Глаза Фемиды

Глава пятая. Москвич и Тертый

Вообще говоря, молодой хант, носивший кличку Москвич таковым не являлся, хотя и побывал в столице единожды, в отличие от коренного москвича по фамилии Тертый, известного в столичных богемных сферах больше как Папа Карло. Прозвище он заработал в те не очень далекие годы, когда промышлял резьбой по дереву и точением из осиновых чурбаков разборных матрешек. Расписанные под хохлому и палех они неплохо шли на продажу или обмен на фирменные «шмотки» интуристам. Со временем Папа Карло сообразил, что на его поделках наживаются «дуремары» и сам занялся бизнесом, неплохо подделывая иконы. А когда ощутил на себе пристальное внимание органов, которые среди юмористов принято называть компетентными, переквалифицировался на изготовление «импортных» мужских носков по простейшей технологии. В периферийной трикотажной артели «Красный лапоть» закупались белые трикотажные носки и на них, с помощью специально изготовленного штампа, наносились краской бронзовые короны и красная надпись «Closed». Точного ее перевода и сам Тертый не знал, а уж его клиенты — перекупщики и тем более. Но у стиляг Москвы и округи дефицитные носки, которых и без надписей для всех не хватало, пользовались популярностью. А Тертый от этого имел постоянный навар и отдыхал на взморье.

Но тщеславная его душа не удовлетворялась семужьей икоркой, ей, мелкой, хотелось большой славы, признания и известности в определенных кругах, в которые он был не вхож и в которые хотелось. Между тем, авангардисты снова входили в моду, андеграунд балдел от магической простоты и выразительности «Черного квадрата» и лавры Малевича не давали спать: а если написать квадрат фиолетовый — признает ли его общественность и во сколько гринов его оценят? Раздумья рождали вывод: и не оценят и не признают. А если дадут — то догонят и еще дадут. Однако зуд в руках и голове Тертого не унимался, пока не воплотился в два вполне сюрреалистических полотна: «Обнаженная со скрипкой» и «Кошмар в вытяжной трубе». На первой — среди нагромождения геометрических фигур «обнаженную» при всем желании не смог бы отыскать самый наблюдательный глаз. Зато на второй — вытяжная труба, на которую глаз художника взглянул как бы изнутри, представилась ему расписанной по периметру орнаментом из пятиконечных звезд, в переплетении лучей, образующих у верхнего среза трубы шестиконечную звезду Давида. У основания трубы бушевало неугасимое пламя, из которого местами выступали лица и отдельные части доверчивых тел, сгорающих в неумолимом огне революции. Испаряющиеся в плазме души уносились дымкой вверх, к звезде о шести лучах. С этими картинами Тертый и рискнул выставиться в числе других дерзких представителей московского андеграунда — «Белютинцев» на выставке художественного авангарда в Манеже.

Выставка в Манеже с первых дней стала популярной и скандальной. Вернее, наоборот — сначала скандальной, а потом популярной. После того, как сам Председатель Президиума Верховного Совета и Глава Правительства, пожелавший ознакомиться с передовым направлением изобразительного искусства от возмущения побагровел и, тыча зонтиком в «Обнаженную со скрипкой» кричал на весь Манеж: «На это говно плюнуть хочется! Эти битники мне второй Будапешт хотят тут устроить! Да за такое художество из Москвы гнать надо! На сто первый километр! С билетом в один конец!»

Чуткая пресса крик из Манежа немедленно услышала и отозвалась ругательствами, самыми невинными из которых были: рукоблудие, изомазохизм и параноидальный оргазм. На последний термин Тертый почему-то особенно обижался.

Социалистическая пресса, в отличие от всякой другой, не просто пресса сама по себе, а рупор партии. И уж если на кого этот рупор направят, то значит все: пиши — пропал человек. Если ты был членом Союза художников, то после критики в прессе, уже им никогда не будешь. Да и вольных заказов по офомлению красных уголков, и изготовлению бюстов вождя тоже не дождешься. Жди другого — у них не заржавеет.

После того, как газета «Вечерняя Культура» разразилась громовой статьей под названием «Золотое дно Папы Карло», в которой молодой журналист Дубовик с жаром живописал похождения Тертого в трикотажном бизнесе и иконографии, на его художественной карьере всякий понимающий человек должен был бы поставить большой крест. И не только на карьере, но и на судьбе тоже.

Короче говоря, после недолгого следствия и еще более недолгого суда, осудили молодца за тунеядство и отправили на перевоспитание на стройки большой «химии» в Сургут. При ближайшем знакомстве с пунктом отбывания Тертый обнаружил, что в Сургуте строек большой «химии» нет и не предвидится, а есть небольшой рыбозавод, на который и был определен на исправработы новоиспеченный «химик» Тертый.

