Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

Глава LIII

Даже сам комендант Кастель Нуово не смог бы вычертить плана крепости — так давно ее начали строить, столько времени достраивали и перестраивали. Крепость помнила осады, штурмы, минные подкопы. В ее стенах засели ядра пехотных и корабельных орудий. В Кастель Нуово были глубокие подвалы, действующие и заброшенные подземные ходы, большие и гулкие залы, куда можно набить сотню заключенных сразу, и такие тесные камеры, что в них одному едва повернуться. Ни сам комендант, ни канцелярия крепости сразу бы ни за что не ответили, сколько людей содержится в Кастель Нуово под стражей. Здесь были сомнительные личности, задержанные по случайному подозрению, карманники, пойманные с поличным, контрабандисты, с которыми испанские таможенники вели тщетную борьбу. Содержались в Кастель Нуово наемные убийцы, ожидавшие, что их выручат влиятельные клиенты. Были тут узники, помещенные в крепость по приказу вице-короля, запутавшиеся в сети высокой политики, порой неведомо для самих себя. Содержались здесь подозреваемые в ереси и посему числящиеся за судом папской нунциатуры. И много другого люда. Одни появлялись здесь на короткое время, другие проводили в крепости месяцы, даже годы. Обвинение, выдвинутое против одного испанского дворянина, относилось к временам, когда он служил в испанских колониях за океаном. Туда и послали запрос. Галеас, доставлявший почту вице-королевства, до Испании доплыл благополучно, но каравелла, плывшая в Новый Свет, затонула. Прошли годы, прежде чем неаполитанские судьи спохватились — в деле нет ответа на запрос. Послали новый. Узник успел состариться, неизменно выслушивая: «Терпение! Суд наводит справки». Со времен блаженной памяти короля Филиппа II испанские канцелярии чтут переписку долгую, обстоятельную, подробную, такую подробную, что порой в ней невозможно разобраться. Это стало еще заметнее, когда в Кастель Нуово прибыли узники из Калабрии. Калабрийские чиновники были раздосадованы тем, что им приходится выпускать из своих рук такое многообещающее дело. Они не стали облегчать задачу своим коллегам в Неаполе и вносить ясность в бумаги, отправленные вместе с обвиняемыми бунтовщиками, кое-что придержали, кое-что перепутали. Пусть увидят важные господа, гордые своей близостью ко дворцу вице-короля, легко ли обойтись без скромных калабрийских чиновников.

Едва заключенные были доставлены в Кастель Нуово, возник важнейший вопрос — сколько из них лиц светских, а сколько духовных? Вопрос немаловажный, первейшей важности вопрос. И те, и другие совершили crimen fori mixtum — преступление смешанного характера. Первым угрожает приговор по делу об измене и, может быть, дополнительно о ереси. Но это отдельно и потом. Во всяком случае, их делом может и должен заниматься светский суд. Вторым также грозит приговор по делу об измене и непременно по делу о ереси. Ими должен заниматься духовный суд. Надлежит прежде всего отделить овец от козлов.

Задача, казалось бы, несложная. Но из заговорщиков, доставленных в крепость, многие на разных допросах по-разному называли свои имена и звания, некоторые были захвачены в чужом платье.

Само число — сто пятьдесят — тоже представлялось сомнительным. Списки, находившиеся у начальников конвойных команд, ненадежны — у одних они поименные, у других — общим счетом. Шестерых человек казнили, сколько-то умерло в пути — сколько? Несколько дней бились канцеляристы Кастель Нуово, чтобы свести концы с концами. И не преуспели. Донести о том начальникам не решились. Пусть остается, как есть. А то, пожалуй, скажут — эдак у вас кто-нибудь убежит, а вы и не хватитесь! Если обнаружится недостача в калабрийских узниках, придется причислить к ним кого-нибудь, находящегося в Кастель Нуово по другому делу. Станет говорить, что он к заговору не имеет отношения? Пусть говорит. Все твердят то же самое.

Долгая переписка о подсудности между судебными инстанциями вице-королевства и Римом продолжалась. Вице-королю о столь деликатном деле приходилось постоянно уведомлять Мадрид. Документы, переписанные каллиграфическим почерком, с наложенными на них восковыми печатями, а иногда даже с металлическими, вислыми, проделывали долгий путь сушей и водой. Стороны все еще были весьма далеки от согласия. Хитроумные заключения юристов ясности в дело не внесли. Оно обросло дипломатическими и личными амбициями, дворцовыми и судейскими интригами.

