Глаза Фемиды

Глава десятая. Дом покойника

Когда они появились на Верхней Шайтанке — никто из остяков теперь уже не помнит. Знают, что давно это было. Приплыли на больших гребных каюках бородатые русские мужики и поставили в, заповедной для доступа местных остяков, тайге большой бревенчатый дом, баню и амбары, на русский манер. Потом русские уплыли восвояси, неожиданно, как и появились. А в новостройке оставили зимовать троих. Говорят, что заповедную землю под свое зимовье русские у шаманов выкупили за золотое оружие и медали. Но никто из рассказчиков этого выкупа в глаза не видел, а потому разговоры — это разговоры и не более. Русские на зимовье стали жить тихо, в остяцкие угодья не лезли и к себе никого не звали. Постепенно их существование стало стираться из людской памяти. Остался один лишь слух, что где-то вблизи увалов в тайге потерялся староверческий скит, в котором спасаются от страстей мирских истинные богомольцы и страдальцы за веру. Проверять эти слухи и ради того бродить среди болот и комаров желающих не находилось. Да и не до того было: то революция, то восстание, то коллективизация, то индустриализация, то спецпереселенцы, то одна война, то другая, то культ личности, то яровизация, то кукуруза. До богомольцев ли? Кому они помешали? Сами вымрут. Так и оказалось на деле. Когда однажды Паша с братом Степаном нечаянно набрели на скит, возле него уже зеленели два бугорка под грубо вытесанными восьмиконечными православными крестами. Последний обитатель зимовья, по повадкам отнюдь не похожий на старца, Евсей, с труднопроизносимым отчеством — Кононович, принял охотников приветливо, угощал всем, что имел, но в дом не пустил: нельзя, мол. Да братья-охотники и не просились — им и под солнцем хорошо было. Дед Сергей расспрашивал братьев обо всем: о нововведениях власти, о ценах на провиант и пушнину, о родственниках, друзьях и знакомых, родственниках друзей и знакомых, об охоте, о рыбалке, о заготовительных ценах на ягоду и орех, слушал внимательно и все запоминал. Сам только ничего и никогда не рассказывал: мол, нечего сказать — в лесу живем. Но по всему его поведению угадывалось, что старец не прост и что это не просто старец. А вот кто и из каких людей вышел — один бог знает. Да Паше это и ни к чему. Он твердо уверен, что по законам тайги, старец во временном приюте погорельцам не откажет. Да и веселее ему с народом. А весной видно будет — может, новую юрту они с Антоном срубят.

К деду Евсею вел Паша по снегам Антона и Орлика. Антон думал о своем и молчал, а Орлик ни о чем не спрашивал и честно тянул свою лямку. За это на коротком привале, таком коротком, что и чайника не согреть, оба получили по мороженой рыбине: Орлик — язя, Антон — щуку, на строганину.

Передохнули, закусили и снова впряглись. Торопились до темноты завершить переход. Странно, что Орлик даже и не подумал сбежать от работы — неужели соображает? Охота хороша, когда она забава и тяжела, когда становится промыслом. Непонятно одно: почему и охотники и их собаки так и норовят в эту тяжесть впрячься. Возможно, древний инстинкт срабатывает. Другого объяснения Антон, как ни придумывал, найти не смог.

Хотя и спешили охотники, на заимку вышли уже в темноте. Приземистый пятистенный дом с рублеными сенями встретил их молчанием и безжизненной темнотой оконных глазниц. На снежной простыне под окнами, на запорошенном крылечке — ни следочка. Сугробчики на нетронутой поленнице и кирпичах печной трубы — все говорило о том, что хозяина в доме нет. Нет, так нет. Не на морозе же мерзнуть. Чай, с несчастных скитальцев не взыщется. Паша отгреб ногами снег от двери, подобранным голиком обмел снег с пимов и толкнул дверь в сени — она легко подалась. Из темноты пахнуло дегтем, вяленой рыбой и кислой капустой. «Евсей!» — позвал Паша. Никто не откликнулся. Паша оторвал от полена кусок бересты, поджег и, подсвечивая им, шагнул в отворенную дверь избы. В кухне, большую часть которой заняла русская печь, оказалось пусто. И только лики святых со старинных икон смотрели загадочно и угрюмо. За печью полагалось быть горнице, и Паша смело шагнул туда, уже твердо уверовав, что хозяин избу покинул. Но вдруг остановился и попятился в страхе перед увиденным в колеблющемся свете факела: «Там покойник!». И Колонтаец, честно сказать, мертвецов недолюбливал. Их соседство ему мало нравилось. Но еще больше не нравилось спать на морозе. А потому он остановил Пашу и предложил осмотреться и для начала растопить печку. Изба большая, до утра места всем хватит — и живым, и мертвым.

