Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

Глава XLVI

Итак, он снова в тюрьме.

В первые минуты после того как его грубо втолкнули в камеру, Кампанелла испытал облегчение. Наконец один. На руках разрезали путы, и руки ожили. Не было больше изматывающего качания в седле. Перед воспаленными глазами не тянулась больше дорога. Кампанелла рухнул на набитый соломой мешок, который швырнули в угол камеры, прикрыл глаза и впал в забытье. В ушах все звучало и звучало цоканье подков по камню, голоса конвойных, сладкая любовная песня, которую они пели.

Кампанелла заставил себя открыть глаза. Около двери, окованной толстыми железными полосами, стоял глиняный кувшин. Он поднес его ко рту. Вода была теплой, знакомо и отвратительно отдавала затхлостью. Теперь ему долго придется пить такую воду.

Когда подъезжали к тюремному замку, Кампанелла разглядел его. Сколько в Калабрии маленьких, жалких, полуразвалившихся лачуг и как велики и прочны ее тюрьмы! Камня, из которого сложена эта, хватило бы на целое селение, да не на одно. Не безумен ли мир, не способный накормить голодных, напоить жаждущих, дать кров бездомным, но не жалеющий сил и денег на темницы! Первыми в них попадают именно те, кто догадывается о безумии мира и ищет средств, чтобы переделать его, чтобы дать людям счастье.

Сейчас не время для философствования. Нужно обдумать свое положение. Оно опасно. Оно крайне опасно. Скрывать свое имя и монашеский сан невозможно. Когда за Кампанеллой пришли, люди, ворвавшись в хижину, где он пытался скрыться, назвали его «брат Томмазо, прозываемый Кампанелла».

Крестьянское одеяние и борода, которой он оброс, покуда скитался, не обманули погоню. То, что Кампанелла изменил обличье, дабы не походить на инока, серьезнейшее прегрешение. До суда инквизиции, может быть, и не дойдет. Его схватили испанские власти. Он для них заговорщик, а не еретик. Впрочем, это станет видно на первом же допросе.

Кампанелла, хоть и старался вчера, не мог толком понять, куда его привезли. Крепость на берегу моря. Сооружена не только чтобы служить тюрьмой, но и чтобы отражать нападения пиратов. Это удача! Если… с этого теперь невольно начинается каждая его мысль. Если турки все-таки попытаются напасть на побережье, если это произойдет неподалеку от того места, куда привезли Кампанеллу… Впрочем, столь ли велика такая удача? Начни турки нападение отсюда, испанцы немедленно увезут того, кого считают главным заговорщиком, или расправятся с ним. Можно только гадать и ничего нельзя сделать. Ужасно!

Кампанеллу долго не вызывали на допрос. Для Кампанеллы в этом ничего нового — заставь себя смотреть на промедление как на передышку.

«Вооружись стойкостью перепоясайся мужеством!» — приказывал он себе то, чему учил своих сторонников. Заставил себя вспомнить непреклонного Пуччи и собственные стихи, написанные на его смерть. Вспомнил другого узника Замка Святого Ангела — мудрого Джордано Бруно. Недолгой была их встреча, но незабываемой. Бруно оказался не только философом, он был еще и поэтом. Сонет Бруно, услышанный на тесном тюремном дворе, прозвучал для Кампанеллы так, словно он написал его сам.

И теперь Кампанелла повторял стихи Бруно — напиток из источника мужества.

Узник, если он не первый раз в тюрьме, по многим признакам умеет угадать, что происходит за стенами камеры. Кампанелле скоро стало ясно: в крепость все время привозят новых заключенных. Из-за решеток соседних камер, а иногда и сквозь стены доносились громкие голоса — заключенные пытались дать знать о себе. Выкликали имена, названия своих селений. В коридорах звучали шаги, звяканье кандалов, иногда звук, с каким по полу тащат избитого человека. Сомнений нет, аресты продолжаются. А ведь это не единственная тюрьма, куда привозят схваченных. Неужто полное поражение?