Узник Кастель Нуово брат Томмазо, прозываемый Кампанеллой, всего этого знать не мог. Он только чувствовал, что стремительные и довольно бестолковые допросы в калабрийских тюрьмах, где в каждой следующей то продолжали следствие, начатое в предыдущей, то принимались дознаваться обо всем с самого начала, сменились непонятной проволочкой. Первое, что приходило на ум: его хотят измотать, ищут новых свидетелей, готовят лжесвидетелей, списываются со всеми монастырями, где он когда-либо жил, запрашивают о нем канцелярии провинциалов и генерала доминиканского ордена, нунциатуры разных городов, инквизиторов и цензоров, занимавшихся в прошлом его деяниями и сочинениями. Тогда на допросе перед судьями будет лежать не несколько исписанных листов бумаги, а целый том — вся его жизнь, записанная теми, кто тайно за ним следил, тайно о нем осведомлялся. Надо быть готовым ко всему! Первый допрос все покажет. Надо собраться с силами. Укрепить мужество товарищей по делу, братьев по судьбе. А для того связаться с ними. Если их всех что-нибудь спасет, то только неколебимая стойкость.

Утро в Кастель Нуово начинали горластые петухи. Их клич, напоминавший деревенское детство, в крепостных стенах ошеломлял. Дивиться нечему. Стражники и надзиратели, родом из крестьян, жили в крепости с семьями, обзаводились хозяйством. На внутренних дворах возделывали огороды, держали коз. Виноградные лозы карабкались по стенам тюрьмы. В крепости появлялись торговцы рыбой, пекари привозили хлеб, пастухи пригоняли коз и продавали тут же надоенное молоко. Въезжали повозки с провиантом для солдат и заключенных. Жены стражников и надзирателей сновали по крепости, громко перекрикивались, дети носились стаями по дворам, играли. Подражая родителям, они нередко вели кого-нибудь под конвоем в место, обозначавшее в их игре тюрьму. Каменщика чинили старые, местами обваливающиеся стены. Черными тенями проходили по крепостному двору, опустив глаза, молчаливые инквизиторы, поспешали протоколисты-нотарии, скакали на прекрасных конях, распугивая всех, надменные испанские курьеры. Поспав после обеда, выходили посидеть перед своими уютными домиками на осеннем солнце утомленные ночными трудами палачи — основательные, коренастые, жилистые люди. Переругивались с женами, переговаривались с соседями. Толковали между собой о житейском и о делах. Побаливают суставы — много времени приходится проводить в подземельях, а там сыро. Трудиться заставляют бессовестно много. И все, кому не лень, учат. А чего учить людей, которые на этом ремесле собаку съели! Так нет же! Взяли моду по книге, по картинкам указывать, как на дыбе растягивать, как воду через мехи в глотку наливать, будто они и без книги не знают, как это делается. Этого бы ученого, кто ее сочинил, в застенок, дать ему обвиняемого, да инструменты, поглядим еще, как управится! Писать-то легко!.. А ты попробуй все, что надо, выудить, да за один раз, да чтобы тот, у кого выпытываешь, раньше времени не помер. С кем промашки не бывает, а за нее по головке не гладят! За ночь так намотаешься, от криков оглохнешь, руки себе отобьешь, весь перемажешься, врагу своему такой работы не пожелаешь.

Так судачат на дворе Кастель Нуово обитающие здесь заплечных дел мастера — основательные, жилистые, коренастые мужчины. Впрочем, толкуют не только об этом. О картах, в которые не прочь перекинуться. О том, какой славный нынче уродился виноград. Каков улов. Каковы цены на рынке. О мастере, который шил им фартуки для работы и схитрил — поставил вместо новой кожи — старую. Совести у людей не стало! О дураках, которые верят, что веревка повешенного или обуглившаяся косточка сожженного приносят счастье, и готовы платить за них большие деньги — кабы так на самом деле, были бы они, палачи Кастель Нуово, самыми счастливыми людьми на свете. О прекраснейшей проповеди — слушали ее в крепостной церкви со слезами умиления. О хворостях жен толкуют. О приданом для дочек. О том, пускать ли сыновей по своей части или обучить другому ремеслу. Отдыхают мастера своего дела, осенним солнышком наслаждаются, винцо попивают, беседуют о ремесле и житейском.

