Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

Глава LVI

Узники Кастель Нуово жили не только ожиданием допросов и пыток. Такое немыслимо. Кампанелла утешался писанием стихов. В общих камерах рассказывали бесконечные истории из прошлой жизни, похвалялись охотничьими, рыбачьими, любовными подвигами, резались в самодельные карты, играли в кости, ссорились и мирились. Многие заговорщики страдали оттого, что в некоторых камерах верх взяли обыкновенные бандиты и воры. Они чувствовали себя в тюрьме как дома, захватывали лучшие места, отнимали у других арестантов еду, слабых и робких превращали в своих слуг. На прогулке калабрийцы пожаловались Кампанелле, что от бандитов житья нет, чуть что — бьют, грозят прирезать. Надзиратели не обращают на это внимания. Видно, таков приказ. Если человек боится не только судей, но и сокамерников, дело плохо. Двойного напряжения долго не выдержать. Кампанелла сказал Маврицию, что надо заступиться за тех, кто сам не может постоять за себя. Мавриций обещал все сделать. Хорошо, когда можно думать не только о себе.

На прогулке несколько калабрийцев вдруг затеяли драку. Надзиратели бросились разнимать их. Один из бандитов кинулся посмотреть, что происходит. Ему подставили ногу, он упал, хотел встать, его толкнули снова и заслонили от взглядов надзирателей. Пока те разнимали дерущихся, бандита избили так, как он бил в камере слабых, — резкими и острыми ударами под вздох, потом поводили у него перед глазами калабрийским ножом, чтобы все забыл, что видел, и провели ножом за ушами, чтобы все забыл, что слышал. Вернувшись с прогулки, бандит забарабанил в дверь, требуя, чтобы его перевели в другую камеру: здесь его убьют. Пока надзиратель ходил докладывать коменданту о происшествии, жалобщика снова изрядно поколотили, а главное, велели передать всем дружкам, что с сегодняшнего дня Мавриций де Ринальдис приказывает бандитам быть тише воды, ниже травы, иначе — смерть! Бандиты притихли. Маленькая, но победа.

Однако опасения Мавриция оправдались. Вызванный после перерыва на допрос, он увидел перед собой новых судей. Санчес де Луна — он сидел в середине стола, — не глядя на узника, опустив глаза в бумаги, тихим, почти ласковым голосом призвал Мавриция не длить бессмысленного упорства, одуматься и признаться в своих преступлениях. «Иначе тебя будут пытать!» — помолчав, сказал он. Протоколист привычно записал, что к обвиняемому была применена угроза — territio, — и добавил, как полагалось: verbalis — «словесная».

Будто бы ему прежде не угрожали? Еще как! С криками, с бранью, с грохотом кулаков по столу. В калабрийских тюрьмах его били без предупреждений и записей в протокол — побои не считались пыткой, но все это не так напугало Мавриция, как тихий, почти ласковый голос нового судьи, отчетливо выговоривший словесную угрозу: она прозвучала вступлением в некий еще неведомый узнику страшный церемониал. Дрожь пошла по телу Мавриция, волосы на затылке стянуло невидимой рукой, сердце оборвалось. Великого усилия стоило ему отрицательно покачать головой и проговорить, в какой уж раз:

— Мне не в чем сознаваться!

За этим последовало нечто неожиданное. Не настаивая, не гневясь, судья спокойно приказал увести узника в камеру, и Мавриций весь оставшийся долгий день и всю бессонную ночь размышлял о том, что означает поспешность, с какой был прерван допрос.

На следующий день о нем словно забыли. За ним пришли вечером, после того как торжественно и печально отзвонили колокола неаполитанских церквей. Над головой было осеннее темное небо с крупными звездами в разрывах темных облаков. С моря дул ветер. Поодаль от дорожки, по которой его вели, в домах стражи и тюремных служителей смеялись и пели. Мирным и сонным казался вечер. В зале суда горели, оплывая, свечи в тяжелых шандалах, бросая на стол и стены домашний трепетный свет. Дальше все было так же, как накануне. Тот же тихий, почти ласковый голос призвал Мавриция одуматься. И добавил многозначительно:

— Сие увещевание второе!

После почти двух дней, проведенных в тревожном ожидании, после бессонной ночи, после прохода по вечернему двору, казавшемуся таким обычным, не тюремным, Маврицию было еще труднее на вопрос, не одумался ли он, снова чуть слышно проговорить, что ему не в чем сознаваться. Ему было бы легче, будь рядом друзья, способные оценить его мужество, друзья, для которых оно было бы примером. Но он был один перед лицом судей и врагов. Он может вести себя здесь как угодно, может ни в чем не сознаваться, а его судьям ничего не стоит оболгать его перед друзьями, сказать им, что Мавриций все рассказал, отнять у него последнее достояние — честь и доброе имя.