Скоро выяснилось, почему власти медлили с началом допросов. Ждали прибытия прокурора Луиса де Ксаравы.

Один из самых ненавидимых итальянцами испанских сановников, Ксарава был умен, красив, проницателен, честолюбив. Должность, которую он занимал, давно перестала его радовать — он стремился выше и, хотя был на провинциальной службе, одевался, как гранд. Калабрия — глушь, дыра, забытая богом. Заговор против испанского правления, смертельно напугавший многих высокопоставленных испанцев и пуще того итальянцев, которые им прислуживали, Ксараву обрадовал, хотя он делал вид, что негодует вместе со всеми. Это подарок судьбы! Умело провести следствие, представить заговор смертельно опасным, но вовремя обезвреженным, постараться, чтобы имя прокурора как можно чаще встречалось в бумагах, которые поступят к вице-королю, — вот кратчайший путь к новому высокому посту. Когда процесс кончится, он будет богат, знаменит, необходим при дворе.

Однако уже первое знакомство с результатами допросов обнаружило весьма щекотливое, даже пугающее обстоятельство. Некоторые заговорщики уверяли, что решились выступить против испанцев лишь потому, что папа благословил восстание и обещал свою святейшую поддержку, Подобные показания дали несколько человек. Они находились в разных тюрьмах. Возможность сговора между ними исключалась. Конечно, трудно представить себе, чтобы папа, наместник Христа на земле, вел переговоры с фуорушити или даже со странствующими проповедниками из доминиканского и францисканского орденов, к каким принадлежало, как уже знал Ксарава, большинство подстрекателей. Но с другой стороны, его святейшество Климент VIII — владетельный князь, земли коего за последние десятилетия вследствие нескольких неудачных войн сильно уменьшились. Влияние папы как государя в сложной борьбе, что постоянно идет среди властителей в Италии, ослабло. Разве нельзя себе представить, что папа желает поражения испанцев на юге Италии, может быть, даже их ухода оттуда? Всех поворотов большой политики, в которой сплетаются интересы итальянских государей, Испании, Франции, Германии в это сложное, чреватое неожиданностями время, из калабрийской глуши, увы, не разглядеть. Впрочем, теперь можно надеяться, что Ксарава недолго будет пребывать в этой глуши. Если поведет следствие умело. И осторожно. Очень умело. Очень осторожно. Показания о поддержке папы могут быть величайшей ценностью, добытой в ходе допросов. Но они могут быть и миной, которая не только взорвет процесс, но погубит тех, кто получил подобные показания. Ксарава привык быть охотником и не собирался стать дичью.

Второй щекотливый пункт: среди схваченных много монахов и священников. Они не подлежат юрисдикции светских властей. Об их злоумышлениях и преступлениях надлежит незамедлительно уведомить генералов доминиканского и францисканского орденов, инквизицию и самого папу. Папу? Вот, где столкнулись оба щекотливых обстоятельства. Значит, придется сообщить папе, что клирики-заговорщики ссылались на обещанную им поддержку. Одно такое упоминание — и их предпишут передать в руки инквизиции. Ксараве придется допрашивать темных крестьян и рыбаков, ну, может быть, нескольких дворян, обещавших прийти на помощь восстанию, но те главари, кто был мозгом и сердцем заговора, уйдут от него к инквизиторам. Процесс станет мелким, никому за провинциальными пределами Калабрии не интересным. Главный зачинщик — Кампанелла. Это Ксараве ясно. Он монах, но взят в одежде простолюдина. Ну что же! Ксарава может до поры до времени принять правила игры, предложенные злоумышленником. Сделаем вид, что не знаем о его сане, будем допрашивать его как мирянина, всячески оттягивая время, когда придется отдать его в руки церковных властей. А пока выпытаем из него все, что можно. Кампанелла не подозревал, с каким волнением вызывает его на допрос Ксарава. Прокурор накануне допроса не спал. Потерял аппетит. У честолюбцев тоже есть свои муки, свои терзания и сомнения. Нужно столько взвесить, столько учесть, о стольком помнить! Ксарава искренне страдал. От опасения, что ему придется уступить многообещающее дело. От страха, что, не уступив его, он ввяжется в конфликт с церковью. От тайны, обладание которой то делало его счастливым, то пугало, — показания, полученные против папы, кого хочешь заставят задуматься.

