до этого возраста он принадлежал к беспечному племени обитателей детского дома № 13 имени Александры Коллонтай. Жил в нем Антон ни о чем особенно не задумываясь, кроме добавочной порции каши или предстоящего похода за морковкой на чужой огород, пока не настала пора из обжитого, хотя и не очень теплого и не очень сытого угла выбираться в чужую и не очень понятную жизнь — в ремесленное училище. Затем последовали заводское общежитие, матросский кубрик и студенческая «общага» — когда после демобилизации, из всех институтов Миронов выбрал для себя наиболее близкий — лесотехнический. В институте Миронов не скучал, голодал вместе с другими студентами, ходил в турпоходы и выучился играть на гитаре. После третьего курса он неожиданно для себя вдруг женился. Женился бестолково, ни в себе, ни в невесте не разобравшись. На студенческой «балдежке» по случаю успешного завершения семестра, Светлана прижалась к нему теплой и мягкой грудью, улыбнулась приветливо и обещающе, и Антон, с детства не знавший ни ласки, ни нежности, загорелся и растаял, как тает на горячем камине восковая свеча. Из мягкого воска, известно, лепи что хочешь. И Светлана, эта ваятельница в мини-юбке, натура волевая и страстная, взялась лепить из Антона себе супруга. Бедняга и не сопротивлялся. Тринадцатого августа Светлана привела его в дом родителей уже как мужа. Из-за обитой черным дермантином, в медных пуговках двери на Антона пахнуло удушьем того устойчивого достатка, который гнездится исключительно в домах очень ответственных или потомственно-торговых работников. Семья, в которую ввела Антона Светлана, состояла на одну треть из торговых работников, на одну треть из ответственных и на одну треть из безрассудно безответственных. К последним была отнесена Светлана, без одобрения родителей выскочившая замуж за огольца-детдомовца. Но что случилось — то случилось. Ответственный тесть приказал теще-торговке из этого публичной трагедии не делать, общественность не будировать, а, наоборот, гордиться полезным для анкеты зятем-пролетарием и терпеть — авось стерпится. А может, и какая выгода получится.

Теща вняла мудрости и голосу супруга и принялась терпеть изо всех сил. От ее показного терпения Антона вскоре стало выворачивать.

- Уйдем на квартиру, — предложил он Светлане.

- И не думай, — испугалась Светлана. — Ты знаешь, меня что-то подташнивает и я хочу солененького.

Антон понял, что погибает, смирился с безнадежностью, перешел на вечерний факультет и устроился на работу.

- И правильно, — одобрил тесть. — Трудовой стаж для будущей карьеры большое значение имеет.

- Вразумил его бог! — обрадовалась теща. — Лишняя копеечка в семье не помешает.

Когда родилась дочка, Светлана с тещей ее тайком окрестили.

- Зачем? — попробовал возмутиться Антон.

- Тебе этого не понять! — сверкнула стальными глазами жена.

- Где ему, колонтайцу, — поддакнула теща.

- Что поделаешь — бездуховность, — подытожил тесть и углубился в чтение «Правды».

С этого момента Светлана стала постепенно отдаляться от мужа. Антон это ощутил всей кожей и сделал отчаянную попытку: «Мне комбинат в общежитии специалистов комнату предлагает, а в перспективе — квартиру. Переедем?» «Вот еще! — не согласилась жена. — Из благоустроенной — в общагу? С удобствами в конце коридора? Да никогда! Не живала я в общежитиях — и не буду. А если тебе у нас плохо — то я не держу».

Вечерами теща пилила своего благоверного: «Зятек у нас неперспективный какой-то — перед знакомыми стыдно. Представляешь, наносят нам визит Полянские (ты же знаешь, каких усилий мне стоило их зазвать), а наш колонтаец выходит в ковбойке и тренировочных брюках. И рукава засучены — ребенка купает. Естественно, у Полянских возник вопрос, где наш зятек работает. Поневоле пришлось сознаться, что на лесокомбинате. Они, конечно, ничего не сказали, но видно по глазам, что не одобрили. У них самих зять знаешь где? Рукой не дотянешься. Пристроил бы и ты нашего, да чтобы дома пореже был. Устаю я от него: смолой пахнет, как лесопилка. Да и на внучку он дурно влияет».

Тесть задумался, созвонился с кем следует, согласовал, как полагается, даже коньячком смазал, да и пристроил зятька в областной комитет профсоюза лесников, техническим инспектором.

- Не робей, тяни эту лямку, — председателем обкома станешь, — напутствовал он зятя за вечерним чаем. — Охрана труда — дело благородное. Но только после смерти нашей Родина поймет, кого она потеряла.

Антон туманного намека не понял, впрягся в профсоюзную лямку и потянул. В профсоюзах, как и везде, любят тех, кто тянет. И любовь свою выражают тем, что в сдвинувшийся возок стараются поднавалить еще и еще: ведь тянет же! На другого грузи — не грузи, а где сядешь, там и слезешь. А то что зарплата у того и другого одинаковая — это иной разговор, который и заводить неприлично и не принято.

В общем, замотался Миронов по северам: то госкомиссия по приемке строительства, то обучение профсоюзного актива, то подготовка вопроса на президиум, но чаще всего — выезды на расследования. Замерзнет ли водитель на зимнике, взорвется ли кислородный баллон или целая котельная, задавит ли лесиной вальщика — без технического инспектора не обойтись. И так закрутила Антона эта командировочная карусель, что стал он отвыкать и от семьи и от Светланы. Да и немудрено: не успел приехать и отчитаться, как снова пора лететь. Втянулся Антон в этот ритм и уж не представлял себе другой жизни. Да и немудрено втянуться: что детдом, что общага, что гостиничная койка — не все ли едино. И там и там стены чужие и простыня казенная. Зато в командировках встречаются люди, с которыми по душам разговориться можно. Это дома Антону поговорить не с кем и не о чем. С тестем не особенно поговоришь — он внутрипартийной возней живет, обкомы на сельский и промышленный делит. Теща — о коврах и цигейке думает, а со Светланой, как оказалось, и говорить больше не о чем, кроме цен на рыбу и мясо и успехов в воспитании дочери, которая подрастая без участия отца, сама научилась ходить и спрашивать, когда папа приедет к ним в гости. Устами дочери произносилась истина. Гостем стал себя чувствовать в квартире тестя Антон. Гостем, которому улыбаются, говорят обязательные слова, деланно радуются, но тайком поглядывают на часы: не задержался бы. И даже некогда желанная женушка на ласки стала неотзывчива, хотя и не отторгала, но и не отдавалась всей душой, как бывало. Просто несла свою супружескую тяготу, как бы нехотя, в силу утомительных обстоятельств, которые и любовью назвать нельзя и даже супружеством, а можно определить как сожительство. И не более.

До некоторой поры наш Колонтаец всей этой суммой обстоятельств своей жизни не тяготился: считал, что живет не хуже других. Потому как откуда ему, колонтайцу, было знать, как счастливые семьи живут. Не жил он никогда в настоящей семье — детдом это не семья и не ее подобие. Вот и представлялось ему, что семья для человека физиологически предопределенная тягота, избежать которой, как всеобщей воинской повинности или налога на бездетность, здоровому мужчине совершенно невозможно, а потому не стоит и пробовать.

В состоянии душевной прострации Колонтаец пребывал до поры, до времени. У каждого плода свое время созревания. Созревала и Колонтайцева неприкаянность, как созревает под весенним солнцем согреваемая им земля. Кажется еще вчера цепенела она под ноздреватым снегом мертвой царевной, а сегодня глядишь — запарила, отмякла и проклюнулся сквозь жухлую корку прошлогодних листьев желтофиолетовый прострел, чтобы порадовать в еще пустынном лесу первых влюбленных.

В такую вот пору и проклюнулась сквозь внешне непроницаемую корку спавшая Колонтайцева душа. С одной стороны, весна это благодать Божья, а с другой — чертова распутица. Вот из-за этой чертовой шутки и застрял однажды весной безвылетно в северной глубинке технический инспектор Миронов. В пустоте гостиницы, когда все книги в ней прочитаны, а прошлогодние журналы затерты до дыр, занятия не найти — только кровать давить. Сквозь полудрему услышал Антон тоскующий в тишине прекрасный женский голос. За соседней стеной под хрипловатую гитару лилась незнакомая Антону песня:

- Мой конь утомился, стоптались мои башмаки,

Куда же мне ехать, скажите мне, будьте добры.

- До синей реки, моя радость, до синей реки.

До красной горы, моя радость, до красной горы.

- Но где та гора, та река — притомился мой конь.

Куда же мне ехать, скажите, скажите, куда?

- На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь.

А ясный огонь, моя радость, найдешь без труда.

Неведомая волна подхватила и сбросила с кровати Антона — истосковавшуюся по теплу душу потянуло обогреться. Перед обшарпанной дверью чужого номера, он на секунду замер, раздумывая. Постучал вежливо и негромко. Знать бы Антону в какой тупик приведет его эта синяя дверь, может, поостерегся бы, убоялся судьбы и не тронул дверную ручку. Знать бы. Только кто наперед свою судьбу знает? По каким линиям на руке, по каким знакам на небосводе прочитать ее можно? И кому из нас, смертных, подарено такое умение? Что ты здесь потерял, моя радость? Куда ты идешь? Если бы сам знал Антон, может, и не постучал бы. Но он постучал и услышал: «Войдите».

