Сергей Львов Гражданин Города Солнца Повесть о Томмазо Кампанелле

Глава I



Ранней осенью, 5 сентября 1568 года на юге Италии в маленьком городе Стило жена сапожника Джеронимо — Катаринелла родила мальчика. Новорожденного нарекли Джован Доменико, а дома звали Джованни. Позже, когда он принял монашество, ему в честь святого Фомы Аквинского дали имя Фома, Томмазо. А еще с детства у него, как у его деда и отца, было прозвание — Кампанелла, что значит Колокол.

Под именем Томмазо Кампанелла он и вошел в историю.


Мальчик шагает по узкой каменистой дороге между маленькими низкими домами. Они сложены из неровных каменных глыб, обмазаны светлой глиной — желтой, голубой, серой. Крыши плоские, окна — узкие щели. У богатых в окнах слюда, у бедных — бычий пузырь. Над входными дверями всюду блестящие стручки красного перца — верное средство от дурного глаза. Почему? Это знает каждый. Так ответил отец, когда мальчик спросил, почему от глаза помогает перец. Каждый день у него появлялись все новые вопросы, и все чаще отец отвечал на них: «это знает каждый», «так повелось», «не нашего ума дело», «вырастешь — узнаешь» или просто щелкал сына по затылку пальцем, изрезанным дратвой.

Над головой синее небо, неподвижные пухлые облака. Вот о чем он еще хотел бы узнать, почему облака иногда толстые, плотные, а иногда — тонкие, прозрачные. Почему одни висят в небе неподвижно, а другие стремительно скользят по нему. И почему, случается, в облаках узнаешь то коня, то рыбу, то собаку, то бородатого старика, а бывают облака — просто облака…

Над дорогой дрожит разогретый воздух. Сквозь него все кажется зыбким. Жарко, тихо, сонно. В ушах неумолчный звон, словно звенит кровь. На самом деле звенят цикады. Мальчик ловил их, чтобы разглядеть, чем они звенят. Отпускал, так и не узнав секрета.

Порой тишину разрывает густой рев — кричит осел, жалуется на судьбу. Кого еще так вьючат и так колотят? Зато у него свои правила: как ни погоняй — шага не ускорит, нагрузишь сверх меры — с места не сдвинешь. Человека можно принудить побоями сделать то, чего он не хочет, вислоухого ослика — никогда.

Над крышами домов поднимаются горы: рыже-коричневые скалы, синевато-зеленые склоны. На них растут сосны, изогнутые от борьбы с ветром. Жара, горы, сосны, звон цикад, крик ослов… Невозможно представить себе, что где-то этого нет. Улочка, по которой идет мальчик, не кажется ему кривой и узкой, дома — бедными. Когда соседки пронзительно перекрикиваются через улицу, он знает — они не бранятся, они мирно обсуждают домашние дела. В этом краю всё и все говорят громко. Тут даже на ухо друг другу шепчут так, что только нелюбопытный не услышит. А Джованни и в голову не приходит, что можно говорить иначе. Он здесь вырос. Идет сейчас из деревни Стиньяно в город Стило, куда его послал отец. Город смахивает на деревню, но все-таки в нем и дома выше, и улицы шире, и воду берут не из родника, а из фонтана. В деревне, где живет Джованни, есть часовня, а в Стило — церковь.

Раньше семья сапожника жила в Стило, Джованни там и вырос. Потом что-то случилось — мальчику не объяснили, это дела взрослых, — пришлось перебираться в деревню. Отец долго не мог примириться с этим. Его лицо стало лицом неудачника.

Между деревней Стиньяно и городом Стило по горным склонам тянутся виноградники. С незапамятных времен в этих краях говорят: «Нет запаха слаще, чем запах цветущего виноградника!» Виноград тут растет замечательный: розовый, пурпурный, черный, белый. На одних виноградниках ягоды мелкие, круглые, матовые, на других — крупные, длинные, прозрачные. Виноград скоро совсем поспеет. Начнется трудное, сладкое, буйное, пьяное время. Все будут работать на виноградниках и в давильнях от зари до зари, а жажду утолять молодым неперебродившим вином. Оно пьется легко, но ударяет в ноги, потом в голову. Отец на время закроет свою мастерскую: когда убирают виноград, нет дела важнее.