Когда Кампанеллу привели на допрос, он увидел перед собой сравнительно молодого, очень бледного, холеного, тонкогубого человека, весьма нарядно одетого по испанской моде, в бархат и кружева, со сверкающими перстнями на руках. Ксарава долго внимательно вглядывался в коренастого, заросшего, одетого в рванье узника. Прокурор прикладывал к лицу надушенный платок: от того, кто стоял перед ним, несло потом, затхлостью камеры, запахом гнилой соломы, служившей ему постелью.

«И этого человека называют Мессией?» — искренне изумился Ксарава. И тут же вспомнил, как некогда другой чиновник, звавшийся, правда, не прокурором, а прокуратором, с не меньшим изумлением взирал на приведенного к нему бедняка, которого тоже называли Мессией. Нет, он не станет уподобляться Пилату, не станет спрашивать у стоящего перед ним: «Что есть истина?», не будет пускаться с ним в философские прения. Этого он не может себе позволить. А жаль. Это было бы интересно. Говорят, грязный оборванец — непревзойденный мастер ученого спора, чудо красноречия, автор примечательных, хотя и весьма подозрительных сочинений. Надо прочитать при случае. Но все это пока придется отложить. Надо выяснить главное.

Зал, куда узника привели на допрос, помещался в верхнем этаже крепостной башни. Через узкие окна было хорошо видно море — бескрайняя темная синева, над которой стремительно летали, то падая к самой воде, то взмывая вверх, бакланы. Рыбачьи лодки под пестрыми парусами казались отсюда совсем маленькими. Кампанелла не мог оторвать взгляда от моря. Если спасение придет, оно придет отсюда. Морской ветер, проникавший сквозь башенные окна, нес запах надежды и свободы.

Первый вопрос Ксаравы он, завороженный морем, почти прослушал. Тот спрашивал, кажется, где Кампанелла был захвачен стражниками, словно сам этого не знал. Однако дальше началось нечто странное. Инквизиторы после неизбежного вопроса о том, известно ли узнику, за что его арестовали, начинали выяснять генеалогию обвиняемого, спрашивать о предках, родителях и родственниках, о знакомых. Ксарава пренебрег всем этим.

Не задавая вопроса о заговоре — само существование заговора для него непреложная данность, — он сразу спросил о помощи, обещанной заговорщиком его святейшеством. «Будто бы обещанной», — осторожно сказал он.

Кампанелла почувствовал: именно это больше всего занимает Ксараву. Неясно лишь, чего больше желает прокурор — подтверждения или отрицания. Однако откуда столь странный слух? Переговоров с папой Кампанелла и его друзья не вели. Дионисий, правда, считал: все, что может убедить как можно больше людей встать на их сторону, — благо. Если найдутся калабрийцы, которые пойдут за ними, лишь узнав, что их дело благословил папа, надо сказать им то, что они так жаждут услышать. Ради великого дела не зазорно пойти на маленькую ложь, рассуждал он. У противников наших, иезуитов, тоже не грех поучиться. Если наши враги будут действовать по правилу «цель оправдывает средства», а мы решим не марать своих белых одежд, нетрудно предсказать, кто победит. Мы будем биты! Кампанелла не соглашался с Дионисием, но обстоятельства помешали ему довести спор до конца — нельзя было углублять их разномыслие. Сейчас на допросе он понял — Дионисию удалось убедить часть их сторонников, что заговорщики могут надеяться на поддержку папы. Хитрить со своими Кампанелле претило, но ничто не мешает ему лукавить, отвечая испанской ищейке. Не ответив прямо, он дал понять Ксараве, что имеет все основания надеяться на могущественное заступничество. На самое могущественное заступничество, какое только можно себе вообразить. На прочие вопросы отозвался, как человек, искренне недоумевающий, что его арестовали. Он не знает за собой никакой вины, недоразумение скоро выяснится, а клеветники и гонители будут наказаны.

