Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

Глава XXIX

Замок Святого Ангела, огромную круглую башню, некогда построил римский император Адриан, чтобы она служила ему усыпальницей, величественной, как пирамиды фараонов. Гигантскую гробницу стали называть Замком Святого Ангела, когда она превратилась в крепость. Ее назвали по имени часовни, устроенной в верхней части башни. Предания гласили, что только тот мог считать себя утвердившимся в Вечном городе, кто захватил эту крепость. Не раз под защитой ее стен скрывались папы. И вот уже давно могучая крепость служит тюрьмой.

Башню окружает стена невероятной толщины, сложенная из огромных камней. Ее не продолбишь, под нее не подкопаешься. И думать нечего о побеге. Говорят, между Замком и Ватиканским дворцом есть подземный ход. Прорваться бы к нему, пройти в Ватиканский дворец, припасть к ногам папы, рассказать ему, как именем святой церкви мучают и терзают людей. Несчастные, легковерные люди! Достаточно-де открыть папе правду, и он вступится за них!

Наступил день, когда Кампанеллу снова призвали к судьям. На сей раз допроса не было. С краткой торжественностью ему сказали: разбирательство закончено. Все, что он имеет сказать в свою защиту, он может написать. Ему принесут в камеру бумагу и чернила.

— Ваши преподобия! — заговорил он. Судьи изумленно подняли головы. Здешние узники так скованы страхом, что никто не решается произнести ни слова, если ему не приказывают говорить. А Кампанелла заговорил сильным, спокойным голосом, словно недавно не перенес пытки. Уж не одумался ли он, не собирается ли сделать признание? Это было бы прекрасно! Он их измучил своим упорством.

Кампанелла сказал:

— Я перенес два допроса с пристрастием. Меня пытали. Вы тому свидетели. Мучения не заставили меня оболгать самого себя. Разве это не доказательство невиновности? Могут ли чернила убедить сильнее, чем кровь?

Альберто Трагальола сухо приказал:

— Увести!

И вот Кампанелла снова в камере. Перед ним чернильница и стопа бумаги — не жалкие клочки, которые доставались ему с опасностью, а большие чистые листы. На них можно записать мысли, которые возникли у него во время бесед с Бруно, новые стихи, сочиненные в тюрьме, наброски трактата о том, каким должно быть государство, чтобы граждане его были счастливы. Увы! Все это останется пока ненаписанным. Кампанелла должен написать на тщательно сосчитанных листах свою защиту.

Он отделывал каждую фразу. Свидетелей, которые подтвердили бы то, что он автор богохульных стихов о Христе, не нашлось. «Один свидетель не свидетель», — вывел он и подчеркнул эти слова. Коротко, сухо, точно написал он опровержение. По одному пункту он выразил свои мысли подробнее. И падуанские инквизиторы и римские инквизиторы упорно расспрашивали его об отношении к Телезию. Кампанелла и не подумал, защищаясь, отрекаться от учителя. Он доказывал, как ошибаются те, кто хулит философию Телезия. Эта часть защиты выглядела, как ученый трактат. Он писал с наслаждением, мгновениями забывая, что пишет для судей. Станут ли инквизиторы вчитываться в его доводы? Не ухудшит ли он своего положения полемикой? Кампанелла отбросил эти опасения и написал о Телезии все, что думал.

Смелый поступок не повлек за собой тяжелых последствий. Труды его учителя, как оказалось, еще не были тогда окончательно включены в Индекс, и судьи Кампанеллы формально не могли поставить ему в вину его воззрения на Телезия.

Наступил день оглашения приговора. Он начинался обычной формулой: «Называем, провозглашаем, объявляем…» Кампанелла не сразу понял смысл длинных витиеватых фраз. Приговор не осуждал его, но и не оправдывал, оставляя под сильнейшим подозрением. Он переставал быть заключенным Замка Святого Ангела, но не смел покинуть Рим. Жить ему надлежало в монастыре святой Сабины, не выходя за его пределы. Следствие будет продолжено!

— Когда пойманную рыбу не могут сразу съесть, ее сажают в садок, — мрачно сказал Кампанелла своим товарищам. — Садок опущен в реку, рыба наслаждается родной водой, только уплыть не может.

Монастырь святой Сабины на Авентинском холме. Он окружен садами. Кампанеллу перевели сюда в мае, когда над холмом веяло ароматом доцветающих апельсиновых деревьев и жасмина. Можно сесть у нагретой солнцем каменной стены, прислониться к ней истерзанным телом и знать: эта стена не тюремная. На лицах людей, которые приходят в монастырь, нет печати, которая лежит на лицах узников. У их кожи другой цвет. Они иначе пахнут. И совсем по-другому говорят.

Едва Кампанелла пришел в себя, он начал работать. Это трудно. Нет необходимых книг, рукописи отобраны и не возвращены. Не с кем посоветоваться. Монахи не поймут его рассуждений, да и относятся к нему со страхом — обходят его стороной, боятся с ним разговаривать. Чтобы писать научное сочинение, нужно душевное спокойствие. Но наибольшая трудность не в этом. Кампанелла ни на минуту не забывал: следствие по его делу не закончено. Давит на него эта неопределенность. Так задумано его врагами. Перенесем и это!