Случилось им увидеть Кампанеллу — его переводили из камеры в камеру. Поглядели на него с интересом, слышали, что он из калабрийских злодеев главный, к тому же смолоду знается с нечистой силой. А шагает будто не в тюрьме, голову высоко поднял, по сторонам смотрит, поглядел — словно кинжалом полоснул. Как тут было удержаться, не пошутить: «До скорой встречи!» С ним быстро не сладишь — сразу видно.

Кампанелла увидел компанию, отдыхающую на осеннем солнышке, их лица увидел, руки разглядел, услышал веселый голос шутника, суливший близкое знакомство. Он еще ничего не знал о них, но тело напряглось от их взглядов, как от отвратительного прикосновения.

Передышка его между тем продолжалась. Все эти дни он был занят тем, что сочинял стихи. Он сочинял стихи всегда. С детства. Но никогда так много, так упорно и бурно-вдохновенно. Напряжение, владевшее его душой, находило выход в писании стихов. Была возможность достать кусок пергамента или бумаги — писал на нем. Не было — запоминал. И написанное на бумаге и сочиненное в голове торопился заучить. Написанное, скорее всего, отберут, сколько раз уже отбирали! Но еще не придумали способа заглянуть под черепную коробку, переворошить в поисках запретного мозг. Когда-нибудь придумают, пока еще, слава богу, не сумели. Странно, Кампанелла сочинял в эту пору почти исключительно сонеты. Труднейшая форма! Она требует, чтобы мысль была без остатка уложена в четырнадцать строк. Сложные правила влекли Кампанеллу своей трудностью. Кампанелла понимал, что его сонетам, увы, далеко до сонетов Кавальканти, Данте, Петрарки. Вряд ли ему отпущено столько таланта, а главное, отмерено столько жизни, чтобы научиться писать сонеты так, как мечтается. Слог его порой грешит против совершенного итальянского наречия — благородного тосканского, отдает порой мужицким калабрийским. Что за беда! Несовершенные сонеты помогают ему дышать. Они нужны тем, кто ему доверился. Их веру в него, в его пророчества, в общее дело он должен поддержать. Во что бы то ни стало!

Кампанелла написал сонет, обращенный ко всем заключенным по «некоему делу». Он писал его, зная, что многих узников — в отличие от него — уже допрашивают. Они уже претерпевают муки. О том, что допросы калабрийцев начались, обмолвился стражник. Кампанелле ненавистны взгляды Макиавелли: люди не стоят того, чтобы из-за них терпеть невзгоды; люди не стоят того, чтобы задумываться об их участи, когда они терпят несчастье. Он, Кампанелла, пришел в мир, чтобы спасти людей, всех вместе и каждого страждущего, вывести их в обетованную землю свободы и справедливости. Как же не помочь тем, кто поверил ему, кто последовал за ним? Он не может утолить терзающего их в тюрьме голода, он не может исцелить их кровоточащих ран, он не может вывести их на волю. Но он может поддержать их. Своим примером. Своим словом.

Кампанелла не стал жалеть тех, кому приходится сейчас так тяжко. Он хотел помочь им, внушая гордость. Если злые силы, огонь, острые крюки и зубчатые пилы разорвут наши тела, писал он в сонете, обращенном к узникам, а дух наш остается неколебимым, тогда милосердие дарует нам благородную смерть.

Он не мог думать только о допросах и судьях. Чтобы отвлечься, размышлял о происхождении поэзии. Кампанелле казалось, что она родилась вместе с первым человеком, она так же естественна для человека, как потребность есть, спать, трудиться. А до того, как на свет появился первый человек, поэзия жила в пении птиц. Думать так радостно. От этих мыслей тюремные стены не так давят. Тюремщики однажды отняли у Кампанеллы бумагу, в которой судьи с удивлением прочитали: «Я убежден, что стихотворный ритм возник вместе с человеческим родом». Чем только занята голова этого человека?