Ксарава привык допрашивать людей, которые неумело лгут, грубо льстят, трусливо лебезят, сулят разные блага, если им есть что посулить, плачут, если у них нет ничего, кроме слез, клянутся в невинности. И виноватые, и оговоренные, и подозреваемые, и уличенные — все казались прокурору утомительно одинаковыми. Он любил пофилософствовать о том, сколь жалок и низок человек. Ксарава легко угадывал, в какой час допроса его подопечные сломаются и перестанут запираться. Рутина допросов, однообразие уловок, к которым прибегают оказавшиеся в его власти, простота собственных приемов, неизменно достигающих цели, наскучили прокурору. Он всегда был невысокого мнения о людях. Прокурорская должность укрепила его презрение к ближним.

Но новый заключенный поразил его угрюмым спокойствием, чувством собственного достоинства, непонятно на что опирающейся внутренней силой. Казалось, он знает нечто, неведомое тому, кто его допрашивает.

О Кампанелле говорят, что он владеет тайнами магии. Прокурор в такие побасенки не слишком верил. А тут призадумался: может, в этом слухе что-то есть? А еще Ксараву неприятно поразило, что узник, отвечая на вопросы, глядит мимо него. За высокой спинкой прокурорского кресла было видно стрельчатое окно, а сквозь него — море. К нему и был прикован взгляд Кампанеллы. Море помогало ему спокойно отвечать, когда он хотел ответить, и спокойно молчать, когда он отвечать не хотел. Ксарава прервал допрос, чувствуя, что не готов к его продолжению. Честолюбивый, способный, проницательный прокурор был недоволен собой. Настроение было испорчено надолго. Ужинал прокурор без удовольствия, размышляя о своей тяжелой профессии. И поделиться не с кем! Кто поймет его чувства?

Скоро Кампанеллу, грубо разбудив в неурочное время, перевезли в другую тюрьму, подальше от берега. Из разговоров стражников, не считавших нужным таиться от человека, которому недолго жить, Кампанелла уловил важнейшую весть: около побережья появились турецкие корабли! Все испанские гарнизоны приведены в готовность. Стражники, конвоирующие Кампанеллу в другую тюрьму, считали, что им повезло: лучше сопровождать безоружного пленного, чем сражаться с турками. А Кампанелла думал, решатся ли турки атаковать испанские корабли, совершат ли нападение на берег.

Тюрьма, куда его доставили, тесна и переполнена. Кампанеллу поместили в общую камеру. Великая отрада встретить единомышленников, узнать от них, что происходит, услышать вести от тех, кто взят позже. Если бы только новости не были столь мрачны! Испанцами захвачено много заговорщиков. Аресты продолжаются. В руки властей попали важные письма. Немало людей, посвященных в заговор, испугались, добровольно явились с повинной, рассказали все, что знали, добавив и то, чего знать не могли. В тюрьмах оказались и непричастные к заговору — жертвы давних распрей и счетов. Нашлось немало мерзавцев, которые воспользовались случаем, чтобы устранить своих личных врагов. Соседи Кампанеллы по камере подавлены, страшатся того, что их ждет. Один заключенный упорно, с дрожью в голосе, заклинает всех, что спасение в признании. Кампанелла заставил его замолчать. Надолго ли?