И вот что я вам скажу, господа-товарищи: тесен мир. И хорошо, что тесен. Иначе как бы сошлись в тесном пространстве технический инспектор Миронов с инструктором культотдела Смирновой. Раньше десятки раз сталкивались они в коридорах совпрофа, кивали друг другу автоматически и проходили мимо, не запоминая личностей. В коридорах власти люди плохо видят друг друга.

- Здравствуйте, Татьяна Васильевна, — удивленно пробормотал Миронов. — Оказывается, это вы здесь в одиночестве тоскуете?

- От тоски мы и поем, — покраснела сквозь сумерки Смирнова и добавила, как бы извиняясь: — Вот влипла — аэропорт раскис, и самолеты не садятся. А «вертушка» неизвестно когда еще будет. Спасибо горничной: гитары не пожалела, а то бы и заняться нечем. Вот и пою в одиночестве…

- Вы так очаровательно скучаете, что мне захотелось потосковать вместе с вами. Можно? — Антон протянул руку к гитаре.

- Попробуйте, если получится, — не воспротивилась хозяйка и отдала инструмент. — А я считала, что все техинспекторы поголовно буки.

- Не все, не все, — заверил Антон, пристраиваясь на табурете. — Некоторые умеют и петь, и играть, и сочинять романсы. Вот, например:

- Я никогда такой песни не слышала, — после небольшой паузы сказала Татьяна. — Это Кукин или Городницкий?

- Это Колонтаец, — слукавил Антон.

- Что-то я не знаю такого автора, — засомневалась Татьяна. — В нашем клубе его не поют, и в других не слышно.

- В ваших клубах вообще песен не слышно, — съязвил Антон. — Сегодня мы не на параде — мы к коммунизму на пути. В коммунистической бригаде с нами Ленин впереди… Весь репертуар и авторы официально согласованы и наперед известны. А великого барда и лирика нашей эпохи Колонтайца не знаете…

- Не знаю, — согласилась Татьяна. — Но не прочь поближе узнать.

- За этим дело не станет, — пообещал Антон и уточнил: а о каком клубе Вы мне говорили?

- О моем любимом, — загадочно улыбнулась Татьяна. — О клубе туристов-водников.

Вот уж этого от очаровательной и хрупкой на вид женщины Антон никак не ожидал услышать.

- Ого! — удивленно расширил он глаза. — И не страшно Вам в байдарке?

- Какие там страхи, — Татьяна красиво и доверительно улыбнулась Антону. — Байдарка по сравнению с обласом корыто. А я, можно сказать, в обласе выросла — в этих самых местах.

Не верил своим ушам Миронов: сидит рядом с ним обаятельная женщина, вполне светской наружности, прекрасно поет и мастерски играет на гитаре, а вдобавок профессионально гребет на байдарке и ходит в походы первой сложности по рекам Полярного Урала. Что-то сместилось в голове у Антона, и он не нашел лучшего, как спросить: «А муж?»

- Объелся груш, — как бы огорчилась Татьяна. — Мы с дочкой и без него обходимся, она уже большая. Однако, поздно уже — давайте расходиться:

«Перепеты все песни — расставаться пора,

И подернулась пеплом головешка костра…»

Это не головешка, а пылкая душа Антона серым пеплом подернулась. И не сегодня, а уже давно. А сегодня, как от свежего дуновения заискрила, чтобы вновь разгореться. Остаток ночи Колонтаец проворочался на своей скрипучей кровати: не выходила из головы яркая соседка. Ну кто бы в их чинной конторе мог догадаться, что она такая необыкновенная?

На другой день Антон с Татьяной гуляли по берегу, болтали о жизни и о работе, любимых книгах и музыке и о всяких разностях, о каких могут говорить между собой изголодавшиеся по теплу общения мужчина и женщина. Вечером в номере Татьяны они пили чай с твердым, как танковая броня, печеньем и болгарским айвовым джемом прошлогоднего завоза. Потом по очереди бренчали на гитаре и пели друг для друга свое любимое. Когда же забрезжили сумерки, Антон спросил Татьяну взглядом: «Я останусь» — «И не надейся! — твердо и вслух ответила она. — У меня на работе романов не было и не будет».

Дверь захлопнулась за спиной Миронова. Зато открылись глаза на собственную беспросветную жизнь. Открылись и долго не могли закрыться: опять он ворочался на тощем тюфячке и думал о женщине за стеной — зеркальном отражении его собственной неустроенности и духовного одиночества. С той же затаенной мечтой о переменах к лучшему, тем же романтизмом, с легким налетом авантюризма, но не того, каким его понимают агитаторы от «политпросвета», а берущим свое начало от латинского «аванти», что значит — вперед. Именно вперед, в леса, горы, и реки, к брезентовой палаточной демократии, за розовой туристской мечтой уходили от обыденной серости ребята в штормовках, чтобы на неограниченной регламентом свободе мерзнуть и мокнуть, откармливать комаров и голодать самим, едва тащить от усталости ноги, даже терять иногда навсегда товарищей, и все это ради того, чтобы вечерами сидеть у костра тесным братством и под непременную спутницу-гитару изливать свои души в никем не одобренных, своего подпольного производства, но горячо любимых песнях.

Известно, что песни — душа народа. Значит, и души у туристов широкие и нежные, временами озорные, как и их песни. У Татьяны, уж точно, душа такая. И почему она Антону раньше не встретилась? С такой вместе можно и горы свернуть… Антон мучился сладостной бессонницей в тревожном предчувствии лавиной надвигающихся судьбоносных событий, способных перевернуть и настоящее и будущее. Возможно такое состояние переживает самец-тарантул, стремящийся соединиться со своей избранницей: предчувствует неизбежную и ужасную расплату за мгновение счастья, за которое не жалко и жизни…

Дней через десять прилетела «Вертушка», и уже привыкшим к общению командированным удалось вырваться на Большую Землю.

— Вот все и окончилось, — грустно сказала Татьяна в аэропорту. — Больше ничего этого не будет никогда. Не будет наших прогулок и ежевечерних разговоров, не будет споров за чаем, не будет ничего. И некому мне будет петь свои песни.

- Почему же кончилось? — встревожился Антон. — Почему бы нам и впредь не встречаться?

- Как вы это себе представляете? — саркастически усмехнулась Татьяна. — У Вас жена — вот с ней и встречайтесь.

- Но мы же друзья, а не любовники! — попробовал возмутиться Антон.

- Об этом только мы двое знаем. А кто нас еще понять сможет и захочет?

Действительно — кто? Кому из обывателей их понять захочется? Да и способен ли кто-нибудь поверить в дружбу мужчины и женщины? Не ответил Антон — замялся. Только предложил поднести до дома тяжелый чемодан. Татьяна не отказала, но у подъезда сделала попытку перехватить его у Антона: «Мужчины в моей квартире не бывают».

Но Антон отшутился: «Я же не мужчина, а сослуживец».

И Татьяна сдалась: лифт привычно не работал.

- Не бойтесь, не останусь, — продолжал хорохориться по дороге наверх Антон.

- Вот этого я и не боюсь, — согласилась Татьяна. Но Антон ее не понял и поставил чемодан у порога квартиры № 13. — Спасибо! — сухо поблагодарила Татьяна и скрылась за тяжелой дверью.

Антон плелся домой медленно, как приговоренный на эшафот. Да он себя таким и чувствовал. Словно удалось ему чудом глотнуть порцию весеннего озона, от которого запела и воспарила осчастливленная душа, и вдруг, по воле неумолимого рока, жестокая рука наглухо закрыла животворящую отдушину и намертво задраила барашки, чтобы постепенно удушить Антона.

Перед дверью своей квартиры Антон замер на секунду, как прыгун на вышке: может, вернуться? Но дрогнул и обреченно нырнул в семейный омут. Семейный омут встретил его холодом. На стук двери в переднюю выглянула крысиная мордочка тещи, пробормотала: «А это ты». И снова юркнула в кухонную норку. Из своей комнаты выплыла растрепанная Светлана, запахнула полы нечистого халата и нехотя выдавила сквозь зевоту ритуальное: «Что-то ты на этот раз долго». И удалилась, величественно покачивая расплывшимся от сидячей жизни задом. Дочка, маленькая карикатура тещи, поинтересовалась у возникшего на пороге отца: «Ты что привез?» И, когда оказалось, что ничего, возмутилась: «Зачем ты тогда приехал?» Действительно — зачем?

Может, чтобы принять душ, сменить белье и через силу играть роль примерного мужа и любящего отца, выслушивать сентенции нудного тестя, стараться угождать теще и ждать, как манны небесной, очередной командировки.

На следующий день Антон и Татьяна случайно встретились во время обеда в очереди к раздаче в столовой. Антон одними глазами спросил ее: «Ну как дела?» — Татьяна поняла и ответила: «Одно расстройство: сосед сверху залил водой. Обои отклеились, линолеум вздулся, и мебель попорчена — на месяц ремонта». «Грубая мужская сила нужна?» — с надеждой спросил Антон. «Очень и очень», — обрадовалась Татьяна.

Обои перклеивали вдвоем, а линолеум Антон перестилал самостоятельно. Татьяна, не умея помочь в мужском деле, забиралась с ногами на подоконник, подстраивала гитару и пела специально для Антона его любимую: «Мой конь утомился…» И сама была счастлива, что хочет петь и что откуда-то голос взялся: «Я еще никому так не пела. Сослуживцы и не догадываются, что у меня голос».

В культотделе, точно, о талантах Татьяны никто не догадывался. Как никто не подозревал, что она тайком курит. Антон первым застукал ее на этом, учуяв табачный запах на кухне». У тебя бывают мужчины?» — заревновал он.

- Да нет, это я балуюсь, по бабьей слабости, — смутилась Татьяна. И огорчилась: — Теперь ты меня уважать перестанешь…

- А ты бросай! — предложил Антон.

