Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

Глава XXXVII

Когда готовишься разрушить ненавистное, надо знать, что построить на развалинах. Кампанелла знал. Ему виделся Город Солнца. Ибо нет во Вселенной ничего щедрее этого светила и справедливее. Оно светит всем. Греет всех. Нет для него ни знатных, ни простолюдинов, ни богатых, ни бедных. Оно — действительный бог этого мира. Название для своей мечты ты нашел. Это прекрасно, но этого мало. Кампанелла знает гораздо больше. Его город будет красив. Уроженцу Калабрии города, лежащие на равнине, плоские, как лепешка, скучны. Город Солнца будет выстроен на холме. С его башен видно далеко окрест. Его прекрасные дома стоят на разных уровнях, они соединяются галереями и мраморными лестницами…

Кампанелла, ты увлекся! Уж не собираешься ли ты, изгнав испанцев, начать сразу строить этот прекрасный город, где все будет новое — дома, площади, люди, обычаи? Где ты возьмешь на это средства, когда кругом горькая нищета и нужно думать не о новом городе, а о дырах в крышах и стенах разваливающихся домов, где живут те, кто пошел за тобой? И что ты будешь делать со всеми маленькими, бедными городами и селениями, со всеми Стило, Катанзаро, Джираче, Никастро — всех и не перечислишь? Пожалуй, жители не согласятся бросать родное гнездо ради Города Солнца. Оно им дорого — с кривыми улочками, с облупленными стенами, с пересыхающими в жару фонтанами. Они хотели бы жить получше здесь, а не переселяться в придуманный тобой город, который неведомо когда будет построен. Это не они говорят. Это Кампанелла говорит сам себе. Он хорошо знает своих калабрийцев. Лучше синица в руках, чем журавль в небе, считают они. И правы по-своему. Этот город, с его воротами, храмами, галереями, аркадами, просторными домами, — мечта. Ему хотелось бы такой построить, но он знает, сколь это трудно. Быть может, недостижимо при их жизни и будет завещано потомкам. Сейчас надо думать о том, какую жизнь создавать в тех городах, что уже построены. Кампанелла все обдумал. Люди должны отрешиться от себялюбия и заменить его любовью к общине. Все в их жизни должно быть проникнуто дружбой — в пору военной опасности, во время болезни, при соревновании в науках. Они будут почитать за знатнейших тех, кто изучил больше искусств и ремесел и применяет их с наибольшим знанием. Самыми гнусными пороками в их глазах станут гордость, надменность и чванство. И никто не станет считать для себя унизительным прислуживать другим за столом или на кухне, ходить за больными. Всякое необходимое для общего блага дело будут они почитать полезным. Обязанностей у них много, но они так распределены, что каждому приходится работать не больше четырех часов в день; остальное время проходит в приятных занятиях науками, в собеседованиях, чтении, прогулках, развитии умственных и телесных способностей, и все, что делается, делается радостно…

Когда Кампанелла говорил о будущем, лицо его, в последнее время напряженно-сосредоточенное, угрюмое, тревожное, менялось. На него падал солнечный свет прекрасных видений, и какой бы обычай будущей жизни он ни описывал, он непременно говорил: работать, заниматься науками, беседовать с друзьями, развивать ум и тело — все будет радостью. Не тягостные обеты, не угрюмые запрещения будут определять жизнь, а радость. Радость, озаряющая мир, как Солнце.

Шли дни, а вестей от Мавриция все не было. Не так-то просто связаться с турками, убедить их, что заговорщики — сила, что они действительно могут рассчитывать на победу над испанцами, что их обещания чего-то стоят. Мавриций не сказал друзьям, где и как предполагал встретиться с теми, кто мог передать его предложения Синан-паше. Обдумывая все, что нужно для успеха их замысла, они решили: каждый будет знать только то, что ему необходимо. То, чего человек не знает, у него не вырвет никакая пытка, проговорил Мавриций.

Они сидели на каменной террасе полуразрушенного дома. Терраса была увита диким виноградом. Его листва даже в жаркий полдень давала тень. День казался дремотным и мирным. Но от слов о пытке повеяло ледяным ветром. Думая о том, что сделать для победы восстания, они забывали возможность поражения. Мавриций напомнил о нем. Наступило тягостное молчание. Кампанелла лучше своих друзей представлял, что ждет их, если восстание разгромят. Перенесенное им в Замке Святого Ангела ничтожно в сравнении с этим. А ведь он о тех унижениях и пытках, которые испытал, не рассказывал друзьям. Зачем отягощать их души?

Вот и сейчас Кампанелла заговорил о другом. Он указал на тонкие деревца, пробивавшиеся между каменными плитами террасы.