По тому, как долго прогревалась печь, как она не хотела разгораться и плевалась дымом, следовал вывод, что не топилась она достаточно долго, и изба успела основательно промерзнуть. Нищенская поленница у входа быстро убывала и вполне могла вскоре закончиться. Однако, пропорционально убыли дров, печь стала, наконец, теплеть и прогревать воздух, иней на потолке и изморозь на окнах потекли и закапали. «Живем!» — обрадовались товарищи, скинули тяжелые оленьи дохи и полезли на горячую лежанку — дожидаться утра, не обращая внимания на соседство покойника, который, соответственно своему званию, смирно лежал в гробу посреди горницы и ждал своего часа.

Поутру, когда в комнатах посветлело, товарищи приступили к осмотру дома. По всему видно было, что свои последние дни Евсей Клейменов доживал в крайней нужде и скудости. Иссякающих сил старика едва хватало на обработку небольшого огородика с картошкой и капустой, которые и составляли его главное пропитание. Кадушка с мороженой квашеной капустой стояла в сенях, едва тронутая, а в подполье нашлась слегка подмерзшая, и оттого сладковатая картошка, немного моркови, свеклы и пол-мешка тронутого мышами гороха. Старая заграничная двустволка «Пипер» с десятком позеленевших патронов вряд ли использовалась в последние годы: из стволов порохом не пахло. Как у старика хватило сил сколотить себе ладный гроб и подогнать к нему крышку — загадка, которая вряд ли будет разгадана. Вероятно скорую смерть старик давно уже чуял и загодя готовился. Так и спал в гробу под иконами, пока однажды не смог проснуться и окоченел в ледышку. Но записку на память оставил. На толстом листе из церковной книги нацарапал свинцовой пулей: «Добрый человек. Похорони меня, раба божьего Евсея Клейменова, по-христиански, точно посередине между могил товарищей моих, на глубину в сажень. И будет тебе за это большая благодать и моя благодарность».

Мирская благодать, конечно, хорошо. А вот мерзлота — дело совсем плохое и долбить ее жалкой лопаткой дело совсем безнадежное. Поэтому, посовещавшись, решили мертвеца в гробу пока заколотить и определить до весны в сени, где ему на холодке ничего не сделается. Записку же покойника Миронов куда-то задевал или пустил на растопку — неважно. Важно, что текст ее хорошо запомнил. У него вообще память хорошая, чем еще в институте всех удивлял. А закопать покойника, конечно, придется — уж больно Паша мести мертвого боится. И чего не закопать — гроб есть, крест тоже заготовлен, даже надпись выжжена. Обстоятельный был старичок. Даром, что пустынник и добровольный изгой. Знать серьезные имелись причины и обстоятельства, заставившие такого навсегда покинуть людское общество. Антон пытался догадываться: кто это жил на речке Шайтанке: недобитые белогвардейцы, кулаки-повстанцы или просто разбойники. Все может быть, кроме скита староверов: те жили семьями и вели хозяйство. А эти жили будто в тревоге, всегда готовые сняться с места и уйти. Да так навеки и остались. И никто теперь не скажет, что это были за люди, откуда родом и кто их наследники.

«Старика неправильно вынесли — через дверь, а надо через окно, чтобы покойник в дом дороги не знал, не ходил и не вредил живым. Как я теперь в этом доме зимой жить стану, — огорчался Паша. — очень мне печка нравится. Однако дух старика приходить будет и пакостить. Боюсь я». Где он только набрался таких суеверий.