- Замуж выйду — брошу, — пообещала Татьяна.

- Тогда выходи скорее, — не уступал Антон.

- За кого?

- А если за меня? — неожиданно для себя обронил Антон. Вопрос повис в воздухе без ответа. А Антон засомневался: «Куда я лезу? Из петли в ошейник? Но ошейник значительно притягательнее…

После девяти вечера Антон не засиживался, чтобы без нужды не объясняться в семействе. Прощаясь, он подставил щеку Татьяне: «Поцелуй, я надеюсь, заработал?»

Улыбчивая Татьяна вдруг посерьезнела и напряглась: «Не порти дружбы, Антон. Ведь нам и без того хорошо. Согласен?»

«Согласен, — пообещал Антон. — Тогда поцелуй по-дружески».

Татьяна вспыхнула, но все-таки чмокнула его в щеку и при этом легонько прикоснулась к предплечью Антона упругим соском обтянутой тонкой блузкой груди. И, как показалось Антону, сделала это не случайно. Мгновенное, как змеиный укус, прикосновение обожгло и воспалило рассудок, поэтому уходил он слегка ошарашенным.

Легкая ошалелость зятя не укрылась от проницательной тещи. Ночью на пару с дочерью они исследовали и нюхали рубашку Антона. Духами она не пахла, зато пропиталась краской и табаком. Антон никогда не курил, и поэтому теща сделала свой вывод: «Картежничает твой колонтаец. Разводилась бы ты с ним, доченька». И даже пустила слезу по своей несчастной дочурке. Светлана промолчала в знак согласия с житейской мудростью матери.

Наутро Антон получил классическую семейную разборку с истерическим заламыванием рук, с заранее заготовленными выпадами тещи и многозначительными намеками тестя. На работу Колонтаец убежал не позавтракав. Но, как ни странно, был счастлив, как парашютист, впервые совершивший прыжок. Однако, чтобы остановить падение, ему не следует забывать про спасительное кольцо. И Антон вспомнил про колечко с зеленым гранатом, давным-давно, во время практики купленное у загулявшего геолога». Оно принесет тебе счастье», — вспомнилось Антону. Кажется, пришло время проверить.

В перерыв, когда помещение отдела опустело, он созвонился с Татьяной: «Сегодня приду к тебе навсегда». На другом конце провода что-то щелкнуло и раздался знакомый и усталый голос: «Не надо этого делать».

- Но почему же? Ведь ты тоже этого хочешь?

- Я хочу снова сойтись со своим мужем: дочь не должна расти без отца, — возразила Татьяна.

- Но я же люблю тебя! — продолжал настаивать Колонтаец.

- Этого мало, — Татьяна не переставала упрямиться, но по оттенкам интонации Миронов уловил, что делается это не очень уверенно.

- Я тебе тоже нравлюсь. И даже больше того: ты меня тоже любишь, — не сдавался Антон. — Мы оба нужны друг другу — неужели так трудно понять?

- Я не связываюсь с женатыми. — В голосе Татьяны появились стальные нотки.

- Я разведусь, — неуверенно пообещал Миронов.

- Посмотрим, — все поняла и засомневалась Татьяна.

Вечером Антон впервые поцеловал ее в губы. Они оказались мягкими и приятными с легким ароматом сигарет «Родопи».

- Как ты классно целуешься. Вот ты, оказывается, какой умелый бабник, — выдохнула она, на миг оторвавшись. — Если ты и во всем остальном такой же умелец, я за тобой на край света пойду… Однако на ночь Антона у себя не оставила: «Не забывай, что на меня дочь смотрит. Разведись сначала».

Антон недолго балансировал на кромке обрыва: решился на заявление о разводе.

Теща молча радовалась своей победе, а номенклатурный тесть угрожающе шипел: «Анкету мне портишь, змееныш. Паскудства не прощу — наплачешься». Антон с легким сердцем махнул на все рукой и отправился в непредвиденную, как всегда, командировку на Ямал. Возвратиться удалось не очень скоро.

Прямо из аэропорта, за последние гроши, на такси примчался Антон к своей Татьяне: «Здравствуй, моя любимая!» Татьяна, черная и зареванная, уклонилась от объятия: «Я возвращаюсь к мужу».

- Как же так! — застонал от боли несчастный Колонтаец. — Ты же мне обещала! Я всю жизнь свою положил к твоим ногам — так не вытирай их о мое сердце! И не губи светлую любовь нашу!

- Другие губят: тебя на Ямал не случайно загнали — чтобы от меня изолировать. И пока ты там комаров кормил, меня из партии скоропостижно исключили за аморальное поведение, разложение и разрушение молодой семьи.

- Но ты же ни в чем не виновата! — всплеснул руками Антон.

- А кому надо этому верить и разбираться? Ты же знаешь, кто у нас в партбюро собрался: они на твоего тестя молиться готовы и по одному его слову способны собаку съесть, не то, что одинокую и беззащитную женщину. Придумали: профсоюзы — школа коммунизма. Не школа, а отстойник для отбросов партаппарата — сборище блатных и бывших. Я теперь тоже бывшая — Маркелов уволил меня по непригодности. И жаловаться на него некому. При моей профессии такая запись в трудовой — все равно, что волчий билет. Один у меня выход — уезжать.

- Мы вместе уедем! — решительно заявил Антон, сам в это уверовав.

— Нет, — я уже мужу слово дала, что возвращусь.

- Но ты же меня любишь! — попробовал последнее средство Антон.

- Забуду, ради дочери. Такая я, — сказала, как отрезала, Татьяна. — А ты уходи: тяжело мне возле тебя, ой как тяжело — жить не хочется. Не хотела я с тобой больше встречаться-видеться, да не успела. Пусти, мне на переговорный пункт пора…

И так все это было высказано, что сердцем понял Антон: не склеить разбитое. Уходит его неожиданная радость, светлая надежда, первая и последняя настоящая любовь. Уходит навсегда, как уходят из жизни. Да так оно и было на самом деле: одевалась его любимая, чтобы навсегда уйти из жизни Антона. В детдоме и на флоте мужчиной воспитался Антон. А значит, привык и умел держать удар. И ни перед кем еще не падал на колени и не просил униженно, а здесь готов был упасть. Не поняла, не оценила его любимая, на что пошел Колонтаец, чтобы так вот сломаться. Поднялся со стула Миронов, стряхнул с лица унижение и снял со стены гитару: «Спой на прощание».

Не смогла отказать Татьяна в последней просьбе, дрогнула ее душа и задрожали под рукой грустные струны:

Не смогла допеть до конца Татьяна и навзрыд заплакала. На настенном календаре было тринадцатое августа, число для Антона роковое. А на тумбочке под зеркалом три махровых пиона в вазе — нечетное число. Антон вынул из вазы белый и сломал: «Это моя судьба». — «А это мы с мужем остались. — Татьяна отодвинула подальше от Антона два красных. — Только не пойму: почему четное число несчастливое?»

На работу Антон явился надломленным, как после похорон матери. Терпеть ухмылки и деланное сочувствие сослуживцев не было никаких сил, и Миронов почти обрадовался вызову на аварию: в одном из районов взорвался отопительный котел и пострадали трое. В кругу лиц, которые могли быть признаны ответственными за происшедшее, фигурировал и родственник секретаря райкома. Главный технический инспектор, инструктируя Миронова, на прощание дважды упомянул об этом существенном обстоятельстве и предупредил, чтобы техинспектор не зарывался и вел себя поосмотрительней. Но напутствие многоопытного шефа Антон пропустил мимо ушей: из головы не шло расставание с Татьяной. Теперь уже не Татьяной, а снова Татьяной Васильевной.

Технический инспектор Миронов привык отыскивать глубинные причины всевозможных аварий и потому свою беду рассматривал не иначе как аварийную ситуацию и потому попытался вычислить ту причинную связь, которая вызвала к жизни необыкновенную и романтическую любовь, разбудила дремавшие сердца. Разбудила, столкнула их безжалостно, да и разбила вдребезги и сердца и судьбы. Похоже, что совпало редчайшее в природе явление: удачно совпали биоэнергетические поля Татьяны и Антона. Потому так неотвратимо и потянуло их друг к другу, и оттуда та неизъяснимая теплота и душевный комфорт, которые возникали всякий раз при их встречах. Немного же досталось Антону теплоты и счастья. И вот теперь он лишен и этой малости. Грязными сапогами прошлись по его душе фарисеи от партократии. Угодливо, по звонку «оттуда», растоптали мимолетное, как свет падучей звезды, Антоново счастье. А над его останками воет от удовольствия волчья стайка недавних его родственников.

Горькая обида на весь несправедливо устроенный мир переполняла Миронова, когда насквозь пропитанный пылью всех проселков автобус выплюнул его у невзрачной двухэтажки, по недоразумению наименованной гостиницей. Ничтожные размеры гостиницы компенсировались грандиозностью анкеты для желающих поселиться, содержанием обязательных для заполнения граф наводит на мысль, что она происходит из Министерства иностранных дел и предназначена для лиц, собирающихся раз и навсегда расстаться с советским гражданством, чтобы выехать за рубеж для вступления в наследственные права на имущество мультимиллионера Моргана. Попав, видимо, по чистому недоразумению, в районный центр Умрихино, анкета эта так приглянулась руководству, что была утверждена в качестве непременной для всех претендующих на койко-место в заезжей избе под вывеской «гостиница Умрихино». Однако вполне вероятно и то, что разработчик анкеты мог быть и специалистом-аналитиком внешней разведки, получившим спецзадание — отловить заброшенных в коммунальное хозяйство района Мату Хари и Джеймса Бонда.