А в обычные дни он сидит на низком с плетеным сиденьем табурете, вырезает острым ножом подошвы из воловьей кожи, вымачивает кожу для верха, кроит ее, прокалывает шилом дырочки для деревянных гвоздей, стучит молотком по коже, обминая ее на колодке, всучивает в нить колючую щетинку, чтобы она лучше входила в отверстие, или варит черный вар. От отца пахнет кожей и смолой. Вар въелся в порезы на его руках, отмыть руки невозможно. Он тачает башмаки для односельчан — башмаки без затей, простые, грубые, тяжелые, сработанные надолго. Во хмелю похваляется, что случалось ему шить из сафьяна, из шагрени, из лайки, из драгоценной белой кожи с тисненым узором. И будто заказывали ему ту обувь здешние бароны и даже знатные испанцы — с давних пор они здесь хозяева. Но хотя и бароны в этом краю жили, и богатых испанцев тут было предостаточно, однако никто из них не заказывал обувь сапожнику Джеронимо. С отцом, однако, не спорили. Каждому хочется хоть вообразить себя выше, чем суждено быть на деле. Джованни больше любил отца, когда тот, не хвастая богатыми заказчиками прошлых лет, сидел на низеньком табурете, вбивал деревянные гвозди в подошву и пел бесконечную песню, невесть когда сложенную таким же горемыкой: «Мне не спать на собственной постели. Мне не спать в собственной хижине. Я построил себе хибарку, хозяин сломал ее. Я посеял пшеницу, пожал беду. На мое поле налетела саранча, а то, чего не сожрала она, то отнял хозяин. Я пошел к судье. Сам же попал в тюрьму». Беды и злосчастья, поминаемые в песне, кажутся бесконечными. Но вдруг она становится насмешливой. Тот, кто когда-то сложил ее, потешается над своей незадачливостью: «Я хотел уснуть, но свалился с кровати. Хотел разжечь огонь в очаге, собака обмочила угли».

Отец поет, когда есть работа. А это редкость. Заказчиков в Стиньяно мало. Односельчане носят самодельные сандалии — кусок сыромятной кожи вместо подошвы да ремешки. Отец, когда видит такую обувь, только сплевывает. Ну а уж тот, кто раскошеливается, чтобы заказать башмаки по мерке, хочет носить их вечно. Он и на тот свет отправится в неизносимой паре. Отцу больше приходится латать старье, чем тачать новую обувь. Торгуются отцовские заказчики нещадно — поминают мадонну и всех святых, десять раз приходят и уходят, двадцать раз спрашивают: «Это твое последнее слово? Тогда пеняй на себя!» Заказчик вопит, что за такие деньги он не то что в Стило — в Неаполе может заказать себе башмаки. Отец голосит в ответ, что в Стило сошьют хуже, а возьмут дороже, а что до Неаполя, то на какие доходы и с чего это вдруг отправится туда сосед. Оба вздыхают. Случаи, когда стиньянцы выбирались в Неаполь, вся деревня помнит годами. Обе стороны понемногу уступают и наконец сговариваются.

Каждый уверен — он перехитрил другого. Теперь самое время выпить, иначе подошвы отвалятся…

В Неаполе живет родственник. Нельзя сказать чтобы близкий, но для простоты и вескости его называют «дядей». Он человек почтенный, состоятельный. Учился в университете и теперь стряпчий. Сколь различна судьба человеческая! Один в глухой деревне латает чужие башмаки, а другой в большом городе составляет бумаги, сочиняет прошения, выступает в суде. И каждое слово, которое он напишет или скажет, падает в его кошелек звонкой денежкой.

Отец понимает: жизнь прожита, ее не переделаешь. Дом какой-никакой, а собственный, мастерская, виноградник, огород — все привязывает его к Стиньяно.

Но оба сына растут неучами. А для одного из них, для Джованни, он желал бы иной участи. У мальчика светлая голова, редкая память. Он на удивление речист. Непонятно, откуда узнал все, что уже знает. Ради Джованни отец давно собирался повидать родственника в Неаполе. Но такое с маху не делается. Надобно разведать, как относится к стиньянской родне неаполитанский дядя. С оказией ему посылают деревенские подарки: кувшин меда из собственного улья, бутыль вина собственного виноградника, домашний сыр, пахнущий травами горного пастбища, связку отборного чеснока, мешочек пестрой, как камушки с морского берега, фасоли. Когда Джеронимо хотел одарить человека, он не скупился. Сосед, вернувшись из Неаполя, сказал, что стряпчего видел, подарок тот принял, велел благодарить, родственников из Стиньяно помнит, но что у него есть племянник, которому сейчас десять лет, не знал. Тут было что-то неясное. Рассказывая о Неаполе, сосед отводил глаза в сторону. Джеронимо не успокоился, пока не выпытал, что родич вспомнил его с трудом. Особых родственных чувств не проявил, подарок, не разглядывая, отправил на кухню, посланца наградил, но не щедро. Отец засомневался: примет ли родич Джованни к себе в учение, поможет ли выбиться в люди? Да и, по правде говоря, какой он дядя? Так, дальний родственник. Стоило посылать ему все, что было послано, отнимая у собственных детей! Особенно жаль меда.