— В невидимую щель между камнями упало крошечное семя. Камень тверд. Он сдавливал семя и противостоял ему. Но семя проросло, росток пробился… Росток не спрашивал себя, могу ли я одолеть камень, не задохнусь ли в его жестоких объятиях. Его звало солнце, его поил дождь, и он рос. Прошли годы — всесильная каменная кладка поддалась. И вот уже корни рвут ее, деревцо растет, трещины побежали по камню. В них снова набивается земляная пыль, снова падает крошечное семя. Натиск слабых ростков все сильнее… — Кампанелла помолчал, а потом спросил: — Почему малое семя побеждает большую каменную плиту? Потому что право! Оно создано для того, чтобы расти, и оно растет. И ничто его не удержит.

Теперь, когда от Мавриция не было вестей, Кампанелла надеялся, что в трудный миг сомнений тот вспомнит его слова о крошечном семени и они помогут ему.

Пора взвесить свои силы. Оказалось, семя их замысла тоже дало ростки. Молодые монахи из орденов — доминиканского и августинского — понесли проповедь Кампанеллы по всему Неаполитанскому королевству. В словах, почерпнутых из грозных пророчеств Апокалипсиса, они предвещали великие перемены. В словах, извлеченных из Ветхого завета, они призывали к восстанию против поработителей и если не называли испанцев прямо, каждому было ясно, о ком речь. То бродячий торговец принесет Кампанелле весточку без подписи и обращения с условной строкой из Вергилия или Данте, которую сам посланец, даже если бы был грамотен, понять не мог, то погонщик мулов доставит корзинку с желудями или ветку маслины. Корзина желудей, ветка, условная строка внятны Кампанелле, как подробное письмо.

К нему прибывают и куда более важные вестники. У них всегда есть предлог — необходимость повидаться с настоятелем монастыря, передать капитулу послание провинциала. С Кампанеллой они встречаются с предосторожностями. Это посланцы епископов. Их речи уклончивы, слова туманны, выбраны так, чтобы от всего можно было отречься. Если верить осторожным словам, епископы четырех калабрийских городов — Никастро, Джираче, Милето и Оппидо проявляют интерес к неким планам и склонны их поддержать. Поддержка епископов важна. Она означает в нужный момент благословение, очень важное для колеблющихся. Поддержка епископов — это, быть может, деньги, необходимые, чтобы купить оружие. Правда, в этом пункте посланцы особенно уклончивы. У каждого епископа в эти тревожные времена есть вооруженные слуги. Можно ли рассчитывать на них? Это также не становится яснее в ходе долгих бесед. Понятно одно — епископы ведут переговоры не только с ним, но и между собой и определили общую позицию. Ее можно назвать — благожелательное осторожное ожидание. Недаром один из епископских посланцев воодушевленно заговорил о римском полководце Фабии, прозванном Кунктатором — Медлителем. Вспыхнув, Кампанелла сказал, что более приличествовало бы вспомнить Данте: «В великой той борьбе, какую вел господь со князем скверны, они остались сами по себе: на бога не восстали, но и верны ему не пребывали. Небо их отринуло, и ад не принял серный».

Посланец с дипломатической улыбкой ответствовал, что передаст своему доверителю эту ссылку на величайшего из итальянских поэтов.

Трудными были переговоры, встретиться после них с простодушными и пламенными фуорушити — отрада.

Но сколь ни прямодушны и горячи они, рассчитывать только на их отряды нельзя. Они годились для внезапных нападений в горах, чтобы перерезать дорогу, соединяющую испанские гарнизоны, для разведки. А нужно войско, способное принять бой в открытой долине. В Калабрии немало итальянских дворян, оскорбленных владычеством испанцев. У многих из них свой длинный список обид. Такие семьи Дионисий знает наперечет. Оттесненные от двора вице-короля, обедневшие, не имеющие надежд на важные должности, они ждут от восстания перемен. Им надоело повиноваться, им хочется повелевать. Им надоело помалкивать. Им хочется говорить. Так, чтобы их слушали и слушались. Им надоело довольствоваться крохами, падающими со стола. Хочется сесть за стол.

Беседуя с ними, Кампанелла и Дионисий не открывали всего. Умалчивали, что после победы собираются ввести законы на благо бедных. Туманно говорили о замыслах создать республику. Чувствовали — с этими союзниками, самолюбивыми, себялюбивыми, честолюбивыми, изголодавшимися по власти, деньгам, почету, все непросто. Но об этом на время приходится забыть. Дворяне, обещавшие поддержку, не только сами возьмут оружие и сядут на коней, они выставят солдат, которых содержат на жалованье. Те не спрашивают, с кем и за что сражаться, — платили бы деньги! Таких солдат, которых могут дать в поддержку заговору дворяне, от полутора до двух тысяч. Войско!

А города? Города с их ремесленниками, торговцами, натерпевшимися от испанцев, с их беднотой? Города, где так ненавидят испанских фискалов, обложивших налогом и первый крик новорожденного и последний вздох умирающего? Как поведут себя города с их беднотой? Никастро, Стило, Катанзаро, Савилачче, Терифалько, Таверна, Тропеджа, Реджио, Санта-Агата, Козенца, Тассано, Кастровиллари, Терра Нуова обещали помощь. Невелики эти города, многие не отличишь от деревни. Но разве велико было семя, взломавшее каменные плиты?