Папа Карло рыбного запаха и чешуи не терпел, поднимать тяжести не стремился, в технике не разбирался, сетей чинить не умел. А любил он покуривать в теплых местах и философствовать на отвлеченные от реальности темы, вроде: всем открыта большая дорога, вам работать — нам «плану» курить. Покуривать травку Тертый еще в Москве научился, а в заключении постиг тюремную науку добывать себе дурь из чего угодно — хотя бы и из зубной пасты или сапожного крема. Однажды, забалдев от какой-то синтетической дури, он завалился на эстакаде между порожней тарой и в забытьи пропустил вечернюю проверку, которую комендант проводил самолично и ежесуточно по истечении двадцати часов. За то, что нарушителя режима Тертого по определенному для него месту проживания в установленный час не оказалось, в назидание прочим таким же «химикам», Тертого препроводили в общую камеру-каталажку, пообещав на следующий раз усугубить наказание вплоть до полного возврата в зону на весь срок, без зачета пребывания на «химии».

С таким резюме разумнее всего затихнуть и покаяться. Но не таков был характер москвича Папы Карло, посчитавшего заключение на пятнадцать суток своего рода отпуском от монотонной работы по сколачиванию ящиков на тарном участке. В камере он устроился с максимально возможными в его положении удобствами и развлекался в меру собственных сил и изобретательности. Иногда ему удавалось сварить себе «гуту». Пятнадцатисуточники, все знакомые между собой местные мужики, которых никто из милиционеров и не думал обыскивать, приносили ему из аптеки пузырьки с желудочными каплями на основе экстрактов опия, красавки, беладонны и еще какой-то гадости. Папа Карло выливал содержимое в железную кружку и поджигал. Когда спирт выгорал без остатка, на дне оставалась бурая жидкость — «гута», которую Папа Карло разводил водой прямо из чайника. Побуревшим от «гуты» шприцем Тертый вводил адскую смесь в свою вену. Если на дне кружки еще оставалось, он предлагал Москвичу: «Хочешь ужалиться?» Москвич с содроганием отворачивался: «Нет, не хочу». — «А никто тебе и не даст, — радостно сообщал Тертый. — Мне самому мало».

Через некоторое время начинал действовать опий и Тертый становился благодушнее: «А расскажи-ка нам, «туземец», как ты в мавзолей к Ленину ходил?» «Туземец», он же «Москвич», он же Паша Няшин простодушно откликался: «Ходил, как не ходил. Два раза зайти пытался — однако в носках не пускают. Хотя я в очереди, как все, тихонько стоял. Подошли двое в серых плащах, взяли меня под локоточки и вывели. И велели больше не приходить. Я не послушался, другой раз встал. Меня опять вывели — и в машину милицейскую. А оттуда на вокзал — езжай, говорят, откуда приехал. Так я и не повидал Ленина».

«А почему ты в носках на Красную площадь пришел?» — продолжал донимать его Папа Карло. — «Так унты-то с меня сняли!» — так искренне огорчился Паша, что все в камере покатились от смеха. — «Кто снял?» — не выдержал и уточнил Колонтаец. — «Да в пивбаре, не знаю кто. Пивнушки в Москве автоматические: двадцать копеек бросишь — автомат полкружки нальет, еще двадцатчик опустишь — еще полкружки. А рыба у меня своя была, домашняя! Мужики московские голодные — как рыбу у меня увидали, так давай меня пивом угощать, а я их язями. Вот, значит, сидим мы с Колей и Васей, хорошо отдыхаем, кружек по семь на грудь уже приняли. У меня сумка с подарками для родни под столом стоит. Потом к нам Федя подсел со своей сумкой, больше моей в два раза. Выпили мы с ним за знакомство, он свою сумку взял и ушел. Я погодя немного своей хватился — нет ее! Я, было, за Федей бежать хотел, но Коля с Васей отговорили: сам вернется, отлить пошел. Однако Феди я как ни ждал — так не дождался и не помню как уснул. Проснулся уже на улице и без унтов, но не замерз — носки толстые, из собачьей шерсти. И свою пивнушку найти никак не смог. Хорошо еще, что кое-как к вокзалу выбрался».