Вот и в этот день сапожник, как всегда, обдумывал будущее сына, а ему дал поручение — отнести заказчику починенные башмаки. Поручение обычное. Необычно то, что заказчик жил в Стило, где были свои сапожники, и что заказчик — священник. Денег с него брать не велено. Отца Франческо не оказалось дома. Джованни отдал башмаки его домоправительнице, та одарила его пышкой с вареньем и велела пока что домой не возвращаться, а ждать в церковном саду. За ним придут. Кто? Этого она не сказала. Джеронимо наказал сыну, чтобы тот обратил внимание заказчика: к башмакам прикинуты новые подошвы, в подошву вбиты медные гвозди, на каблуки и носки прилажены подковки — священнику много приходится ходить по каменистым тропкам, с подковками и гвоздями башмаки век не стопчутся. Обхаживает отец священника из-за планов, связанных с будущим Джованни.

По дороге в церковный сад мальчик привычно останавливается возле школы. Она неподалеку от церкви. Учителем в ней церковный причетник. В Стиньяно школы нет, а в Стило есть. Правда, учат детей в старом ветхом доме. Отцы города давно говорят, что нужен бы дом попросторнее и покрепче. Но где взять денег? Испанские власти обложили все: вино, сушеный виноград, хворост, соль, бочки, рыбу, фрукты — такими налогами и податями, не вздохнуть. Времена тяжелы, город забыт богом, мал и беден, так беден, страшно сказать!

Двери в школу приотворены, иначе там задохнешься от кислого запаха пыли, пота, чеснока, затхлости. Джованни давно знает всех учеников и в лицо и по именам. Среди них есть его ровесники, есть младше, есть старше. Одни учатся не первый год, другие — недавно. Все сидят в одной комнате. Учитель обращается то к одним, толкуя им, какая буква как называется, то к другим, заставляя их читать по слогам, то к третьим, требуя, чтобы они читали молитву или отвечали на его вопросы. Перед тем как ответить, они долго молчат и отвечают с запинками. Джованни недоумевает. Как можно не ответить на такой вопрос? И вообще на любой, какой задает учитель? Или не суметь прочитать то, что он велит? Сколько он себя помнит, он умеет читать и не знает даже, кто показал ему буквы. Отец едва мог расписаться. И когда проведал, что сын читает, ему стало не по себе.

Когда они еще жили в Стило, и потом, когда перебрались в Стиньяно, Джованни постоянно тянуло к открытым дверям школы. Его не пугало, что в классе часто раздавался плач наказанных. Для него важно одно: объяснения учителя. Войти в школу Джованни не решался, он уже знал: за все надо платить. За учение тоже. Раз отец не отдал его в школу, значит, не может внести платы. На самом деле отец набрал бы денег, но чему может научить такого мальчика церковный причетник, невеликого ума человек, который сам выучился в школе не лучше этой? А где взять другого?

Джованни часто стоял у дверей школы. Его не гнали.

Однажды произошло событие, необычайно важное в его жизни. Он снова оказался у дверей школы. Учитель задал вопрос, а ученики — ни один! — не смогли на него ответить. Сейчас учитель разгневается, ударит неуча линейкой по руке. Джованни за порогом школы ничего не грозило, но он весь сжался. Сам он терпеливо переносил боль: когда всадил себе в ладонь рыболовный крючок и отцу пришлось сапожным ножом разрезать ему руку, не плакал. Ошпарившись, без стонов терпел, когда мать, меняя повязку, отрывала присохшие тряпки, но он не выносил, если боль причиняли другому. Когда наказывали соседских детей и они кричали, Джованни, пока был маленьким, убегал, зажимая уши. Став старше, бросался на выручку. Глаза его пылали при этом такой яростью, что иной взрослый пугался и выпускал провинившегося.