- И все эти бесчисленные графы я должен заполнить? — иронично поинтересовался Миронов у официального вида дамы под аншлагом «Администратор».

- Безусловно, — заступилась за честь гостиницы административная дама, — все анкеты тщательно изучаются милицией. Ее утверждение Антон решил проверить. В графе 18 на вопрос «куда приехал?» ответил: «В Умрихино». В графе 19 — «зачем приехал?» — написал: «за деньгами». В графе 20 — «цель приезда» каллиграфически вывел: «ограбление банка». Дальше следовало дать подписку, что Миронов выедет по первому требованию администрации, не будет: курить и распивать спиртные напитки, приглашать к себе женщин, петь песни по ночам, а будет соблюдать чистоту, пожарную безопасность и тушить свет уходя. Административная дама мельком глянула в первые графы, бросила анкету в ящик стола и предложила постояльцу самостоятельно пройти в номер, поскольку он не запирается. Утомленный долгой дорогой и не менее длинной анкетой, Антон рухнул на видавшую еще нашествие белочехов кровать и, несмотря на то, что кровать-«пенсионерка» отзывалась возмущенным скрипом на каждый его выдох, заснул, как провалился. Снилась ему Татьяна со сломанным пионом в руке. А на пальце — кольцо с зеленым гранатом.

Бывший тесть Антона тем временем коротал вечер за изучением тезисов двадцать второго съезда. От этого занятия его отвлек телефонный звонок: звонил старый приятель по Высшей партийной школе — умрихинский первый секретарь. После обмена обычными в таких случаях любезностями, умрихинский Первый конфиденциальным тоном сообщил, как бы между прочим: «Тут у меня твой зятек в командировке…»

- Бывший, бывший зятек, — поспешил его поправить бывший Антонов тесть. — Пришлось ради благополучия семьи с ним расстаться: с отклонениями оказался. Ну и что он опять учудил?

- Я, Данила Софронович, потому с Вами и советуюсь, что отклонения обнаружились: представляете, в анкете написал, что цель приезда — ограбление банка. А в нашем районе пока еще и банка нет. А ведь анкета — документ. Я же прореагировать обязан: вдруг что?

- Он все может, — подтвердил бывший тесть. И непонятно, на что намекнул: то ли на запись в анкете, то ли на ограбление. — Ему бы под наблюдение врачей: он же из детдомовцев и какая у него наследственность, одному Богу известно. Опять же профессию и нервное переутомление нельзя не учитывать. Не исключено, как ты намекаешь, мы за ним и раньше замечали. Я бы и на месте консультацию специалистов организовал, да, понимаешь, психиатрия дело тонкое, огласка для меня нежелательна: от него у меня внучка растет. Еще пойдут разговоры про наследственность, потом ее замуж не выдать. А у тебя на руках документ — вот ты и реагируй как положено. У вас же психолечебница рядом.

- Ясно, Данила Софроныч, — понял намек умрихинский Первый. — Я распоряжусь, чтобы его понаблюдали. Вдруг он на самом деле помешался на ограблении — отвечай за него потом.

- Вы там с ним особо не нежничайте — таких принудительно лечить надо, — дал последнюю установку Данила Софронович. Умрихинский Первый принял ее к исполнению: для карьеры зачтется.

Через час в гостиничный номер ворвались два дюжих санитара в сопровождении милицейского наряда: «Пройдемте с нами, гражданин». — «Куда?» — не понял спросонья Миронов. — «В банк», — ласково пообещал дюжий санитар. Сопротивляться оказалось бесполезно. Еще через полчаса санитарный «уазик» увозил его по проселочной дороге в сторону от райцентра, к областной психолечебнице. Сколько бы там продержали Миронова — неизвестно. Возможно, там бы история жизни переросла в историю болезни и тем бы и закончилась. Но освободиться ему помог случай.

Работал в областном совете профсоюзов один уважаемый дедок, ревизором. Жил он одиноко, делу отдавался самозабвенно, в командировках не скучал, и за это его держали на нищенской ставке ревизора, хотя пенсионный возраст давным-давно для дедка наступил. И все бы ничего, но имелись у этого ревизора две особенности: во-первых, он воевал против Колчака в краснопартизанском отряде Платона Лопарева, был пойман, осужден, приговорен к расстрелу и чудом вызволен. За революционные заслуги потом получил звание «красный партизан», соответствующее удостоверение и льготы, какие не снились и кавалерам «Золотой Звезды». Но, надо отдать ему должное, партизан не зазнался и своим званием не бравировал, вспоминая о нем только накануне великих праздников. Вторая особенность нашего ревизора заключалась в его пристрастии к древней индийской науке йоге, какой ее секты — не берусь сказать, но определенно, что той, в основе учения которой лежит мудрая мысль о необходимости закалки организма. Ее фанатичный приверженец йог-ревизор в любую погоду, будь то хоть сильный мороз, хоть ненастье, имел обычай обливаться холодной водой на открытом воздухе или растираться снежком, а после этого совершать непременную пробежку босиком и в одних трусах. Впрочем, на работе его причуды никак не отражались. Так и бегал бы дедок по снегу и лужам, потом растирался полотенцем и пил горячее молоко, одновременно листая главные бухгалтерские книги и сверяя сальдо с бульдо, да вот не повезло ему попасть на ревизию Умрихинского райкома профсоюза накануне октябрьских праздников. График ревизий — почти закон, районов много, а ревизоров мало — такова реальность и ничего не попишешь.

Взорвавшуюся котельную восстановить не успели, а потому гостиница «Умрихино» стояла пустая и холодная. Пришлось ревизора поселить в здании райкома партии. Пока огромное здание райкома строили, район разукрупнили и партработников вместе с аппаратчиками исполкома оказалось меньше, чем кабинетов. Чтобы хоть как-то заполнить брешь, отвели на первом непрестижном этаже место для комсомола, а в конце коридора, рядом с женским туалетом, — райкому профсоюза сельского хозяйства. Вот там, на раскладушечке, и проживал наш ревизор во время командировки. Днем проверял, как вносятся и расходуются профсоюзные взносы и другие средства, а вечером попьет чайку, сходит в клуб на прошлогодний фильм — и на боковую. Зато утром…

В ночь накануне праздника на улицы райцентра выпал снег глубокий и пушистый. А еще по случаю подготовки к празднику приказом начальника милиции в райцентре были введены повышенная готовность личного состава и усиленные наряды: мало ли что! Вон в соседнем Ялуторовске перед Первым мая какой-то Шепеленок расклеивал рукописные воззвания от имени фашистской партии города. Стоило огромного труда его вычислить и отловить, зато теперь он отдыхает в психолечебнице неподалеку от Умрихино. Там всех с такими вывихами собирают: и диссидентов, и демократов, и анархистов. Говорят, есть даже самозванный сын Троцкого, не при свидетелях он будь помянут. Так вот, по случаю предстоящей смены караулов, дежурный по райотделу предварительно позвонил на пост № 1 в райкоме: все ли там в порядке и на месте ли большой портрет генсека? Постовой от звонка моментально проснулся, доложил в трубку, что все в порядке, будет исполнено и так точно. После чего, положив трубку на аппарат, решил для верности убедиться, все ли так, как доложено, и не похитил ли злоумышленник портрета генерального секретаря. Тревога закралась в сознание еще до выхода на крыльцо: дверь, им лично закрытая, на засов, оказалась отпертой. Выйдя на крыльцо, сержант возвел очи к этажам райкома и убедился, что все флаги полощутся и портрет на месте. Но когда он опустил их к грешной и слегка прикрытой снежком земле, то оторопел: в утренних сумерках между густыми елями у стен райкома непозволительно голая и костлявая спина мелькнула и скрылась за углом. Сначала сержант решил, что ему мерещится, но фантастическая ширина черных сатиновых трусов местного промкомбината на фигуре заставляла поверить в реальность увиденного. Он потер глаза, проверяя, не остатки ли это сна, а когда отнял ладони от глаз, увидел, что голая фигура мелькнула меж елок повторно, отпечатывая на снегу вполне отчетливые следы босых ног. Ближайшее рассмотрение следов показало, что босоногих меж елками бегало не меньше десятка. «Хоть одного, да возьму!» — решил постовой, решительно снял шинель, широко распахнул ее и встал наизготовку за углом райкома. А ничего не подозревающий йог-ревизор, не торопясь, обежал очередной круг чтобы попасть прямо в тесные милицейские объятия.

«Попался, который кусался!» — обрадовался сержант, сбив старика подсечкой хромового сапога и заворачивая в шинель. Растерявшийся йог только беспомощно бился в колючем сукне, выплевывал снег и пытался кричать, что он красный партизан и неприкосновенное лицо, и даже пробовал укусить руку службиста вставными челюстями. Однако на особо важные посты ни хлипких, ни умных не ставят никогда. А потому сержант без долгих раздумий приволок увязанного в шинель на пост, укушенной рукой набрал номер дежурной части и доложил, что возле райкома в зарослях елок обнаружены голые партизаны, что один уже задержан, кричит и пугает Колчаком. А по следам на снегу видно, что всего их не меньше десятка.