Так и не осуществил свою мечту Паша Няшин. Вернее — осуществил наполовину. А мечта у него была давняя и заветная: побывать в Москве, чтобы вволю попить пива и посмотреть на Ленина, который, по Пашиным подозрениям, внешне очень походил на ханта: узкоглазый, скуластенький и бородка жидкая. И мавзолей ему выстроен по хантыйскому принципу: с отверстием под крышей, и фамилия инородческая — Ленин, по имени реки, откуда родом. У остяков тоже такие: Казымкин, Сосьвин, Лозьвин, Няшин, Пылин, Айпин. Хотелось и посмотреть и поклониться родичу, который Пашин народ из темноты вывел, научил грамоте и всему прочему, о чем в учебниках написано. Чему конкретно — Паша затруднялся ответить, а потому на вопросы такого рода избегал отвечать, а если припирали, то по-русски и по хантыйски грязно ругался. Нечего приставать к человеку, который за своей мечтой из тайги выбрался.

Было это так. Вернувшись домой с Курил, где он отслужил три года в погранвойсках, Паша нашел отцовские родовые угодья в некотором запустении. Нельзя сказать, чтобы это совсем уж было плохо, потому, что непуганное зверье хорошо расплодилось и шмыгало непуганное. Но в то же время путики заросли, плашки и кулемки погнили, а промысловые избушки протекли и отсырели. А все оттого, что за три года в родовых юртах Няшиных охотников сильно поубавилось, можно сказать, что и совсем не осталось: так, старики да дети. Кто утонул, кто с вина сгорел, кто замерз в тайге, кого медведь задрал, кто застрелился. Были и такие, что своей смертью от болезни умерли, но совсем мало. Другие — в лучшие места уехали или в экспедицию нанялись. В общем — опустели юрты. Девки — и те учиться уехали, кто на медика, кто на учителя.

Короче говоря, в первую же зиму в незанятых угодьях Паша совсем-таки неплохо пушнины добыл: и ондатры, и белки, и куницы, и лис, и выдры, и даже соболя. Колонков и горностаев немного было, их Паша не усчитывал. По весне повез свое богатство Паша сдавать в коопзверопромхоз. Половину в коопзверопромхоз, а другую половину тайком в Сургутский аэропорт — летчикам. Они в два раза больше заплатили. От них Паша и узнал, что коопзверопромхоз на Москву, на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку — ВСХВ и международный пушной аукцион, самолет мехами грузит. Загорелось ему в столицу, уговорил — уломал директора взять с собой грузчиком. Тот немного поупирался и согласился взять. А чего не взять — человек свой, проверенный, сам не украдет, да и другим не даст. Однако предупредил Павла, что берет его с собой только в одну сторону — а обратно, мол, сам выбирайся. Паша не раздумывая и согласился: я, говорит, в тайге не блудил, в курильских туманах не пропал, а в городе, среди людей, тем более не заплутаю, как-нибудь выберусь. Так он и попал в Москву. Я мог бы долго рассказывать о его московских похождениях и впечатлениях от столицы, но, боюсь, на это мне всей книги не хватит. Как-нибудь в другой раз и в другой повести.

Лучше послушаем их разговор с Папой Карло.

- А на вокзале чего ты делал? — продолжал приставать Папа Карло.

- Стал домой собираться. В автоматической камере хранения у меня мешок лежал с разными вещичками. Прихожу в камеру, нахожу свой ящик, набираю номер — а он не открывается! Я и так, и этак — не могу открыть, хоть волком вой. А у меня там продукты на дорогу, билет обратный и денег немного. От огорчения хлопнул я кулаком по ящику — а милиция тут, как тут. Здрасте, говорят, гражданин. Вы кто такой будете и по какому праву по ячейкам кулаком лупите? Пройдемте для разбирательства. Я, говорю, пройти, конечно, согласен, только хочу сперва забрать свой мешок, который у меня этот ящик зажилил. Мне отвечают, что мешок мой давно в отделении дожидается, по причине хронической неуплаты суточного взноса в пятнадцать копеек. А откуда мне было знать, что я автомату каждые сутки платить должен? К тому же меня на вокзале и не было — я сам не знаю где по Москве пиво пил. Значит, приводят меня в отделение на опознание мешка. Сначала заставили написать заявление о выдаче вещей и каждую вещь обозначить. Я все описал и лосятину вяленую, и кружку железную, и ложку, и шапку и все такое. Забыл только бритву новую, которую в Москве купил. «Спутник» называется, механическая — от пружины заводится. В тайге очень удобная. И деньги не указал — они же не вещь. Милиционеры мешок мой вытряхнули, каждую вещь со списком сверили и мне возвратили. А бритва с деньгами куда-то делись. Не было, говорят. Да ты и не заявлял о них. Да и хранить деньги в ячейках нельзя по инструкции — пропадают, часто случается. Так что езжай себе на здоровье восвояси, пока и билет не пропал. Хорошо еще, что не поскупились из своих запасов мне лыжные ботинки выдать: их еще зимой вместе с лыжами на платформе кто-то забыл и не объявился. И лыжи мне навеливали, да я отказался — не для тайги игрушки. А ботинки хорошие — подошва твердая как лосиный рог».