В переполненной камере, где спорят, плачут, молятся, играют, чтобы убить время, в карты и кости, гадают, чем сегодня будут кормить — гадай не гадай — кормят гнусно, — Кампанелла погрузился в тяжелую задумчивость. Не совершена ли им страшная ошибка? Он размышлял о том, как изменить к лучшему устройство мира, готовил во имя этого восстание. Может быть, надо было думать о том, как изменить самого человека? В мыслях о будущем устройстве государства он не принимал в расчет, как действует на человека давняя зависть, старинная обида, желание отомстить, жажда возвыситься и, главное, страх. Ему казалось, что каждый, кто внимал его словам о благородном воинстве в белых одеждах, которое двинется от подножия горы Стило, чтобы учредить прекраснейшую из республик, достоин и этих сияющих одежд и этих великих планов. Увы, это не так!

Новая тюрьма, как и прежняя, помещалась в крепости. И хотя находилась дальше от побережья, здесь тоже ждали возможной высадки турок. Гарнизон усилили. К пушкам подвезли ядра. У орудий беспрерывно дежурили пушкари. Подвалы крепости пополнялись продовольствием. Во время прогулки Кампанелла спросил у испанского солдата, что означают эти приготовления, уж не войны ли опасаются, тот со смехом ответил:

— Ты об этом узнаешь первым!

В его голосе звучали злорадство и угроза. Кампанелла догадался, что значат эти слова.

— Как понять сказанное? — все-таки спросил он.

— Чего проще! Если под стенами крепости появятся мусульманские собаки, которых ты, предатель, накликал на нашу землю, всех вас вмиг прикончат!

Испанский солдат называет его предателем, испанский солдат говорит о калабрийской земле, как о своей! Как объяснить этому темному человеку, чья это земля? Испанский солдат не станет его союзником. Ни за что! На это рассчитывать нечего. Не следует тратить душевные силы. Они нужны на другое.

Они действительно скоро понадобились Кампанелле. В тюрьме, куда его перевели, появился Ксарава. На сей раз он занялся другими заговорщиками. С ними он вел себя иначе, чем с Кампанеллой. Хотя пыточный застенок был, по обычаю, устроен в отдаленном подвале, под глубокими сводами и за толстыми стенами, ночью вопли истязуемых, приглушенные отдалением и каменной толщей, все-таки были слышны в камерах, замерших от ужаса, сострадания и напряжения. Кто следующий?

Кампанелла лучше других понимал, что означают ночные вопли, что переносят сейчас пытаемые. Мучают людей, которые последовали его призывам! Думать об этом непереносимо. Имел ли он право подвергать людей такому? Не был ли он обязан не столько рассказывать им, каким станет мир, когда они победят, сколько о том, что ждет каждого в случае поражения? Зачем? Чтобы поколебать их решимость? Нет, чтобы проверить ее. Но многие ли выдержали бы всю правду, по силам ли было им вообразить, что чувствуешь, когда к тебе, связанному, обнаженному, беззащитному, подходят палачи. И некуда бежать. И некого звать на помощь. Нет, безумие запугивать тех, кого хочешь сделать своими последователями. Тот, кто решил до основания переделать погрязший в несправедливости мир и тем спасти ближних, должен постоянно идти на страшный риск, что он их погубит. В одиночку он бессилен. А с того мига, как он поделился своими планами с другими, нашел помощников и союзников, он сделал шаг, который может привести к победе, а может обречь их всех, посвятившего и посвященных, на застенок, отдать в руки палачей. Если бы рядом были Дионисий и Мавриций! Он не во всем, не всегда соглашался с ними, но с друзьями можно посоветоваться, выговориться, облегчить измученную душу. Ужасно, что их нет сейчас здесь. Какое счастье, что их нет. Они на свободе, значит, еще не все потеряно!

Спустя несколько дней после того как начались ночные допросы с пытками, Кампанелла перенес новое жестокое потрясение. В крепость доставили его отца и брата. Тюремная почта немедленно сообщила ему об этом. Кампанелла бросился к окошку, надеялся разглядеть их в толпе только что пригнанных арестантов. Не увидел. Кампанелла знал — родные не причастны к заговору. Он не хотел посвящать отца в свои планы — тот был стар, слаб, робок. И брат был далек от того, что воодушевляло Кампанеллу. Но теперь отец и брат схвачены и сколько ни станут уверять и божиться, что не слыхивали о заговоре, их не выпустят. В чем их вина?