Немедленно весь наличный состав райотдела во главе со служебнорозыскной собакой Карацупой был срочно мобилизован, погружен в «газик» и направлен на нейтрализацию формирования злодеев, обосновавшихся в райкомовских елках. А тем временем дежурный по райотделу Ермаков, заикаясь от волнения, рапортовал своему непосредственному начальнику: «По сообщению сержанта Груздева, в елках возле райкома обнаружены партизаны. Один задержан сержантом. На операцию по поиску остальных выслан усиленный наряд и готовится подкрепление…» Начальник милиции слушал дежурного и морщился: болела голова со вчерашнего — перебрал. Информация о партизанах никак не укладывалась в извилинах. Язык не поспевал за мыслями и потому он спросил первое и самое простое, что пришло в голову: «Ермаков, ты сегодня что пил?»

- Только чай.

- А вы мне и чаю выпить не даете, — обиделся начальник. — Где он, этот ваш задержанный?

- Только что привезли, — поспешил доложить Ермаков. — Он очень буйный и в одних трусах.

- Первому сообщили? — с угрозой прервал его начальник.

- Как можно без Вас, — успокоил его подчиненный.

- Пойдем посмотрим, а потом решим, что делать, — принял решение начальник.

В неотапливаемой, как и весь райотдел, камере оказалось не то что прохладно, а почти как на улице, и помещенному туда йогу, вместо того чтобы обижаться, биться о стены и двери, кричать и доказывать, что он ревизор и красный партизан, лучше бы успокоиться и заняться чем-нибудь приличествующим йогу — например, принять позу лотоса и погрузиться в нирвану. Но бедняга не унимался, буйствовал и произвел на начальника милиции дурное впечатление. «Какой же он красный, — укоризненно сказал он дежурному, отходя от дверного глазка, — скорее всего он синий, и кожа у него совсем гусиная. Ладно — пусть потешится часок, небось успокоится. — Значит, он партизан, да еще и ревизор?» Задумался начальник милиции. Так крепко, что в результате раздумий решил позвонить своему старому приятелю по охоте, главному врачу той самой психолечебницы, что находилась неподалеку на выселках.

Главного врача звонок разбудил некстати: накануне к нему приезжала комиссия из области. Все, как один, случайно оказались охотниками и с ружьями при себе. Пришлось, вместо проверки, вывезти их в лес на зайчишек. Зайчишек малость погоняли, а выпили совсем не малость, и чем все это закончилось, главврач абсолютно запамятовал — да и немудрено: после стольких лет с психами…

«Петр Павлович! — загудел в трубку баритон начальника милиции. — У тебя все дома?» — «Минутку, Павел Петрович, гляну, — предупредил главврач и заглянул в соседнюю комнату. Жена и дочь мирно спали в своих кроватях. — «Все дома и спят, — ответил главврач. — А что случилось? И что у тебя за шутки милицейские, Павел Петрович?» — главврач склонен был разыграть обиду. «Да ты не нервничай, старина, — я не про твой дом спрашиваю. Ты мне ответь: у тебя в дурдоме все на месте? Партизан не убегал? Нет? А ревизор?» — продолжал гудеть в трубку начальник милиции. «А что случилось, собственно?» — попробовал уточнить главврач. «Да ты понимаешь, — хохотнул милиционер, — мои ребята в елках голого мужика поймали, так он кричит что приехал с проверкой. У тебя ревизоры были?» — «Вчера еще были. — Екнуло сердце у психиатра: с ревизорами что-то случилось. — Были». — «Значит, это твой, — обрадовался начальник. — Мы тебе его через час доставим. Иначе у нас он долго не протянет — холодно».

Завернутого в шинель, ревизора-йога привезли в психолечебницу. При одном взгляде на трясущегося старика, главврач определил: «Наш контингент. В общую палату его. После праздника разберемся с диагнозом, а сейчас некогда». Нужно было опохмелиться и прийти в себя.

«Вам это даром не пройдет», — пообещал красный партизан. Он не бросал слов на ветер. Но жаловаться на свое незаконное задержание и помещение в психолечебницу дальновидно не стал. Нашелся другой повод поквитаться. К своему удивлению, в палате он встретил Миронова, которого знал по работе. Трех праздничных дней, когда врачи пациентов не трогали, Колонтайцу и ревизору хватило, чтобы объясниться и наметить план освобождения. Между тем, после праздника ревизора хватились в райкоме профсоюза, обнаружив в своем кабинете неубранную раскладушку, слегка стоптанные сапоги, брюки и китель ревизора. Но самого ревизора ни в комнате, ни на этажах, ни в женском туалете не обнаружили. В последней надежде позвонили в милицию. Там обрадовались: «Так это оказывается, ваш? А мы его уже в дурдом отправили…»

Ревизор сдержал свое слово: история с Колонтайцем стала достоянием широкой гласности и в устах народа приобрела неисчислимые и удивительные подробности, вроде того, что начальник милиции по пьяни бегал вокруг райкома в трусах, а Колонтаец его задержал, за что угодил в психушку: только дурак может мешать начальнику милиции. Но главное, то, что красный партизан не растратил высоких связей среди ветеранов партии, которые организовали разбирательство, в результате которого главврача сняли, Ермакова перевели служить на Север, а Колонтайца из психолечебницы выпустили, старательно забыв снять с учета и отменить диагноз: «параноидальное развитие личности — навязчивая идея». На прежней работе, кадровик небрежно протянул ему трудовую книжку: «Вы уволены по непригодности. Сами понимаете, что мы не можем оставить Вас ни в какой должности».

Колонтаец оказался опять один в чужом и враждебном мире: без жилья, без работы, без семьи и даже без друзей, которые стали его чураться. Со всем этим у Миронова возникла неразрешимая проблема: кто же решится принять на работу параноика с навязчивой идеей грабить? Хорошо еще, что в оргнаборе оказались неразборчивы и приняли в Неганскую экспедицию геодезистом: в тайге банков нет. На тяжелой работе стал забываться и оттаивать Колонтаец. Его заприметил начальник, и снова забрезжила на его жизненном горизонте звездочка надежды на удачу. Но разгореться так и не успела.

В поселке Нега произошла цепь загадочных преступлений, венцом которых стала пропажа кассира экспедиции вместе со всей ее месячной зарплатой, по пути из банка. На расследование был направлен тот самый капитан милиции Ермаков, который среди работников экспедиции сразу опознал Колонтайца и наметил его в разработку, как одного из подозреваемых.

Тринадцатого августа он вызвал Колонтайца на допрос и долго мытарил, все выспрашивая про ограбление магазина, колхозной зверофермы и пропажу винтовки. Колонтаец, конечно, догадывался, что все усилия Ермакова пришить ему дело — дохлый номер, но все-же насторожился и испугался основательно: пребывание в психушке еще не забылось. А когда ровно через тринадцать дней загадочно исчезла вся касса экспедиции, Колонтаец разволновался уже не на шутку: психушка, а то и хуже, снова замаячила — из всей команды вербованных он единственный носил ореол грабителя банков. Значит, если кому и шить ограбление кассира — то только ему и никому больше. А в справедливость Миронов давно уже перестал верить — не мальчик. Сидеть же в камере даже предварительного заключения, для подследственных, Антону не улыбалось. Ведь она так и называется — предварительного, что заранее предполагает последующую окончательную посадку в нее заключенного.

Прав ты или не прав перед законом — никто особо разбираться не будет: советская милиция не ошибается. И точка. Если попал под следствие, получил обвинительное заключение — значит, никакой адвокат тебе не поможет.

И Миронов Антон Аркадьевич, по кличке Колонтаец, пришел к выводу, что самое благоразумное при его репутации, пока не поздно, — уехать от греха подальше под предлогом уклонения от алиментов. И уволился из экспедиции.

В добром расположении духа, с трудовой книжкой в кармане, рюкзаком на спине и гитарой на груди пошел он на пристань к пароходу.

Потому как еще не знал, что Ермаков отправил телеграмму с требованием задержать Миронова и снять с парохода в Сургуте.

По данной на всякий случай телеграмме начинающего оперуполномоченного Ермакова, Колонтайца сняли с парохода на пристани Сургут и, не объясняя причин задержания, препроводили «в холодную». Именно в «холодную», поскольку в царские времена Сургут, изначально возведенный казаками-первопроходцами как городострог на торговом пути, после ликвидации за ненадобностью государевой таможни, во избежание упадка и вымирания, был определен как место ссылки исключительно политических, для которых тюрьма считалась излишеством. Последний сургутский становой пристав вообще не видел в ней надобности, из-за отсутствия нуждающегося в ней контингента и собирался ликвидировать. Весь Север тюрьма, да еще какая. А для весьма редких уголовных и пьяных буянов хватало и обычного амбара приспособленного под «каталажку». (Слово это сохранилось в арестантском лексиконе со времен еще парусного флота, на котором существовал порядок забуянивших или проштафившихся матросов выдерживать до прихода в чувства в «такелажке» — кладовой для парусов и канатов). По этой самой причине Сургут накануне революции обходился без тюрьмы. Пришедшие на смену самодержавию, совдепы не изменили традиции амбарного содержания арестантов, оставив ту же каталажку, но уже переоснастив ее в соответствии с требованиями времени и политической обстановки трехэтажными нарами из теса.

В зависимости от требований момента и времени года, каталажка то наполнялась, то опоражнивалась, но большей частью — пустовала из-за отсутствия постояльцев и миролюбивого характера населения. Поэтому милицейское начальство даже и не задумывалось о строительстве новой «камеры предварительного заключения» — чтобы без острой надобности не тревожить Управление и не привлекать к себе вышестоящего внимания.

В эту самую вонючую «каталажку» и впихнули Колонтайца после задержания без предъявления каких-либо обвинений, пообещав по приезду Ермакова разобраться.