Вот и в тот раз перед дверями школы, опережая учительский удар и плач того, кого постигнет наказание, Джованни крикнул:

— Можно я отвечу?

В классе все повернулись на голос. Учитель снисходительно разрешил. Не без любопытства. Для него не секрет, что его уроки слушает необычный ученик. Как-то он поговорил с мальчиком и изумился — так много тот знал. Этим можно похвалиться: даже собирающие крохи на пороге его школы знают больше, чем иные, которых пичкают до отвала в других местах.

Когда мальчик вызвался ответить, такое неистовое желание звучало в его голосе, что учитель позволил. Пусть он покажет лодырям, на что способно истинное прилежание. Но Джованни ответил так, что учитель призадумался. Выходит, чтобы знать то, чему он учит, не нужно каждый день сидеть на его уроках, а родителям платить за то деньги: пренеприятная мысль! Мальчишка, схвативший с полуслова все, что другие не могут запомнить, сколько в них ни вколачивай, озадачил учителя. Его похвала Джованни прозвучала кисло. Джованни и потом случалось отвечать, когда ученики в классе только глазами хлопали.

Однажды школяры подстерегли его, когда он возвращался домой. Они спрятались за живой изгородью из колючего барбариса у пролома, через который можно неожиданно выскочить на тропинку, преграждая путнику дорогу. Слева крутой обрыв, справа — колючки, через них не продерешься… Джованни понял: засада! Отступать поздно. Предстоит драка нешуточная и не один на один. Первым нападет на него тот, кто на голову его выше, старше, сильнее. Вон какие кулачищи! Другие не останутся зрителями. Повернуть назад? Убежать? Может, не догонят. Позвать на помощь? Может, услышат. Джованни почувствовал в груди холод. Не расслабляющий страх, а пьянящее предвкушение опасности, чувство, похожее на радость, только острее и слаще. Он испытывал его, когда карабкался на горную кручу в лоб. Когда, забравшись на гору, подходил к обрыву и заставлял себя, не держась за ветки, наклониться и посмотреть вниз, а камушки срывались из-под ног и летели в пропасть.

Джованни пошел прямо на школяров. Пятнадцать шагов до них. Десять… Пять… Три… Он шел не быстро и не медленно, не опуская головы. Шел на того, кто стоял в середине, на самого старшего, самого высокого, самого сильного. И смотрел на него в упор с таким напряжением, что казалось — его взгляд колет, как шпага. И тогда предводитель вдруг посторонился и пропустил Джованни, а потом растерянно поглядел ему вслед. А тот прошел мимо него, прошел сквозь враждебную засаду, сразу превратившуюся в беспомощную толпу, словно не замечая ее, и пошел дальше, не оборачиваясь, не ускоряя шагов. Сердце в груди гулко и тяжело стучало.

Когда потом мальчишки разбирались, как они могли так осрамиться, и все попрекали предводителя, тот нашелся.

— Деревенский заговорен! — сказал он. — Он идет на меня, а мне чудится, что кто-то шепчет: «Посторонись! Пропусти!» Я и пропустил. И вы тоже его пропустили! Он и учителю всегда так отвечает, потому что спознался с нечистым.

Все согласились — Джованни заворожен, заговорен, заколдован. Признать это легче, чем сказать себе, что он и умнее их, и смелее.

С тех пор Джованни больше не вызывался отвечать. Он не испугался, но понял: мало чести в такой победе. Да и не так уже тянет его к дверям школы: все, что там можно узнать, с некоторых пор кажется пресным и плоским. Не такие вопросы хотелось бы услышать ему и, главное, не такие ответы.

Теперь, когда ему случается бывать в Стило, его привлекает не школа, а старая церковь, тот самый сад, куда его послала домоправительница отца Франческо. Церковь называют Ла Каттолика. У нее пять башен, пять куполов. И построена она, говорят, пять веков назад. Вообразить себе такую вереницу лет мальчик не может. Церковь стоит на утесе, возвышаясь над городом. Отсюда хорошо видны плоские крыши Стило, несколько извилистых улиц, фонтан на площади, дорога, что ведет в Стиньяно, и другая, которая петляет между серебристо-зелеными оливковыми деревьями и ведет неведомо куда. Туда, где он еще не был. Что там? В этой дали? Там — должно быть прекрасно. Там и таятся ответы на все вопросы…

А как называется это там?