Время шло. Паша ежедневно убегал на лыжах в тайгу, промышлять с Орликом белок, а Антон, по привычке, продолжал отлавливать куропаток и кашеварить. С картошкой и горохом суп из них получался вкуснее и питательней. В непуганой стариком тайге Пашина охота получалась добычливой, настраивался новый путик и постепенно стали забываться и побег, и пожар, и другие огорчения. Жить оказалось можно и очень даже неплохо. Даже библиотечка нашлась, правда, божественная и на церковно-славянском. Антон попробовал разбираться в текстах для тренировки ума. Так же, как другие разгадывают кроссворды. Постепенно стало получаться и стал проявляться смысл написанного. Столетия назад написанное ложилось на душу и размягчало ее. Уходило ожесточение и ослабевала внутренняя пружина. Все чаще вспоминалась дочка, и возникала тревога за неуплаченные алименты. Воспоминания рождали опасение, что при первом же выходе на люди и контакте с властями, его снова арестуют за бродяжничество без паспорта, побег и неуплату алиментов и что-нибудь еще, что у милиции всегда найдется в запасе. Вывод напрашивался простой: если не отсидеть в тюрьме, после которой все одно жизни, как надо, не сложить, то придется отшельником доживать жизнь в тайге и умереть в одиночестве, наподобие Евсея Клейменова. Что в общем-то немного лучше, чем загнуться под забором или в драке с «бичами». А может, все-таки не уклоняться от бремени ответственности перед законом и сдаться? Отбыть, что положено, и снова стать человеком. — Такие мысли не покидали Колонтайца, когда он оставался наедине с собой, но с возвращением из тайги друга, на время улетучивались, чтобы через некоторое время возвратиться опять. Душевный покой не наступал, несмотря на покой окружающий. Казалось, умиротворение природы и тишина здесь никогда не нарушатся. Время вокруг как бы оцепенело от холодов и перестало двигаться.

Но однажды таежный покой вдруг резко нарушился. Паша как раз вернулся с малого путика и, довольный промыслом, освобождался от лыж и заплечного мешка. Вдруг забеспокоился Орлик. Не так, как на зверя, а по-другому. Забегал, засуетился, заприпадал на передние лапы и все смотрел в одну сторону: за Шайтанку. Паша догадался, что собака что-то знакомое и для себя не страшное слышит. И тоже прислушался. Из-за излучины едва — едва различимо доносился гул, похожий на звук самолета, но несколько поглуше. «АТЛка по льду реки идет, — определил Паша и предложил Колонтайцу: — Приготовься встречать гостей». — «Мне что — спрятаться?» — поинтересовался Колонтаец. «Хозяева от гостей не прячутся, — поправил его Москвич. — В твоей бороде никто тебя не опознает, а паспорта в тайгу с собой не носят. Ружье возьми, однако. Сначала поглядим что за люди». Колонтаец выбрал почему-то мелкокалиберку, закинул ее за плечо и вышел на поляну перед домом в ожидании встречи.