Мудрый начальник райотдела милиции майор Рыбаков, поднаторевший в «психотехнике», в другие времена не озаботился бы задержанием проезжающего, а позволил ему проследовать до Самарово — территории смежного райотдела, где и оперативников, благодаря близости окружного начальства побольше и камера предварительного заключения капитальнее обустроена. Продублировал бы радиограмму в округ — и дело с концом. С парохода куда он денется.

Но обстоятельства сложились так, что майор Рыбаков не мог себе позволить даже слегка расслабиться — над ним самим нависла угроза.

Беда пришла нежданно и откуда не ждали — со стороны госбезопасности. Дело в том, что на территории Сургута с недавних пор проживал Спецпоселенец, состоявший под неустанным надзором оперуполномоченного госбезопасности по району — лейтенанта Охотникова. Поднадзорный Николай Николаевич Захаров жил одиноко, нигде не работал и ни с кем не пытался общаться, испытывая затруднения, не столько из-за ограничений со стороны надзирающих органов, сколько вследствие собственного слабого умения изъясняться по-русски. Секрет в том, что несмотря на вполне русское имя и фамилию, носитель их был самым настоящим греком из Афин Никосом Захариадисом, генеральным секретарем компартии Греции. Точнее, бывшим генеральным секретарем, который на свою беду усомнился в правильности международной политики проводимой ЦК КПСС и позволил себе иметь по этому поводу свое мнение.

Мнение иметь никому не возбраняется — другое дело его высказывать. Это, сами понимаете, чревато… А Захариадис высказался не к месту. В ЦК КПСС его высказывание по достоинству оценили и сделали оргвыводы. Не для того Кремль подкармливал «братские» компартии на деньги самоотверженного советского народа, чтобы их лидеры имели мнения отличные от официальной линии КПСС. Руку кормящего — да не кусают. Чтобы напомнить Захариадису эту истину, второй раз высказаться представителя братской компартии пригласили уже в Москву, на Политбюро. Окрыленный вниманием старших братьев, Никос поспешил из солнечных Афин в хмурую туманную Москву. И навсегда исчез с политической сцены. Зато в сумрачном Сургуте появился Николай Николаевич Захаров, определенный до конца жизни под надзор КГБ. Проживал Захариадис одиноко, серо, скучно, в контакты ни с кем не вступал. Чем вгонял в тоску лейтенанта КГБ Охотникова, незадолго до этого повышенного в звании и переведенного в порядке поощрения из Гыданской тундры, где он отличился в операции по пресечению идеологической диверсии империалистических разведок, которые с северных территорий США и Канады воздушными шарами через Северный полюс направляли в Советское Заполярье пачки листовок подрывного содержания. А чтобы привлечь к ним внимание неохочих до пустого чтения аборигенов тундры, оборотная сторона прокламации была оформлена в виде сторублевой купюры с портретом Ленина. Дореформенная сторублевка, размером с половину тетрадного листа с подрывным текстом на обороте, разлетелась по тундрам и не всей массой затерялась в бескрайних просторах.

Часть прокламаций попала-таки в руки кочевников-ненцев, которые не утруждая себя ее прочтением, свернули хрустящие бумажки текстом внутрь, а портретом Ленина наружу, и повезли их на оленях и собаках на фактории и в поселки для обмена на необходимые товары. В основном, водку и спирт. И неудачно. Непонятливые рыбкооповские продавцы отказались принимать односторонние сторублевки, и утверждали, что ни водки, ни спирта до открытия навигации и первого парохода не предвидится, а за настоящие деньги есть одеколон «Красный мак», чем настолько огорчили аборигенов, что вынудили их пожаловаться на произвол советской и партийной власти района.

Власть от случившегося пришла в полнейший ужас и немедленно доложила в округ и органы. На вопль о помощи против диверсантов из округа прислали бригаду лекторов, которым вменили чтение по стойбищам лекций о происках империалистических разведок, посягающих на сокровища Гыданской тундры. Госбезопасность же откомандировала в тундру младшего лейтенанта Охотникова, который еще недавно окончил ветеринарный техникум, слыл примерным комсомольцем, умел прививать оленей и знал жизнь тундровиков. Чем и оказался привлекателен для кадрового управления КГБ.

Охотников, еще до прибытия на место осознавал бесперспективность поставленной начальством задачи: изъять у населения все прокламации на сторублевках. Тундра велика, а недоверие к власти еще больше. Поэтому он замыслил привлечь к операции кстати подвернувшуюся лекторскую бригаду. С их помощью по всей тундре разлетелся слух, что водки нет и не предвидится до самого дня Вороны, но в райцентре сидит ветеринар Мишка Охотников, который собирает у желающих сдать односторонние сторублевки, чтобы на них нанять самолет и закупить на Большой Земле водки для всех желающих. Желающих избавиться от односторонних сторублевок, на которые в лавке не дают даже спичек, оказалось предостаточно. И скоро к Охотникову потянулась вереница сдатчиков, которых он старательно заносил в многостраничный протокол добровольной сдачи антисоветских материалов и заставлял каждого против проставленной фамилии и суммы ставить либо подпись, либо тамгу, либо оттиск пальца — в зависимости от степени грамотности. Первой страницы протокола никто не видел и поэтому расписывались все, пока листовки у сдатчиков не кончились. После этого сдатчики отправились к своим стадам, ожидать обещанного, а Охотников — на доклад в окружной отдел КГБ.

Вышестоящие чекисты подивились сметливости и разворотливости подчиненного, порадовались успешному завершению операции, за которую, при умело составленном рапорте, следовало ожидать наград и повышений по службе. Через положенное время они последовали. Наградили вышестоящих и непосредственных начальников Охотникова, а ему самому присвоили очередное звание и перевели служить подальше от тундры и, считавших его должником и обманщиком, ненцев — в Сургут.

Тем не менее, Охотников не считал себя обделенным вниманием и благосклонностью начальства и только и мечтал, как бы еще более отличиться, чтобы продвинуться по служебной лестнице на следующую ступень. Однако повода проявить себя в обыденно-спокойном Сургуте не находилось при самом настойчивом поиске. Пока не прибыл под конвоем на поселение бывший иностранный подданный Никос Захариадис, он же по придуманной для него КГБ, легенде, — Николай Николаевич Захаров.

Вопреки ожиданиям Охотникова, шпионские страсти вокруг поднадзорного не разгорались, написанных симпатическими чернилами писем он ни от кого не получал, связники иностранных разведок по ночам к нему не стучали условной дробью. Лейтенант совсем почти разуверился в перспективности поднадзорного объекта, когда из Центра пришла шифровка: из Гомеля, под видом распространителя сектантского журнала «Башня стражи» тайно следует некий Скочин, возможно, с целями вхождения в контакт с Захариадисом и передачи инструктивных материалов. Предписывалось установить за объектами круглосуточный контроль. Задержание Скочина, в крайнем случае, допускалось с использованием личного состава местной милиции. Начальника райотдела милиции в суть происходящего предлагалось без лишних подробностей посвятить.

С приездом Скочина начались у лейтенанта горячие денечки. Одному отследить шпиона дело нелегкое, а агентурой молодой чекист еще не обзавелся. Скочину легко: поел, поспал, прогулялся, в кино сходил или еще куда — свобода полная. А Охотников за ним, как привязанный. Замотал шпион своего «хвоста». И стало Охотникову казаться, что проспал он встречу своего подопечного Скочина с поднадзорным Захаровым. А значит, инструкции шпионского центра переправлены по назначению, а донесение о промышленном потенциале района от резидента Захариадиса в обмен уже получено и находится на руках у Скочина. Следовательно Скочина необходимо брать с поличным. И очень срочно, поскольку поступили проверенные сведения, что он засобирался восвояси и дожидается первого же парохода.

Для разработки операции по задержанию, Охотников прибыл к Рыбакову и заперся с ним в кабинете. Разрабатывали диспозицию расстановки постов сотрудников, привлечения народных дружинников и охотников для перекрытия путей отхода в тайгу, к реке и к аэродрому местной авиации. Самым сложным оказался вопрос, что делать если шпион вдруг начнет отстреливаться. Рыбаков предложил запросить окружной отдел Комитета…

А незадолго до этого, молодой сержант — участковый инспектор во время планового обхода участка обнаружил нарушителя паспортного режима, того самого Скочина, и предложил ему пройти в отдел «для запротоколирования и оштрафования», как он выразился. Мирный баптист даже не огрызнулся и проследовал впереди участкового, куда велено и куда следует.

Когда Охотников и Рыбаков распахнули дверь кабинета, для отдачи оперативных распоряжений, они лицом к лицу столкнулись со Скочиным, в сопровождении участкового. «А вот и наш шпион!» — от растерянности произнес Рыбаков. Естественно, никакого компромата и вещественных доказательств у задержанного не оказалось и после некоторых разбирательств и попыток допроса, его пришлось все-таки отпустить.

Крушения блестяще задуманной операции, а более того — карьеры, Охотников Рыбакову простить не мог. И не простил. Из его донесения вышестоящему начальству следовало, что в срыве операции виноват начальник райотдела милиции и его расхлябанные подчиненные, которые своими действиями и бездействием способствовали уходу от ответственности и т. д. Изучив депешу, областной отдел комитета госбезопасности вставил «фитиль» Управлению охраны общественного порядка». Те, в свою очередь, устроили разнос уже непосредственно Рыбакову, поинтересовавшись между прочим, в каком звании он думает уйти на пенсию.