При этом Паша задрал одну ногу, чтобы присутствующие полюбовались: горнолыжные ботинки и впрямь были надежно сработаны, единственно, что чересчур великоваты.

Долго и с приключениями возвращался Паша домой. До Тюмени на поезде, до Самарово — на буксирном пароходе «Баррикадист», на который его взяли с условием подменять кочегара. И Паша усердно кидал уголь, за проезд и тарелку флотских макарон три раза в день и чай в любое время, без ограничений. Похудел, почернел, зато накачал бицепсы. В Самарово, на рыбной пристани, ему повезло попасть на самоходку, принявшую груз специй для Сургутского рыбозавода. На коробках с перцем и лавровым листом Паша доплыл как турист, загорая и бездельничая. Зато на пристани его сразу завербовали в работу: разгружать. Там ему встретился земляк — бригадир гослова, который и сагитировал Пашу в свою бригаду, рыбаком на плавной песок.

Паша, конечно же, согласился: просто деваться некуда — обезденежел вконец. А впереди зима и скоро снова на промысел, нужно и провиант охотничий закупать, и снаряжение, и продукты — муку, чай, сахар. Без соли и спичек тоже не обойтись. И на все деньги нужны — а кто их даст? Известно: деньги есть — Иван Петрович, денег нет — кобылья сволочь. И никто тебе не друг и не брат. Пригнал Паша свой обласок, кинул в него плавную сеть, да и отплыл в бригаду гослова на старый Сургутский песок, на котором еще деды его промышляли, дно реки от топляков чистили, чтобы сетей не рвать. А теперь рыбозавод это угодье под себя забрал и коренных рыбаков муксуна ловить не пускает. Как собака на сене. Так что Паше еще повезло в бригаду гослова попасть — можно и себе половить пока муксун идет, а рыбозавод промышлять собирается.

Обустроить плавной песок дело небыстрое. Сначала на берег завезли невод с лебедкой. Однако ловить нельзя — электростанции нет. А Няшину электростанция не нужна — плавную сеть распустил, сам следом на обласочке сплавился, да и поймал муксунчиков на соленье. А кто ему запретит — рыбоохрана на пески гослова не наезжает. Она тоже из рыбного министерства питается. А потому — лови, ребята.

На другой день электростанцию завезли, однако солярку для нее позабыли. Значит, опять ловить нельзя. А муксун мимо песка косяком идет. Паше грех не ловить — он и ловит всю ночь напролет. А днем муксуна пластает и солит для себя. Делать-то нечего.

Наконец, солярку завезли и брандвахту — плавучее общежитие для рыбаков подтащили. С ним и вся бригада прибыла. Настроили невод, запустили движок, сделали один замет и остановились — рыбу девать некуда: рыбоприемный плашкоут только назавтра обещают. А муксун мимо косяком идет, и Паша его для себя ловит. И чего бы ему не ловить в свободное время?

Однако всякий отдых конец имеет, и работа, наконец, настроилась.

В первую же тонь осетра вынули. Сразу же и покупатель нашелся: с проходящего катера. Они всегда видят чужую удачу и со своим жидким эквивалентом тут как тут. Вот бы где рыбоохране проявиться. Только нет ее здесь — она в других местах, где местные мужики на прокорм своих семей рваными сетешками испромыслить пытаются. С ними проще управляться, не то, что с флотскими, у которых в командах народ отчаянный — оторви да брось. В результате удачно состоявшегося торга запила бригада на сутки.

А Паша тем временем ловит.