В том, что один — отец Кампанеллы, другой — его брат. Иной вины не надо. А этой им не простят! Ее достанет, чтобы держать их в тюрьме, допрашивать, пытать. А как там мать, оставшаяся совсем одна, не понимающая, что стряслось с ее близкими?

Плетется сейчас, верно, вслед за колонной арестантов, несет в узелке все, что могла собрать для них дома, будет вместе с другими женщинами с рассвета до заката стоять перед тюремными воротами, молить, чтобы сказали ей о близких, чтобы взяли для них лепешку, горшок бобов. Лавина увлекает за собой жизни, семьи, судьбы, ломает их, увечит. Горькая мысль! Он еще никому, ни ближним, ни дальним, не принес обещанного счастья, но уже многим — беду и горе. Он сердцем своим слышал рыдания не только матери, но всех женщин, у которых увели мужей, плач детей, лишенных кормильцев и защитников. Ему представлялись схваченные, допрашиваемые, пытаемые. Не проклинают ли они дня и часа, когда пошли за ним? Но что он может сделать для них теперь, когда он сам схвачен, стал пророком без внемлющих, вождем без водительствуемых? Ничего. Нет! Очень много: выдержать все, что суждено ему, не сломиться, не дать себя сломить. А потом — начать все сначала — осторожнее, обдуманнее, мудрее — и победить. Дать тем, кто поверил ему, обещанное, отомстить за тех, кто не доживет до часа победы над злом.

Во время прогулки Кампанелла наконец увидел своих. Брат не то обрадовался, не то испугался. Сколько нужно было ему наговорить про злодея Кампанеллу, чтобы он с такой опаской смотрел на него. Наконец, он спросил:

— Что с нами будет, Джованни?

От полузабытого домашнего имени Кампанелла вздрогнул. Услышать его здесь! Но что сказать брату? Отец был в своем кожаном фартуке. Видно, его схватили за работой. И что удивительнее всего — он латал сапоги. Солдаты приспособили его к делу. Вот когда ему довелось чинить испанскую обувь, правда, не такую, о какой он мечтал.

— Сапожник всегда нужен! — сказал он Кампанелле и похвалился, что его и во двор выпускают почаще, и лишний кусок ему достается. Раздобыть бы кожи, сшить бы сапоги самому коменданту, может, отпустит. Кампанелле показалось, что в спокойствии, с каким отец рассуждает о том, как ему повезло, что он прихватил с собой инструменты, звучит безумие. Слава богу, что у него есть такое утешение.

Кампанелла заставлял себя верить, что все переменится. Но тут начались первые казни заговорщиков. Пока еще не в этой, а в других тюрьмах. Об этом ему на допросе с улыбочкой сообщил Ксарава. Кампанелла почувствовал — прокурор не обманывает, чтобы запугать его. Всей кожей ощутил, что бледнеет, почувствовал: Ксарава упивается его видом. Но бледность — не улика.

— Что же вы молчите, Томмазо, прозываемый Кампанеллой? Хотите, чтобы я рассказал вам, как это было?

Узник презрительно промолчал. Тот, кто однажды видел казнь, не забудет ее до смерти, а он видел. На площади, все равно где — в Никастро, Катанзаро или Стило, появились плотники. Часть жителей укрылась в домах, ставни захлопнули, другие глазеют, как строится эшафот. Пока плотники устанавливают на нем виселицу и плаху, палач и его подручные ужинают в лучшей харчевне. Трактирщик услужливо подает катам самые вкусные блюда, самое дорогое вино. Платит за них город! Заплечных дел мастера пьют, жрут, хохочут, подшучивают над посетителями. Кусок застревает у тех в горле, но уйти боятся. Каты обещают на завтра знатное представление, сулят застольным соседям местечко, откуда все будет и видно, и слышно. И находятся люди, которые поддакивают веселящимся палачам, пьют с ними, заискивают перед ними. А те начинают обстоятельно проверять свои инструменты. Напоказ. Так им велено. На рассвете по городу проходят глашатаи, бьют в барабаны, громко выкрикивают имена осужденных, место и время казни. В назначенный час площадь полна — одни пришли сами, других пригнали. Палач в щегольской красной куртке с разрезами на рукавах, сквозь которые видна тонкая белая рубашка. Рукава закатаны… Довольно! Он не хочет представлять себе этого! Не хочет, не хочет, не хочет!