После такого намека Рыбаков уже никак не мог уклониться от задержания Колонтайца. Нужен был только подходящий предлог, в роде «за уклонение от уплаты алиментов». А дальше — по обстоятельствам. У опытного милиционера, к каковым Рыбаков себя причислял, обстоятельства возникают по ходу дела и с написанием протокола задержания. Протокол — дело серьезное. Например, в нем можно отразить, что при проверке документов задержанный выказал неподчинение и оказал сопротивление органам. И что у него обнаружен самодельный нож большого размера. А сопротивление представителю власти, изготовление, хранение и ношение холодного оружия — это уже статья, посерьезнее чем за уклонение от уплаты алиментов. Да не одна. И вполне достаточное основание, чтобы держать Колонтайца под следствием, пока сам в чем-нибудь не признается. В чем — это уже пусть Ермаков по приезду разберется.

Правду сказать — Колонтаец при задержании даже не дернулся, это и свидетели подтверждают, а вот нож у него в мешке, действительно, лежал. Хантыйский, с резной ручкой из бивня мамонта, сувенир замечательный. Покупая его за бутылку, Колонтаец греха перед законом не чувствовал — хороший нож у каждого охотника есть. В тайге нож нужен, а не разрешение. Только кому что докажешь, если стоит задача Колонтайца под любым предлогом задержать. А он, дурила, этот предлог сам в мешке принес. Пароход, естественно, ждать у моря погоды и Ермакова следствия дожидаться не стал, недовольно гуднул на прощание и отбыл по расписанию к следующей пристани, а затем и на зимовку до следующей навигации. Ворота в большой мир для всех северян, а не одного только Колонтайца, захлопнулись на срок не менее полугода. Хорошо бы еще и так. Пока придется привыкать к каталажке, общение с которой для Колонтайца, последовательно прошедшего через детдом, ремесленное училище, армейскую казарму, институтское общежитие, палату психолечебницы и экспедиционный барак халеев, не представляло особой угрозы. И ранее пришлось повидать всякого — на гоп-стоп не возьмешь. Главное — сразу не поддаться. А в общем, со всякими людьми можно сойтись и поладить, если держаться настороже и умеючи. А еще — определить: кто в камере верх держит и правильно ему представиться. С такими мыслями шел Колонтаец в свою первую в жизни камеру. Как он считал, ненадолго и до выяснения. И ошибся: таких наивных в камере оказалось предостаточно. И все считали, что ненадолго и до выяснения. А представляться Колонтайцу не пришлось — воров и блатных там не оказалось. Откуда им было взяться в такой глуши. И статьи у всех несерьезные — на год не тянут. Кандидаты в условники и декабристы — пятнадцатисуточники, попросту — мелкие хулиганы.

Сосед Колонтайца по нарам — самый молодой и самый наивный Олег Тучин, по кличке Пилот, сидел и надеялся дольше других сокамерников и мог бы считаться за Бугра, извиняюсь, за старшего, когда бы не нежный возраст и природная застенчивость.

Впрочем эти качества не помешали ему заполучить статью по тем временам исключительно редкую: угон воздушного судна. Из каких побуждений — это и пыталось выяснить следствие, тянувшееся ни шатко-ни валко. Признать его побуждения хулиганскими — язык не поворачивался при одном взгляде на ясноглазого паренька, с детскими конопушками на курносом носу, корыстными, даже при самом тщательном рассмотрении и натяжке — тем более. Возможно, потому и не торопилось следствие, изобретая хитроумные оттяжки, что втайне вынашивало мысль как-нибудь заволокитить процедуру экспертизами и следственными экспериментами до полной запутанности, а может, и амнистии. Парнишку, известного на весь Сургут самодельщика и моделиста, было по-отцовски жалко, а следователи тоже люди и в Сургут не с неба свалились, а тут же и выросли в люди. И с Олежкиной матерью еще, наверное, в школе учились и с отцом его в городки играли. И сам Олежка, можно сказать, на глазах вырос: велик ли Сургут, не город — каждый как на ладони. А такой романтик неба, как Олежек Тучин — и тем более. Тем не менее, по требованию прокурора, замечательный пацан и романтик неба Олег Тучин вместе с бичами и пьянчугами кис в каталажке и наблюдал небо исключительно «в клеточку». И все из-за своей с детства неодолимой страсти к полетам и винтокрылым машинам, возникшей после детского утренника в клубе рыбокомбината по случаю празднования Первомая. После торжественного выноса знамени, речевок и декламаций пионерам продемонстрировали фильм «Валерий Чкалов». Для остальных, уже решивших стать капитанами и трактористами, этот просмотр прошел без последствий, а вот Олежа заболел небом.

Он и до того любил смотреть как пролетают высоко в небе караваны гусей и журавлиные клинья, парят над водой орланы и планируют чайки. Особенно ему нравились изящные белоснежные чайки: и летуны прекрасные, и по воде плавают не хуже уток, и по земле ходят уверенно, а не «вперевалочку». Совсем как почтовый самолетик Ша-2, ласково называемая «шаврушкой». Двухместная летающая лодочка раз в неделю плюхалась с высоты голубых небес на неспокойный обской плес и, нагоняя винтом волну, выкатывалась на желтый песок. При желании, летчики могли приземляться и прямо на аэродроме, но предпочитали воду: жалели двигатель. Аэродром — большое песчаное поле между Сургутом и Черным мысом, кое-где огороженный от бродячих беспривязно коров жердяной изгородью, был способен принимать самолетики побольше — восьмиместные «Аннушки» — АН-2. Зеленый биплан напоминал Олегу солидного селезня — такой же уверенный и увесистый. Взлетая, Аннушка поднимала в воздух тучи мелкого песка, который долго носился в воздухе, слоем оседая на оконных стеклах Олегова дома, который стоял как раз напротив аэродрома. Вся служебная деятельность аэродромных работников проходила у Олега на глазах. С малых лет он вертелся возле самолетов, пытался прислуживать бортмеханикам и заправщикам, которые снисходительно позволяли ему мелкие услуги — смена растет.

А расти и взрослеть Олегу предстояло еще необозримо долго и Олег не соглашался ждать. Летать хотелось не потом и не по регламенту и расписанию, а сегодня, сейчас, и так же свободно, как это делают чайки. Для этого самолет должен быть личным — пришел к убеждению и мальчишка. — Как, например, моторная лодка — сел и поплыл в любую сторону. Небо, огромное и пустынное, как Обь в разливе, представлялось Олегу ничьим и свободным от всяких правил. Купить самолет нельзя, но построить можно. К такому выводу пришел Тучин, разглядев и изучив «шаврушку».

В авиамодельном кружке при школе можно было построить модель из бамбуковых реек и папиросной бумаги с резиномотором и даже с компрессионным моторчиком, который гудел как настоящий и подымал модель в небо минуты на две. Тучин сумел построить модель, которая продержалась в воздухе четыре, но на областные соревнования авиамоделистов отправили не его, а сына секретаря райкома с моделью безмоторного планера.

Тучин обиделся, поставил «фонарь» под глаз сыночку секретаря и из кружка ушел. К тому же ему хотелось большего. Мечтой о собственном настоящем самолетике Олег поделился с учителем труда Василием Козловым и неожиданно нашел понимание: оказывается тот и сам давно о таком думал, только искал сообщников — самолет дело трудоемкое, в одиночку трудноодолимое, особенно для семейного. Но в школьной мастерской, с помощью молодых энтузиастов — вполне осуществимое.

Однако постройка самолетов учебным планом не предусматривалась и могла быть пресечена администрацией в самом зародыше, поэтому идею спустили на землю, для любопытных провозгласив как изготовление аэросаней.

Аэросани — это хорошо, на них лисиц гонять можно. — решил директор школы и не стал мешать. Еще пожарники посочувствовали мальчишкам и за просто так пожертвовали кружку списанную мотопомпу, которая никогда не заводилась, поскольку поступила без инструкции и даже без насоса и рукавов, которые, как утверждают злопыхатели, были разнаряжены в соседний район. Вся эта операция в области прошла по отчетам, как оснащение переносными мотопомпами сразу двух добровольных пожарных дружин и осталась без внимания, поскольку пожаров никогда не случалось в тех местах, где к ним готовились. В других — сколько угодно. Но это уже стихия и дело случая. Мотопомпа там не поможет, особенно если ее запускать не уметь.

У Козлова мотопомпа завелась после того, как он ее разобрал и убедился, что поршни в ней поставлены задом-наперед. После переборки мотор заработал как зверь и все стремился сорваться со своего места. Самый подходящий оказался движок для самолета — легкий, оборотистый и с воздушным охлаждением. А вместо недостающего водяного насоса, оказалось очень удобно воздушный винт приспособить. Учитель его сам долго изготавливал, одну только полировку доверил Тучину.

После уроков Тучин выскабливал винт стеклышком, шлифовал наждачной бумагой и грубым шинельным сукном с мелом, пока клееный из древесины винт не засиял полировкой.

Переменная по составу, команда поддержки тем временем варила осетровый клей, пилила и стругала тонкие кедровые рейки, собирала по шаблонам шпангоуты. К концу учебного года почти все детали для сборки фюзеляжа и даже крылья оказались полностью готовы и ждали своего часа. А час этот все никак не наступал и все более отодвигался. Сначала директор школы вдруг уяснил, что долгожданные аэросани вдруг отрастили крылья и готовятся к никем не санкционированному взлету, что может повлечь крушение как самолета, так и благополучия директора. А потому, во избежание неприятностей, авиаконструкторский кружок был упразднен, а его имущество выдворено за пределы школы, большей частью в сарай трудовика Козлова и кое-что в пустующую с незапамятных времен конюшню у дома Тучиных.

Из-за нерегулярных сборов и летних хозяйственных забот, в роде покоса и рыбалки, другие члены кружка постепенно утратили интерес и сами собой пропали. Остались двое: Козлов и Тучин.