АТЛка (артиллерийский тягач легкий) по льду реки бежала резво, как катер, далеко разбрасывая по сторонам снежные буруны и нещадно коптя половинкой танкового дизеля. Переданная из армии, она теперь честно дослуживала «на гражданке» геофизикам из сейсморазведки — неразлучному экипажу, конкретно: механику-водителю Петрухину и взрывнику Пацевичу. Друзья демобилизовались по сокращению из вооруженных сил и, за неимением гражданских специальностей, устроились работать по воинским в экспедицию. В которой, среди вербованных со всего света, таких же неприкаянных как и они, дембеля понабрались нехорошего и в отрыве от нормальных взаимоотношений малость одичали. Да, честно говоря, и не ведали друзья белорусы местных порядков и традиционных норм поведения. Считали, что в отрыве от цивилизации закон только один — тайга и прокурор в ней — медведь, для разговора с которым нужна двустволка, крепкие руки и твердый глаз охотника-первопроходца. Первопроходцами (или первопроходимцами) друзья себя и считали, и вели себя в тайге так, словно до них в ней никогда никого не бывало, не будет и хозяев не найдется. Из-за чего не раз бывали биты. Переделка, в которую они попали осенью в избушке Няшина на Торм-агане их ровно ничему не научила. Выбрались живыми — и слава богу. Можно продолжать охотиться. А попадутся им обидчики — то и поквитаться можно. На этот случай Пацевич всегда возил с собой толовую шашку с куском бикфордова шнура. И в сегодняшний рейс друзья выехали вооруженными, хотя и не на охоту: начальник экспедиции решил сам проехать маршрут перебазировки сейсмопартии. Данные аэрофотосъемки свидетельствовали, что в месте предполагаемых работ удачно расположено охотничье зимовье с добротными постройками. Следовало изучить возможность их использования для размещения партии. Для АТЛки по неглубокому снегу сто километров — не расстояние. Особенно, когда экипаж на подпитии. Еще до захода солнца, обозначенная на карте, избушка открылась из-за поворота. На пути к ней в снегах стояли двое в оленьих дохах, на лыжах и с ружьями. Перед ними вертелась собака.

«Да ведь это же наш Орлик!» — опознал его Петрухин. — «Точно, — согласился Пацевич. И повернувшись к начальнику пояснил: — это наша лайка. Ее у нас осенью украли вот эти двое. Сейчас мы с ними поразбираемся».

Разборки в тайге с неизвестными не входили в расчеты начальника экспедиции. Александров за годы таежных скитаний прекрасно уяснил чем такие разборки чреваты и как порой кончаются. Потому он и стал начальником, что научился осаживать своих не в меру горячих помощников и принимать трезвые решения, подумав предварительно. Так он поступил и на сей раз. «Стой, Петрухин. Оглядимся. Надо узнать, что это за люди», — последовала команда. Петрухин дернул рычагами и тягач застыл, не доехав метров сорок. Пацевич откинул боковое стекло, высунулся и заорал: «Орлик!» Радостно взвизгнув, Орлик бросился к вездеходу и заплясал на задних лапах у форточки, норовя запрыгнуть внутрь.

«Это те самые, что мою юрту сожгли и лабаз пограбили, — заволновался Няшин. — Видишь, Орлик их за своих признает. Я этих бандитов к себе на порог не пущу. Пусть у костра померзнут, как мы с тобой той ночью». И взял двустволку на изготовку: «Уходите без разговоров, а то прицельно стрелять буду!» Весь решительный вид охотника не предвещал ничего хорошего.

«Приехали, называется», — огорченно проворчал Александров и приготовился выждать, пока охотник слегка поостынет. Заворачивать назад, на ночь глядя, не входило в его расчеты. Ночью спать полагается, а не по лесам плутать. К тому же метель подымается. Нет, от избы уезжать нельзя никак.

В расчеты Колонтайца знакомиться с приезжими, кто бы они ни были, никак не входило. Он не забывал, что и сам он беглый, беспаспортный, подозреваемый в убийстве и ограблении, неплательщик алиментов, псих и вообще бесправный на этой земле человечишка, которого можно привлечь к ответу не по закону, а «за здорово живешь», не то, что за вооруженное сопротивление властям. К тому же, Колонтаец всей спиной ощущал присутствие в сарае еще не захороненного покойника, от наличия которого следовало ждать одних неприятностей и милицейских разборок. А вдруг экспертиза покажет, что он задушен? Оправдывайся потом, что не тобой. Антон о таких делах успел понаслышаться. Поэтому он тоже, вслед за товарищем, предупредительно поднял винтовку: «Стойте, вперед ни шагу! Кто такие?»

«Геологи! — в ответ замахал рукой Александров. — Мы проездом, завтра дальше двинемся, пустите переночевать».