— Рассказать вам, как это было? — настойчиво повторяет свой вопрос Ксарава. — Что же вы молчите? — Он уже знает характер узника: тот скорее откусит себе язык, чем откликнется на вопрос, и не для того прокурор задает его, чтобы дождаться ответа. Вестью о казни он хочет поколебать Кампанеллу. Но тот вдруг спрашивает сам:

— И что же они сказали перед смертью?

Теперь молчит Ксарава. Не признаваться же, что, когда приговоренных терзали, терзали так, что с их стонами слился стон толпы, окружавшей эшафот, они продолжали отрицать свою вину, последними словами поносили испанцев и тех, кто им прислуживает, сулили вечные муки и начальнику карательной экспедиции и прокурору.

— Почему же вы молчите, прокурор? — холодно спросил узник. Он не ждал ответа.

Но когда Кампанелла оказался в камере, силы изменили ему. Воображение рисовало эшафоты и плахи, воздвигнутые во всех калабрийских городах, красующихся палачей, терзаемых осужденных, потрясенную толпу. Сколько людей уйдет с места казни, навсегда унося в душе лютый страх, сколько душ впадет в рабское оцепенение после этого зрелища! А почему не подумать об этом иначе: сколько людей унесет с места казни ненависть к палачам и запомнит, какими непреклонными оказались их жертвы? Можно посмотреть на это и так. Но все это размышления, размышления. Ему не с кем поделиться этими мыслями. Самыми страшными для него стали не допросы, а беспрерывные раздумья в одиночестве камеры, мысли, которым не суждено обратиться в дело. Сейчас, когда необходимо действовать, он пойман, заточен, заперт! Кричи — твои друзья тебя не услышат! Бейся головой о стены камеры — ты не пробьешься к ним… Кампанелла с юности верил, что человек, понявший свое предначертание, сильнее обстоятельств. Но толстая дубовая дверь, но каменная кладка стен — тупая, мертвая, косная материя…

Думать о побеге бессмысленно. Кампанеллу в любой тюрьме помещали в камеру, откуда не убежишь. Коменданты знали, что отвечают за него головой. Его охраняла усиленная стража.

Не вырваться… Что за вздор! С тех пор, как существуют темницы, идет постоянное состязание между узниками и тюремщиками. На каждую предосторожность тюремщика находится десять уловок узника, чтобы превозмочь ее. Дедал и Икар бежали даже из лабиринта Минотавра. Даже из Замка Святого Ангела в Риме выбрался Бенвенуто Челлини. Но чтобы бежать, нужны помощники на воле, способ передать им весточку, получить от них ответ. А именно это невозможно. Кампанеллу переводили из одной тюрьмы в другую, нигде подолгу не оставляя, и он, сколько ни размышлял, не мог понять смысла постоянных перемещений. Кроме одного — помешать ему связаться с волей, затруднить побег.

В пути же из одной тюрьмы в другую он был связан, иногда закован, окружен многочисленным конвоем. Кампанелла пробовал заговаривать с испанскими стражниками. Если бы хоть один из них прислушался к нему, если бы хоть от одного из них удалось добиться крошечного послабления, пустячной услуги — это был бы проблеск надежды. На его попытки они отвечали молчанием, бранью, пинками.