…Если спросить местного жителя, откуда он родом, тот скажет: «Из Стило. Стилезец я!»

А если спросить: «А где твой Стило?», подумав, ответит: «В Калабрии». Так называется этот край. А если допытываться дальше, спрошенный неохотно проговорит: «В Неаполитанском королевстве». Мало радости вспоминать, что живешь в королевстве, которым давно управляют испанцы.

В Неаполе сидит испанский вице-король. А сам король Филипп II за тридевять земель, в Мадриде. Здесь его никто никогда не видел. А вот вспоминать приходится часто: суровыми законами, тяжелыми поборами напоминает он о себе.

— Ну а Неаполитанское королевство где?

Вот уж на этот вопрос житель Стило вряд ли ответит. Самый простой ответ: «В Италии!» — не придет ему в голову. Такой страны он не знает. Да и где? И есть ли она?

Неаполитанским королевством давно правят испанские короли из Арагонской династии. Папской областью — папа. Они враждуют и между собой и с городами — Флоренцией, Венецией, Генуей, Сиеной… На Италию легко нападать то Франции, то Германии — разобщена страна, расколота и потому слаба. Чтобы отбиться от врага, итальянские государства на время замиряются друг с другом, призывают на помощь какого-нибудь могущественного соседа. Он помогает прогнать захватчика, но потом сам укореняется здесь: его помощь оказывается хуже всякой вражды.

Этого никто еще не объяснял Джованни, но из печальных песен, горьких пословиц, разговоров взрослых он знал: у его родины много врагов, а на ее земле мало согласия. Все, что творится, плохо, а будет еще хуже.

Джованни отворил кованую калитку в церковный сад. Калитка давно не мазана, ее ржавые петли скрипят. Все в Стило, вот и этот ржавый скрип, говорит о бедности, о запустении. Каменные ступени лестницы истоптаны. Резная церковная дверь потрескалась. В тенистом церковном саду тихо, пусто. Жарко. Во всей округе траву на горных склонах уже скосили. Стерня пожелтела. Сено сложено в стога и томительно пахнет. Гудят пчелы. Одна служба отошла, другая не начиналась. Джованни лежит навзничь на теплой сухой земле, глядит то в небо, то на церковь. Думает. Церковь кажется ему огромной. Он нигде, кроме Стило, не бывал и не видал больших. Церковь сложена из плоских оранжево-красных кирпичей. Так уже давно не строят. Некому объяснить мальчику, что строили эту церковь византийцы, когда господствовали на здешней земле. Кирпичи образуют сложный и четкий узор. Разглядывать его можно долго, он завораживает. Джованни не знает, как называется отчетливое чередование стыков, прямых и косых линий в этом узоре, которое так влечет его. Вот так же и некоторые слова: если их соединять друг с другом и четко выговаривать, в них слышится музыка. А в других словах ее нет. Почему? Об этом тоже не у кого спросить. На башнях старой церкви невысокие, чуть выпуклые купола. Они крыты черепицей.

Джованни пытается вообразить, что тропинки, которые идут из города к церкви, длинные и пологие, протоптанные старыми людьми, крутые и короткие, протоптанные молодыми, и сама церковь, и все вокруг нее уже существовало, когда он еще не родился на свет. Каким оно было? Таким же? Другим?

Когда он думает об этом, кружится голова, словно смотришь в бездонный гулкий колодец, но все-таки думать об этом легче, чем о том, что когда-нибудь его, Джованни, не будет, а все, что окружает его, останется. Исчезнет он, но ничего не изменится. Такие мысли навещают его ночью, когда он просыпается в духоте дома, где резко пахнет кожей, варом, старой обувью. За стенкой храпит отец, бормочет во сне брат, на дереве за огородом ухает сова. А он лежит, уставившись в темноту, и пытается представить себе еще более черную темноту смерти. На исповеди он попытался рассказать об этих мыслях исповеднику и услышал сквозь решетку исповедальни, что такие мысли — великий грех. Душе человеческой дарована вечная жизнь, и если жизнь земная будет праведной, то жизнь небесная будет не только вечной, но и райски блаженной. Слава Иисусу Христу! Проговорив это утешение, исповедник наложил на Джованни епитимью: прочитать во искупление десять раз «Отец наш небесный», пять раз «Славься». Мальчик все, что было велено, сделал, но страх смерти не уходил из его души, хотя он знал, что умрет еще не скоро.