Вот это — «дальше двинемся» переполнило чашу терпения давно уже закипавшего Няшина. Дело в том, что дальше по остяцким понятиям двигаться уже некуда, незачем и вообще нельзя, особенно русским, да еще и на транспорте. Невдалеке, за Чертовым болотом, начиналось шибко священное место, в котором на Шайтан-горе в специальных лабазах втайне сохранялись главные боги окрестных мест. Не только из ближних, но и из дальних мест приходили к ним на поклон ханты и каждый с подарками: пушниной, деньгами, посудой, оружием. За долгие годы много там чего накопилось и не зря. Случился однажды у отца Паши — Спиридона Няшина — недобычливый сезон. Долго болел Спиридон, а когда встал на ноги — пушной промысел кончился. Без пушнины нет денег, а в долг сельпо муку и соль не отпустит, чаю и сахару не даст, ситца на рубаху не отмеряет. А ребятишки за спиной пищат, и жена ворчит. В таком случае — хоть сам помирай. И отправился тогда Спиридон за помощью на Шайтан-гору, к идолам. Просить пушнины из числа подношений, взаймы. Клятвенно пообещал им в следующем сезоне все вернуть, еще и с прибылью. Не отказали ему болваны, промолчали. Взял Спиридон у них меха посвежее да и сдал в заготконтору, чем и план выполнил и пропитание семье добыл. А в следующий сезон постарался, чтобы свое слово выполнить. А иначе беда: если не боги накажут, так соседи не пожалеют. Им ведь тоже в эту сберкассу иногда обращаться приходится. Но русских к Шайтан-горе и близко подпускать нельзя, особенно этих: все выгребут, да еще и сожгут. А ответ Паше Няшину держать придется: если видел, что идут куда заповедано — зачем пропустил? Вот потому Паша и взвел курки, чтобы из кабины видели: «Назад не повернете — стрелять буду! Вы у меня юрту сожгли!»

«Да кто он такой, чтобы мне, государственному человеку, на дороге вставать и угрожать оружием! — возмутился Александров. — Пацевич, пугни его!» Пацевич поджег бикфордов шнур от папироски и бросил толовую шашку в снег между вездеходом и Пашей. От взрыва попадали на землю не только снежные шапки с деревьев, но и Паша с Антоном. Однако Няшин не зря служил в пограничниках: у него сработал рефлекс ответного выстрела. Картечью вдребезги разнесло фару-искатель на АТЛке. На это резко среагировал Петрухин: не стал дожидаться повтора и развернул вездеход на месте. Тем временем Антон бросился к Няшину и вырвал ружье: «Не смей стрелять!» Оглянувшись назад, Александров и Пацевич в снежной пелене разглядели бородатого русского с ружьем в руках и ханта на снегу.

«Ну и чего ты струсил? — недовольно спросил Петрухина Александров. — Ночевать нам теперь в дороге». — «Я не за броней, а у него винтовка. И еще не известно сколько их за кустами залегло. Жизнь — вещь одноразовая, а потому лучше померзнуть, чем навсегда остыть». - парировал Петрухин. «Остановись, возьмем Орлика: он за нами увязался», — попросил Пацевич и призывно открыл дверку. Лохматый привычно запрыгнул внутрь и занял свое место в ногах. «Похоже вы с этими ребятами уже раньше встречались», — догадался Александров. «Встречались, — виновато сознался Пацевич, — от них нам досталось маленько». — «И вы за это у них дом сожгли? — подковырнул Александров. — Чтобы такие сорвиголовы им мордобой простили я ни в жизнь не поверю и сам этого так не оставлю. Вот вернемся на базу, сразу же напишу заявление в милицию, что меня при исполнении обязанностей бандиты обстреляли. Пусть Рыбаков в одном месте почешет и принимает меры обеспечения нашей безопасности. Ему в кабинете тепло, светло и мухи не кусают. А нам по тайге еще ой как долго бродить придется. Мало того, что медведи повсюду мешают, так не хватало, чтобы по нам еще и стреляли. Не бывать этому». Пацевич и Петрухин знай помалкивали и каждый обдумывал, чем для него лично милицейское разбирательство может кончиться. Рыльце-то у каждого сильно в пушку. Не дай бог, выяснится чья это винтовка и откуда взялась.