Как извращена человеческая природа! Никто не рождается на свет, чтобы стать палачом или конвойным. У каждого конвойного, у каждого палача была мать. Пела над ним колыбельные песни. Пугалась, когда он болел. Радовалась первому слову, которое он произнес. Учила его ходить. У каждого была любимая, потом жена. Были дети. Было все, что есть у людей. И некоторые из них выглядели как люди. Многие стражники были хороши собой. Молодые, веселые, красивые лица, мужественная стать, звучные голоса. Они умели улыбаться, смеяться, петь. Подшучивали друг над другом. Ласково похлопывали своих коней. Гарцевали в седлах. Что же сделало этих людей не людьми, способными ударить связанного пленника, пнуть его сапогом, плюнуть ему в лицо? Что сделало их такими жестокими к слабому и безоружному, такими покорными и робкими перед теми, кто командовал ими? В будущем прекрасном государстве надо добиться, чтобы жестокие и злые вообще не рождались на свет.

А еще Кампанелла думал о том, сколь страшна кара, какой господь бог покарал людей, когда они вознамерились воздвигнуть Вавилонскую башню — башню до неба. Он лишил их единого языка. Люди перестали понимать друг друга. Началось страшное разобщение. Его проклятие тяготеет над людьми до сих пор. В будущем государстве надо сделать все, чтобы люди понимали друг друга, чтобы разные наречия не вставали между ними препятствием.

Неустанная работа мысли, которая не прекращается даже тогда, когда он, связанный или скованный, совершает путь из темницы в темницу, — мука! Неустанная, непрерывная, то горячечная, то ясная работа мысли, — благо. Без нее он сломался бы. Без нее он погиб бы.

Весть о том, что Кампанелла арестован, дошла и до делла Порты. Знакомый, прежде бывавший в его доме, встретил делла Порту при выходе с торжественного богослужения в соборе святого Януария. Знакомый был из тех, кто чувствует себя несчастным, если не может ошеломить или хотя бы удивить собеседника новостью. Близость к источнику новостей порождала в нем чувство собственной значительности. Едва спросив о здоровье делла Порты и не дослушав ответа, он сообщил, что монах, ученостью которого делла Порта был так увлечен, этот самый отец Томмазо замешан в Калабрии в страшном преступлении, но вовремя изобличен и обезврежен. При дворе вице-короля чрезвычайно обеспокоены. Все куда серьезнее, чем можно было ожидать. Подумать только, кто скрывался в обличье скромного доминиканца! И знакомый, довольный своей осведомленностью, поспешно оставил делла Порту, чтобы поделиться новостью с другими. А ученый едва дошел до дома. Кампанелла снова в тюрьме! В чем его винят на этот раз? Расспрашивать доброхотного переносчика вестей он не захотел — отвратительной была его радость. Несчастное время! Джордано Бруно томится в заключении уже который год. Некогда восхищавшиеся им теперь забыли даже о самом его существовании. Кампанелла, мудрец, философ, поэт, лишился свободы. Делла Порта вспомнил лекции, которые читал Кампанелла молодежи, свои беседы с ним и в его первый приезд в Неаполь и во второй, недавний. Какое наслаждение общаться с этим человеком! Великий ум, светлая душа… И вдруг его обдала холодом тревога — не пришлось бы теперь расплачиваться за такое наслаждение. Он стал припоминать, о чем они говорили с Томмазо. Любую их беседу при желании можно истолковать как еретическую! Но как прикажете говорить ученым, чтобы их слова ни в чем не вышли за рамки предписанного! Тогда уж лучше вступить в орден молчальников. Положить печать на уста. Запретить руке писать. И голове думать. А еще лучше совсем не становиться ученым. Еще лучше не рождаться совсем. Тот, кто не родился, не может впасть в ересь. О чем они все-таки говорили с Кампанеллой при последней встрече? Кто присутствовал при разговоре? Вспомнить бы. А зачем? Сделать ведь ничего нельзя! Ни ему помочь, ни себя спасти. Несчастное время!