Теперь, лежа навзничь на теплой земле церковного сада и глядя в высокое небо, он вспоминал, как и когда это началось. Еще недавно ему казалось: он будет жить вечно. Потом ему пришлось провожать на кладбище сверстника. Горная речка, что текла через Стиньяно, летом пересыхавшая, весной вздулась. Гвидо переходил ее вброд. Он перепрыгивал с камня на камень, поскользнулся, упал, ударился головой о каменный выступ, вскрикнул, встать не смог, а когда его вытащили, было уже поздно. И вот Гвидо лежит в гробу, известная плакальщица из соседней деревни причитает над ним, соседки подхватывают, гордые тем, что плачут на похоронах вместе с такой знаменитостью. А мать Гвидо убивается: мальчик умер без покаяния! Куда же попала его душа? Джованни вместе со всеми шагает за гробом на кладбище, слушает слова молитв и причитаний, вопли матери и сестер покойного и думает: «Почему Гвидо? И неужто его душе суждены вечные муки — ведь он утонул, не получив отпущения грехов? Разве это справедливо? А если несправедливо, разве может быть несправедливым бог?»

Он попытался представить себя на месте Гвидо — в гробу, где его тело, и там, где сейчас душа Гвидо, и так изменился в лице от ужаса перед непостижимым, что отец тряхнул его за плечи. Пусть очнется и ведет себя, как подобает. Священник же, услышав на следующей исповеди вопросы Джованни, кратко ответствовал о воле божьей, вопреки которой ни единый волосок не упадет с головы человеческой. «Благословение божие да пребудет с тобой, сын мой!» — сказал он и отпустил, назначив снова епитимью. Джованни опять прочитал все молитвы, что велено прочитать, отбил все поклоны, что велено отбить, но чувство, возникавшее в душе каждый раз, когда он пытался представить себе, что будет, когда его не станет, где будет он, когда его не будет на земле, не оставляло его. У этого чувства было два цвета — нестерпимой черноты, если оно возникало ночью, и бесконечной, холодной и пустой синевы, если оно возникало днем. Стучались в его душу и иные вопросы. Например, о землетрясениях. Они в его краю случались часто. Последнее было особенно страшным! Те, кто пережил его, говорили о нем вполголоса. Не накликать бы нового! От домов не осталось камня на камне, убитые и раненые валялись на земле, почва сотрясалась, собаки выли, и птицы метались в воздухе. В проповедях говорится — «божья кара». Кара? За что?

Все побуждало к вопросам — неисчислимые звезды в черном небе, неожиданные перемены погоды, мерцание зеленых светляков, внезапные оползни в горах.

Присутствие тайны Джованни ощущал, когда вечером сидел перед очагом, подбрасывал хворост в огонь, глядел на тлеющие угли и не слышал, если его окликали. В такие минуты в его душе слова подбирались одно к другому, складывались во что-то непохожее на обычную речь. Он не знал, что это стихи, что созвучия слов — рифмы, а мера, которой они подчиняются, — ритм, но чередование звуков завораживало его так сильно, что иной раз он пугался: уж не заболел ли? Он пробовал записать эти слова на бумагу, не получалось. Музыка ускользала из них.

Его двоюродную сестру Эмилию, худую, всегда испуганную девушку со странным взглядом, многие побаивались. Эмилию мучили припадки падучей, она корчилась, билась головой о землю. А когда приходила в себя, невнятно и восторженно лепетала, что перед припадком испытала счастье и охотнее всего навсегда осталась бы там, где была в забытьи. Джованни расспрашивал, хотел дознаться, где блуждала ее душа, но она не умела ему ответить.

Кого спросить об этом? Когда он был меньше, он обо всем спрашивал отца, но давно перестал. Отец искал слова, пытался что-то объяснить, видел, что не получается, и его беспомощность превращалась в гнев: «Хочешь быть умнее всех, а?!»

Странный мальчик, коренастый, некрасивый, с грубыми чертами квадратного лица, лежит на земле в запущенном церковном саду под одичавшим олеандром, усыпанным мелкими розовыми цветами, глядит в синее небо, по которому плывут облака, в нестрашное, уютное небо, и думает, думает, думает.