Судья — за столом их восседало несколько, но Мавриций видел лишь одного Санчеса де Луну — подал знак протоколисту. Протоколист записал, что подсудимый выслушал вторую угрозу, сделав рядом с этим словом пометку: «вещественную». По-латыни это называлось territio realis. Новый судья был человеком формы. Знаток уголовного, канонического и цивильного права, специалист по ведению следствия, он выждал, пока протоколист записал все, что полагается, педантично проверил запись, скрепил ее своей подписью, подождал, пока она будет посыпана песком и чернила высохнут, не то изучающим, не то сожалеющим взглядом посмотрел на Мавриция и коротко хлопнул в ладоши. Из-под темного свода появились два человека в плащах с глухими капюшонами, где были прорезаны отверстия для глаз, ловко и сильно заломили руки Маврицию за спину и повлекли за собой. Третий служитель шел впереди, четвертый сзади. В таких случаях узник иногда так вырывался, что двух стражников было недостаточно, чтобы удержать его. Насколько легче быть храбрым на опасном турнире и даже в кровопролитном бою! Там твою смелость все видят. В руках у тебя оружие. Нет чувства униженности и бессилия.

Помощники палачей медленно и долго вели его по внутренним переходам, по тюремным дворам. Куда? Несмотря на поздний час, тюремный замок еще не спал, и скоро по камерам, где содержались калабрийцы, разнеслась весть: Мавриция повели в застенок!

Его стащили вниз по крутым ступеням, втолкнули в зал с низкими сводчатыми потолками, где пахло дымными факелами, сырой плесенью, кисловато-пресно — кровью. Весь бесконечный путь Мавриций готовился к пытке, то шепотом молился, то, как молитву, мысленно повторял сонет Кампанеллы. Осторожно придерживаясь за перила лестницы, подбирая рукой длинный плащ, в зале появился один из судейских. С ним вместе пришел протоколист.

— Гляди! — приказал главный из тех, кто привел его сюда.

Второй ухватил Мавриция сильной рукой за затылок и держал так, чтобы он не мог отвести глаз от того, что ему показывают. Он увидел прямо перед собой нечто, сколоченное из толстых дубовых балок. Две стояли стоймя, третья служила верхней перекладиной. Между балками на оси — ворот, на который поворотами колеса должен накручиваться канат, проходящий через блок, укрепленный в потолке. На конце каната болтался крюк. Помощник палача короткими словами и выразительными жестами объяснил, что крюк цепляют за веревку, которой связаны руки, заведенные за спину допрашиваемого. Накручивая канат на вал ворота, поднимают человека вверх. Вроде того, как тащат ведро из колодца. Собственный зад тянет тело книзу, а канат — кверху. Руки выворачиваются в суставах. Помощник палача сказал деловито-дружелюбно:

— Как снимем, так вправим. Лучше лекаря. Такое у нас обхождение.

Рядом с дыбой на полу валялись большие гири — такими взвешивают грузы на городских весах, что подле рынка. «Зачем же гири?» — подумал Мавриций и с ужасающей ясностью понял: гири подвешивают к ногам.

— Нагляделся? — весело спросил помощник палача, и Мавриция повлекли дальше. Ему показали очаги, мехи для раздувания углей, чем-то звякали, чем-то помахивали перед глазами. На совесть показывали. Ничего не пропустили. Потом ушли. Ушли, а его оставили в зале, освещенном дымными факелами, наедине с палаческими снастями. Чтобы разглядел все получше, чтобы подумал подольше. С ним остались надзиратели — приглядывать, чтобы узник, не дай бог, не попробовал раньше времени наложить на себя руки.

Иные после «вещественной угрозы» делались не в себе. Утром из застенка выводили заговаривающихся, окаменевших людей с неподвижным взглядом и застывшими лицами. Другие буйствовали, вопили, кидались на землю. И на тот и на другой случай у тюремных врачей были испытанные средства. С Маврицием такого не произошло. Он всю ночь думал об одном и том же. Он хотел лишь одного — добра согражданам, блага и свободы милой родине, из которой пьют кровь испанские пиявки. Счастья хотел ближним и дальним. Свободы хотел, справедливости. И это грех? И это преступление? И за эти мечты — такое?

Утром его снова повели переходами, коридорами, дворами к судьям. И когда он вновь тихо, но твердо сказал, что ему не в чем сознаваться, тот же судья устало, сожалеюще развел руками и приказал что-то протоколисту.

В бумагах по делу Мавриция появилось слово, написанное по-латыни — пытка, tortura. И добавление: «легкая». О предстоящей пытке ему объявили. О добавлении не сказали.

Мавриция вернули в камеру. Судьи тем временем посовещались, обсудили дальнейшее, дружно согласились, что Мавриций орешек твердый, однако раскусывали и не такие, и разошлись по домам пообедать, поспать, набраться сил к ночи. Предстояла нелегкая работа. Чего доброго, за одну ночь не управишься! Нужно вернуться в судилище отдохнувшими, выспавшимися, бодрыми, с ясными головами. Молодой, но закоренелый крамольник потребует от них терпения, опыта, сил, выдержки, хитрости.