- Уезжаю я, — сказал однажды Козлов ученику. — Переводят в другую школу, от греха подальше. Крылья подрезают. Так что забирай все летное имущество в свою завозню — может сам авиетку доделаешь…

- Доделаю, — пообещал Тучин — немного осталось. — Ждите в гости — прилечу.

- Прилетай, — согласился Козлов и махнул рукой на прощанье.

Остался Олег один-на-один со своей мечтой и недостроенной авиеткой. Но от затеи не отказался и продолжал собирать и клеить нервюры и лонжероны по чертежам из журнала «Моделист-конструктор». На оклейку плоскостей и фюзеляжа превосходно подошла прочнейшая, как перкаль, пергаментная бумага, пожертвованная некогда кружку авиаконструкторов рыбокомбинатом.

Долго рассказывать каких трудов и скольких лишений стоило Олегу его увлечение. Как по книгам и чертежам изучал самолеты, как летал во сне и работал за верстаком по ночам. Остановимся на том моменте, когда к концу февраля засияло не по-зимнему солнце, упрочился наст и подул с юга тугой устойчивый ветер, способный и планер поднять, и стога разметывать.

Пора взлетать — решился Олег. Самолетик давно стоял на лыжах готовый и, на ветру, подрагивал красными звездочками на крыльях.

В конце весенних каникул, когда все оказалось отлажено, Олег сказал себе — завтра. Для взлета он выбрал крутой берег за братской могилой у клуба рыбников: если разогнаться под уклон навстречу ветру, то мощности мотора для взлета должно хватить. А посадку совершать на ровном льду даже удобнее. Но о ней Олег старался не думать: главное взлететь, а дальше как-нибудь — снега кругом глубокие и мягкие, авось, выручат. Икары и Крякутные никогда о посадке не думают — их душа к небу рвется. О посадке, в самом другом смысле, положено другим мыслить и промышлять. Пока Тучин свой самолет строил и во сне на нем над Сургутом парил — это никого не трогало: еще неизвестно, что у него получится, может, и вообще ничего, а тогда нечего и тревожиться. Но вот прошел слух, что самолетик вполне готов и может даже и полетит — тут уж, кому положено, забеспокоились: а по какому праву? И кто разрешил? И что это будет, если без позволения все летать начнут, куда они залететь могут? И надо ли советскому человеку на личных самолетах летать, когда для этого аэрофлот имеется — покупай билет и лети, если есть государственная необходимость. А просто так летать — это, знаете, чревато… Зачем летать, когда на рыбозаводе в путину рабочих не достает. Полетов нам в поселке еще не хватало… Знаем мы откуда эти гнилые ветерки к нам в страну заносит. В райкоме так порассуждали, посудили, да и дали соответствующее поручение начальнику райотдела.

Рыбаков взял под козырек и отправился исполнять.

Утром, накануне намеченного полета, в дом Тучиных пришел участковый. Осмотрел самолет, восхитился простотой управления и качеством отделки, покрутил пропеллер, еще раз восхитился, похвалил мастерство и терпение мальчишки и — опечатал двигатель. «Докажите, где взяли. А может, он краденый? Предъявите документы. Ах, из пожарной части! Значит, все-таки государственный. За это статья, ребята». Сказал, оставил повестку и ушел с чувством выполненного долга.

Напрасно Олег потом доказывал, что мотор подаренный — не помогло. Да и не могло помочь. Зато выяснилось, что в СССР существует закон, по которому любое летательное средство, прежде чем допустить к полетам, следует сначала разобрать и сломать, с целью испытания на прочность. На основе этого закона Тучинский самолетик сначала принудительно разобрали, а потом и поломали окончательно, чтобы больше таких не делал. Душу мальчишке надломили, да еще и посмеивались: зачем Туче крылья? Через год ему в армию, а там эту дурь выбьют — на животе по грязи наползается. И райвоенкому на ушко шепнули: чтоб только не в авиацию — строптив больно.

А строптивый мальчишка от мечты своей так и не отказался и по окончании школы отправился поступать на учебу на другой конец страны — аж в Прибалтику. Однако хотеть и мочь — не одно и то же.

В Рижское авиационное училище Олег не прошел по конкурсу — не хватило одного балла. К тому же предпочтение отдавалось тем, кто отслужил в армии или отработал два года на производстве, особенно в авиации. Значит, надо отрабатывать — решил Тучин и по возвращении пошел устраиваться в родной аэропорт, поближе к самолетам. А куда же еще?

Ему повезло: Тучина взяли на единственное вакантное место — заправщиком. И то слава богу: теперь можно было вертеться возле механиков, задавать вопросы пилотам и изучать самолет в натуре, а не по книгам и чертежам. К весне Олег вдруг осознал, что Аннушка, то есть Ан-2 ему так же понятна, как своя собственная, так и не взлетевшая авиетка. Тем не менее, вечерами Олег зубрил математику и английский — готовился в летное училище. Ключи от неба в труде и постоянной учебе — это он уяснил для себя крепко. Второго провала не будет.

Но в мае, когда вскрылась Обь и пошли пароходы, ему пришла повестка от райвоенкома и пришлось явиться на призывную комиссию. Годен в железнодорожные войска — определила комиссия. На просьбу Олега зачислить его для службы в ВВС, военком отшутился: «Будешь летать. Только не по небу, а по рельсам. А какая тебе разница? Знаешь, наверное, песню:…Ты лети, лети моя машина, эх сколько много вертится колес. И какая чудная картина, когда по рельсам мчится паровоз. Рельсы ложить будешь от Тюмени и до Тобольска. А далее — везде. Чем и гордись».

Было бы чем гордиться: в стройбат на два года. Но с военкомом не поспоришь — как он сказал, так и будет. Пока с лопатой в руках Родине отслужишь, вся алгебра из головы вылетит, да и английский тоже. В стройбате другая математика: бери больше — кидай дальше. И язык другой: командный и матерный. В общем — прощай, мечта.

В расстроенных чувствах Олег отрабатывал последние дни до окончательного расчета и отправки команды. В один из дней из Хантов прилетела «Аннушка-гидровариант» и приводнилась на поплавки на плесе. Пришлось организовывать заправку из бочек прямо на воде, а заодно и охрану на ночь, если так можно называть майские ночи на севере. Как на самого младшего, эта сверхплановая нагрузка свалилась на Олега.

А он и не протестовал: наедине с самолетом ему никогда не скучалось.

«Прощай, милая Аннушка! — приговаривал Олег, поглаживая шершавый от заклепок зеленый фюзеляж. — Долго мы с тобой не увидимся, если увидимся вообще. Видно и в самом деле: рожденный ползать — летать не может. Обидно до самых слез…»

Как-то само случилось, что он попробовал дернуть дверь в кабину — она подалась. Никто и не подумал запирать самолет — без экипажа куда он денется. Олег уселся в кресло пилота и представил себя командиром: «Контакт!» «Есть контакт!». Руки при этом двигались сами собой, автоматически нажимая тумблеры и рычаги. Неожиданно двигатель запустился и заработал в режиме прогрева. Как в полусне Олег покинул кабину и отцепил чалку крепившую самолет к причальному плотику. Ветерок потихоньку стал относить самолет от берега. Олег вернулся в кресло пилота, прибавил газ и стал выруливать на середину плеса, затем потянул штурвал на себя и повел самолет на взлет.

Я не буду загружать читателя техническими деталями подготовки к взлету и самого полета. Скажу одно: Олегу это удалось. Еще ему удалось перепугать половину райцентра, когда он почти три часа прокружил над поселком не решаясь и опасаясь осуществить первую в жизни посадку. Хотя и на воду, но почти невозможную при полном отсутствии практических полетов. Невероятно, может, сам крылатый Гермес поддерживал Тучина под крылья, но и сама посадка самородку-пилоту все-таки удалась. Почти удалась. Если не считать поплавка, поврежденного о неизвестно откуда взявшийся топляк. А затем второй, пока еще предварительной, посадки на нары самого Тучина и нудного следствия по делу об угоне воздушного судна.

Вот так просто — с неба и на нары приземлили Олега. Теперь уже навсегда. С судимостью в авиацию пути заказаны.

«А ты не сознавайся в угоне, — наставлял Олега сокамерник Тертый — бывший художник и бывший интеллигентный человек, а ныне сосланный на поселение за тунеядство мелкий хулиган. — Тебе приказали сторожить — ты и сторожил. А где тебе находиться: снаружи или изнутри самолета — сказано не было. Вот ты и забрался от ветра в кресло пилота посидеть, а мотор нечаянно запустился. Пришлось тебе поневоле выруливать, чтобы не допустить аварии. А умысла у тебя не было другого, как спасти государственную машину. В крайнем случае год условно дадут».

«После судимости, в летное училище тебя никогда не примут. — советовал Колонтаец. — А в институт возьмут — никто там не проверяет. Поступай в Уральский лесотехнический институт — в нем на военной кафедре штурманов для бомбардировщиков готовят. Я сам его закончил — знаю. Может, и повезет когда-нибудь взлететь. Инженер — везде инженер, а сегодняшняя беда забудется со временем».

Тучин слушал обоих и запоминал на всякий случай. Впоследствии, на суде и следствии он давал показания как научил его Тертый. Олегу дали год условно и освободили в зале суда. С Колонтайцем его развело надолго. Но его рекомендаций Олег не забыл и через год поступил в Уральский лесотехнический.

А Колонтаец ни о суде ни о дальнейшей судьбе Олега ничего не знал да и не задумывался: своих забот хватало выше крыши. И сокамерники не давали соскучиться. В особенности Москвич и Тертый.