Когда водка кончилась, опомнившись, заметала бригада тонь за тонью. Рыба пошла, потекли и денежки. Только недолго все это было — уже прошел основной муксун, упали уловы. А на язе и всякой мелочи, у рыбообработчиков именуемой мелким частиком, много не заработаешь. В общем, свернули невода и закрыли лов. Бригадную брандвахту утащили на буксире, а Паша погрузил запас соленого муксуна в обласок и поплыл своим ходом — лучше не отберут добычу ни по дороге, ни у причала. Желающих отхватить не своим трудом добытое всегда немало находится. Планировал Паша получить с рыбзавода заработанное, закупить продуктов и пороха, да и вернуться в свои угодья, чтобы успеть к зиме подготовиться: шишек набить, клюквы собрать, щучонки подловить на приманку в капканы и собаке в корм. Торопился дела обделать Паша. Может, потому и не заметил двух рыбинспекторов, Башмакова и Сырпина, которые после очередной проверки улова рыбозавода, вышли на свежий воздух покурить и проветриться. Настроение у них было не очень вредное, а как всегда — рабочее, следовательно инспекционное и к мелкому люду высокомерное. Поэтому завидев Пашу Няшина с обласком, придрались к нему просто по въевшейся с годами привычке контролировать. «А подойди-ка сюда, милый сын, — предупредил порыв Паши спрятаться под причалом старший рыбинспектор Башмаков — человек зоркий и известный строгостью. — Откуда едешь и много ли наплавал муксунов и нельмушек, рассказывай. И как это ты без моего разрешения в государственных угодьях промышлять решился?» При этом Башмаков неосмотрительно попробовал придержать Пашу под локоток. И лучше бы он этого не говорил и не делал. Паша недаром и на Курилах служил и в московских пивных ошивался. Научился многому и там и там — давно уже не таежный зверок, с которым, что хочешь делай, если состоишь при должности. Рванулся Паша от рыбнадзора, заругался: «А почему я, коренной, у тебя пришлого должен разрешения спрашивать? Не твоя это река, а наша, остяцкая. Мы всегда на ней жили, рыбу ловили и другим давали. А плавной песок еще мои деды от карч чистили, пока его рыбозавод себе не захапал. Отвяжись, некогда мне, в кассу иду».

Башмакову дерзость остяка, да еще при подчиненном, не понравилась, и потому он его удержал и попытался руку за спину заворачивать и зря: потому, что Паша в армии с корейцем Тяном дружил — от него лихо драться научился: ногой, кулаком и палкой. Извернулся Паша и лыжным, твердым как дерево, ботинком пнул назад себя по испекторскому колену и видно хорошо попал. Взвыл Башмаков от боли, согнулся, обнял колено. Сырпин — к нему на помощь. А Паша дальше побежал.

Рыбинспектор ему вслед кричит: «Стой, все равно догоним, куда ты денешься!» И действительно — деться некуда. Догнали Пашу у самой кассы, с милицией и оформили административное задержание на пятнадцать суток за мелкое хулиганство, с отбытием наказания на этом же рыбозаводе. Рыбинспектор настаивал на большем: не административном правонарушении, а о возбуждении уголовного дела о злостном хулиганстве и сопротивлении властям, однако начальник милиции, от которого все зависит, хотя и друг по пьянке, но уголовное дело возбуждать отказался. Не захотел даже ради приятеля служебную статистику портить. Мол, колено у Башмакова поживет и перестанет, остяк на промысел уйдет и все забудется. А если преступление в отчетность попадет — за этим нитка далеко потянется. За рост преступности по головке не погладят, это уж точно. И не только свое начальство, но и райком — у них тоже показатели по воспитательной работе имеются, которые со счета не сбросишь и не обойдешь. На бюро строго спросить могут. И вообще не до остяков теперь, когда в районе геологи со всей их шантрапой вербованной объявились. Вот с ними теперь горя хватишь, это уж точно. Вот от его доброты душевной и попал Паша в одну камеру с Папой Карло и Колонтайцем — другой в милиции все-равно нету. Потому что начальник на расширение КПЗ в округе денег никогда и не просил — боялся, вдруг спросят: что это за срочная нужда — изолятор, который с прошлого века всех вмещал и даже пустовал временами, расширять возникла. Неужели преступность растет? А это уже основание для оргвыводов. Нет уж — лучше пусть задержанные потеснятся. Ничего им не сделается, перетерпят. И не такое терпели, привычные. Кучней — теплей. На нарах — не на берегу под лодкой, в бока не дует. Простодушный Паша этой милицейской философии не знал, в камере скучал и мечтал о том времени, когда вернется на холодный берег, к своей забытой под причалом лодчонке. Одно его утешало: режим питания. Два раза в сутки административно арестованных кормили из столовой рыбозавода. Утром всегда чай, каша и кусок хлеба. А вечером арестантам помимо нормативной пайки доставалось все оставшиеся и невостребованные порции. Обычно жареная рыба. Ее отдавали арестантам без жалости: вчера пожаренную рыбу наутро никто есть не будет и черствый хлеб тоже. А в обед можно было хорошо прокормиться в цехах завода, где рыба присутствовала во всех возможных видах: сырая, мороженая, соленая, копченая, вяленая и консервированная. Привычный к рыбным блюдам, Паша беспрепятственно ел ее досыта и опасался единственно, что от такой жизни в заключении располнеет и отяжелеет для охотничьего промысла, на который он расчитывал еще успеть.