Кампанелла не хотел мириться с положением узника, которому лишь сменили тюрьму на монастырь, он решил действовать и написал прошение. Постарался, чтобы оно было почтительным и смиренным. Настоятель только головой покачал, прочитав его, и едва согласился передать эту бумагу судьям. Человек оставлен под сильнейшим подозрением, а дерзает просить, чтобы ему вернули рукописи, не только те, что отобраны при аресте, но и те, что пропали у него в Болонье. Смеет намекать, что инквизиция причастна к их пропаже. Скоро настоятель сообщил узнику монастыря: в просьбе отказано. От себя он добавил, что такими поступками Кампанелла лишь ухудшит свое положение. Однако Кампанелла, не вняв голосу благоразумия, попросил у судей, чтобы ему позволили свободно ходить по Риму. Дерзость неслыханная!

На эту просьбу последовал неожиданно не столь полный отказ. Кампанелле милостиво дозволили обойти семь главнейших церквей Рима. Пусть молитвы, звучащие в них, пусть их великие святыни вселят смирение в его душу. Кампанелла обрадовался. Семь знаменитых церквей Рима — это Сан-Пьетро, Сан-Паоло фуори ле Мура, Сан-Джованни ин Латерано, Сан-Себастиано, Санто-Кроче, Санта-Мария Маджоре, Сан-Лоренцо фуори ле Мура. Обойти их — значит обойти весь Рим. А он так давно не был на улицах, не видел и не слышал толпы! Шествуя из церкви в церковь, он всматривался в прохожих, спешивших по делам, чаще озабоченных, реже веселых. Они не думают о тех, кто томится в Замке Святого Ангела, кого ведут сейчас на допрос, кого пытают. На площади Цветов раскинулся шумный рынок. Здесь продавали золотистые яблоки, пушистые персики, груши, истекающие соком, белый и черный виноград, огромные сладкие дыни, красный перец. Над плодами вились пчелы. Пахло жареными каштанами. Пройти сотню-другую шагов по узкому переулку, и выйдешь к мосту через Тибр. Отсюда уже виден Замок Святого Ангела. На рынке среди толпы, которая пробовала, приценялась, торговалась, он испытал желание показать на Замок и крикнуть о тех, кто в тюрьме, рассказать про камеры без света, про вонючую похлебку, про ночные вопли. Кампанелла сдержался: будто они не знают об этом!

В странствиях от церкви к церкви его сопровождают соглядатаи. Удивительное название у этих людей. «Родственники» инквизиции. Они имели право носить оружие, были неподсудны ни светским, ни духовным судам и ловко устраивали свои дела, пользуясь причастностью к Святой Службе и страхом, который они вызывали. Кампанелла не старался уйти от них. Его судьи были бы только рады, соверши он новую попытку побега. Его схватили бы и новый побег приравняли бы к признанию вины.

Трудно побороть соблазны. Хотелось зайти в книжные лавки. У него нет денег, но полистать книги и то радость. Однако это опасно. Ему предписан путь от церкви к церкви, и Кампанелла не отклоняется от него. Разве что присядет на скамью, постоит около мраморного фонтана на площади, послушает, как журчат его струи, о чем толкуют женщины, которые пришли за водой.

Почти полтора года провел он в монастыре святой Сабины. В декабре в Риме задул холодный ветер. На улицах горели жаровни. Уличные торговцы пекли на них каштаны. Иногда они протягивали ему пригоршню горячих, растрескавшихся на огне каштанов. Кампанелла принимал скромный дар. Кто он такой, чтобы отказываться от милостыни! С Абруццких гор в город спускались крестьяне, одетые в овечьи шкуры. По обычаю, под Рождество они играли перед церквами на дудках и пели, славя деву Марию.

За несколько дней до Нового года за Кампанеллой прислали. Его призывают в трибунал. Он направился туда в великом смятении. Ему огласили приговор. Кампанелла был объявлен сильно заподозренным в ереси. Либо он, согласившись с таким обвинением, отречется от ереси, либо — новый процесс. Исход его ясен. Упорствовать — безумие. Кампанелла согласился отречься. Отречение состоялось в церкви святой Марии делла Минерва. Унизительный обряд давно подробно и любовно разработан инквизицией. Утром служители надели на приговоренных позорные одеяния — грубые рубахи без рукавов и высокую бумажную шапку, похожую на дурацкий колпак. Приговоренным приказали взять в руки длинные незажженные зеленые свечи. Зеленый цвет, цвет весны и листвы, бог весть почему считается цветом инквизиции.

Сжав зубы, Кампанелла выполнил все, что от него требовалось. Когда на него надели позорный наряд, а на шею повесили веревку, он вспоминал Евангелие: «И, раздев Его, надели на Него багряницу… Дали Ему в правую руку трость… Насмехались над Ним». Шестнадцать веков прошло, а ничего нового не придумали.

Поглядеть на отречение сбежалось много любопытных. Кампанелла всматривался в их лица. Сочувствуют? Кажется, нет. Одни злорадствуют: поделом тебе, еретик! Другие испуганы, третьи рады: слава богу, это происходит не со мной. Долго вглядываться в толпу ему не дали. Заставили стать на колени и произнести формулу отречения. Она заканчивалась словами, от которых он содрогнулся: «Клянусь преследовать, раскрывать, способствовать аресту и доставке инквизиторам еретиков любой осужденной секты, сочувствующих, пособников и защитников, а также всех тех, о которых я знаю или думаю, что они скрылись и проповедуют ересь, их тайных посланцев, в любое время и всякий раз, когда обнаружу их».

Что может быть ужаснее, чем стать Иудой? Ничто не заставит его пойти по этому пути.