Ему есть о чем думать. Отец давно собирается послать его в Неаполь. В учение к дяде-стряпчему. Он не уверен, что тот пожелает взять Джованни в ученики, но чем неувереннее отец, тем настойчивее говорит, что учение в Неаполе — дело решенное. Он даже заказал плащ, куртку, штаны для сына соседу-портному. Небывалое дело! До сих пор Джованни носил обноски. Что значит стряпчий, Джованни представляет себе плохо. Немногое, что рассказал отец о профессии дяди, Джованни не по душе. Он попытался сказать об этом отцу. Объяснение закончилось ссорой. Отец кричал: «Синьор мой сын предпочитает, как я, тачать сапоги, провонять кожей? Отлично!»

Отец усадил, нет, не усадил, а швырнул сына на табурет, сунул ему в руки кусок кожи и нож. Мать плакала. Отец долго молчал. Потом вырвал нож у Джованни. «В этом деле из тебя толку тоже не будет! Руки слепые!» — объявил он, а ночью долго шептался с матерью, обдумывал новый план.

Теперь отец стал хлопотать о расположении отца Франческо. Тот обещал подыскать мальчику настоящего учителя.

— Будет жаль, если такая светлая голова останется неученой, — сказал отец Франческо.

Отцу понравились эти слова. Он повторял на все лады: «Такая светлая голова! Такая светлая голова не останется неученой». Ему казалось: полдела сделано.

И действительно, священник нашел для Джованни настоящего учителя — странствующего монаха-доминиканца. Он на время обосновался в Стило.

— Старец святой и строгой жизни, начитанный как в Писании, так и в сочинениях отцов церкви, — сказал о нем отец Франческо.

Джованни скоро должен был увидеть доминиканца. Каким будет его наставник? Чему научит его? Сможет ли ответить на его вопросы?

Джованни задремал. Он проснулся оттого, что кто-то положил ему руку на лоб. Негромкий голос ласково сказал:

— Не следует спать на солнце. Особенно с непокрытой головой.

Джованни открыл глаза. Рядом с ним стоял высокий худой монах в грубом одеянии, подпоясанный простым ремнем, в тяжелых сандалиях на голых ногах. У него запавшие щеки. Глубокая складка перерезает лоб. Седые, неровно подстриженные волосы окружают тонзуру. Обращаясь к Джованни, он улыбается. Одними губами. Глаза невеселы. А голос странно тих.

Джованни привык: все вокруг говорят громко. Кричит отец, объясняясь с заказчиками. Кричат заказчики. Кричит мать, когда говорит с соседками. Кричит учитель в школе. Вопит во всю глотку деревенский глашатай. И отец Франческо проповедует столь громогласно, что его можно слушать с паперти. Даже горное эхо в этом краю громкое. И слова в любом разговоре здесь несутся вскачь. Им помогают стремительные жесты.

Доминиканец же говорил медленно и тихо. И плавными были движения его рук. Некогда у доминиканцев существовал обет долгого молчания. И в память об этом обете наставник приучил себя никогда не возвышать голоса, никогда не проявлять радости, волнения, гнева.

При первой встрече в церковном саду доминиканец благословил Джованни, сказал, что наслышан о нем и от отца Франческо и от школьного учителя. Чуть улыбнувшись, он заметил:

— Ты, сын мой, верно, единственный ученик, всему выучившийся в здешней школе, не переступая ее порога.

Затем доминиканец сказал, что учение благо, ежели служит не суетному любопытству и порочному мудрствованию, а постижению вечной истины, заключенной в Святом писании и сочинениях отцов церкви. И наконец сообщил главное:

— Отныне и доколе я буду в этом граде, я сам стану учить тебя. Святому писанию. Латинскому языку. Наукам, что входят в тривиум — грамматике, риторике и диалектике — и в квадривиум — арифметике, геометрии, астрономии и музыке. А что составляет предмет каждой, ты узнаешь впоследствии.

Джованни вначале обрадовался, потом испугался. Церковь не раздает своих благ бесплатно. Венчает ли молодых, крестит ли новорожденных, соборует ли умирающего — за все надо платить. Платить за видимое, например за свечу, и за невидимое, например за отпущение грехов.

Какую плату потребует с отца этот монах, вызвавшийся учить его? У него пересохло во рту. Сгорая от стыда, Джованни спросил — собственный голос показался дерзким и грубым, — во что обойдутся эти уроки.

Монах чуть слышно ответил:

— «Даром получили, даром давайте», — сказал Господь.

Загрузка...