Глава 10

Глава 10

«Заработную плату довели до минимума. Из этого заработка капиталисты без зазрения совести стараются всевозможными способами отнимать у рабочих трудовую копейку и считают этот грабёж доходом» [1]

Запрещённая листовка


Вагон второго класса весьма разительно отличался от того, в котором ехали мы, не говоря уже о тесном и узком вагоне четвертого класса. Здесь пространство разбивалось на уже знакомые мне купе, двери которых выходили в общий коридор. От края до края растянулась ковровая дорожка. В такт движению поезда покачивались шторки на окнах. А высокие узкие то ли вазы, то ли ещё что, поставленные в углах вагона, оставались неподвижны, как и тусклые прямоугольники икон.

Тень они не впечатлили.

Она остановилась, крутанула башкой, что вызвало у меня лёгкое головокружение, а потом прижалась к стене, той, что с окнами, и двинулась по коридору.

Соседнее с нами купе было пустым. Это было видно, поскольку дверь открыли и закрепили.

Дальше.

Еще пустое.

А вот из третьего раздавались приглушенные голоса.

— … а я ей и говорю…

Взрыв хохота. И ворчливое:

— Допрыгаешься ты, Семёнов…

В купе на четверых вместилось восемь военных, в мундирах, при оружии, но вида довольно простого. Солдаты, похоже. Или младший офицерский.

Тень метнулась под ногами и, не обнаружив ничего интересного, двинулась дальше. Ещё купе… здесь было тихо. Пара дремала, забравшись на верхние полки, как были, в обуви. В уголке молился мрачного вида бородач, а напротив его хрупкий какой-то совершенно невоенный с виду очкарик, задумчиво чистил пистолет.

Я шёпотом пересказываю увиденное Еремею.

А тень шла дальше.

Еще пара солдатских купе. И снова пустое.

А вот дальше уже дверь заперта:

— … а его вид? Ладно, лицо… в конце концов, шрамы украшают мужчину. Но эти руки… отвратительно. Вы когда-нибудь обращали внимание на его руки?

— Уймись уже, Лёвский.

— Отчего же? Тебе неприятно? Но я ведь правду говорю! Он перчатки явно на заказ шьёт, потому что в обычные такие лапищи не влезут. Вот что ни говорите, но руки выдают происхождение в первую очередь. И не только они…

— Опять ты о своём… задолбал, — лежавший на второй полке парень накрыл лицо бархатной подушкой, но это не помогло.

— Это не моё! Но если бы ты взял на себя почитать труды Аммона[2] или хотя бы Гранта[3], ты бы понял, сколь они правы! Общество неоднородно и никогда не будет однородным. И глупо отрицать это, как и закрывать глаза. Если принять во внимание данный факт, то очевидно, сколь смешны и бестолковы попытки революционеров снести сословные границы. Их не убирать надо, а делать прочнее…

— То, что ты Лаврушку не любишь, мы уже давно поняли. Хватит нудеть… давай лучше в картишки? — предложили через подушку.

— Это не вопрос любви или не любви как личного выбора! Это вопрос расовой чистоты! Вы видели, сколь он смугл и чёрен? А его нос? Очень характерная форма. Такая выдаёт еврейское происхождение…

— Слушай, заткнись, а? Ну какая тебе разница?

— Какая? Действительно, Конопатский, тебе, может…

Распалившийся молодчик явно позабыл, где находится. А мы вот пристальней глянули, кто там за расовую чистоту душой болеет. Ну да, вроде офицерик. В погонах местных я ещё не разобрался, но точно не из солдат. В форме, и та сидит хорошо, значит, шита по заказу. А сам — ну чистый ариец.

Даже в моём черно-белом кино.

Черты лица чёткие, прямые.

Нордические, мать его…

— … и безразлично, что чистая кровь великой расы размывается, но мы должны думать о будущем! О России…

— Будущее которой Лавр изничтожит, — меланхолично ответил лежащий на полке парень, подкидывая в руках колоду карт.

— Ладно… дело даже не в коварстве этой расы, но в том, что их кровь не способна принять дары! Это все знают. И сам Лаврушка, в нём же ни капли силы нет…

— Он и без неё неплохо справляется, — отозвался смуглокожий парень, который до того книгу читал. И её заложил пальцем. — Более того, в этом конкретном случае сила скорее во вред. Сам знаешь. Или ты на курсах только про расовую чистоту слушал? И вообщё, Лёвушка, Ты сперва сделай столько же для государя-императора и страны, а потом уже и пасть разевай, кто там еврей, а кто правильной крови.

Он зевнул, прикрываясь книгой.

— А будешь опять орать, я тебе сам нос сверну… в русском народном обычае, заметь.

— Вот сразу видно нуворишей… — бросил обиженный Лёвский, но на место присел. — Вы просто не способны сполна оценить опасность, которую представляют жиды. Не хотите понимать их коварства и…

— Мы не «не хотим понимать», — донёсся голос со второй верхней полки. — Мы устали слушать это вот всё. Ты лучше вон, как революционеры, собери кружок и втирай таким же блаженным великие идеи. А нам дай поспать.

Тень подхватила белёсую дымку, что вилась у ног Лёвушкина, а потом покинула купе.

Снова пустое.

А нет, просто хозяин вышел. Вон самовар стоит, мундир висит на плечиках. Тут же — пара сапог. На полке — раскрытый чемодан, часть содержимого которого выложена рядом.

— Денщик едет, — сказал Еремей, когда я описал ему. — Видать, чай понёс.

И вправду.

В соседнем купе обнаружился и искомый денщик — седовласый мужчина, выставлявший на столик стаканы с чаем. И Лаврушин, и незнакомый офицер с болезненно-бледным лицом. Он и сидел как-то скособочась, опираясь на подушку.

— Вам бы ещё в госпитале отлежаться, Никодим Болеславович, — с укором произнёс Лаврушин.

— Кто бы говорил. Не вы ли, Пётр Васильевич, из госпиталя можно сказать сбежали? А тут… уже остатки… затянется. Вон, Демид, не даст соврать. Мазать мажем, обрабатывать обрабатываем. Зелья нам выдали. Что болит, то, конечно, неприятно весьма, но уж как есть…

— Может, ещё подушек принесть?

— Не стоит. Вы скажите лучше, и вправду ожидаете нападения? — серебряная ложечка позвякивает, касаясь стенок стакана. Чёрная жижа в нём покачивается.

— Алексей Михайлович весьма… надеется.

— Даже так? Снова… старые игры?

— Нет, что вы… ни о каких провокациях речи не идёт и идти не может, — Лаврушин бросил в чай несколько квадратиков сахару. — Алексей Михайлович полагает, что провокации — это… не самый однозначный метод. И что вреда от них едва ли не больше, нежели пользы. Сами знаете, общественное мнение…

— Общественное мнение, — повторил Никодим Болеславович, пытаясь устроиться и морщась от боли. — Куда ж ныне без общественного мнения… этак дойдём до того, что от самодержавия только и останется, что корона, да и та позолоченная…

— Господь не допустит.

— Господь-то, может, и за государя, но вот люди… неспокойно. И с каждым годом всё хуже. Вам ли о том, Пётр Васильевич, говорить…

Оба вздохнули и замолчали, каждый о своём.

А я передал Еремею услышанное. Заодно и спросил, дальше тень пускать или пусть слушает.

— Давай дальше…

В следующем вагоне было пустовато. Разве что по коридору нервно расхаживал уже знакомый по вокзалу военный в тёмном мундире. Он то и дело останавливался, порой резко поворачиваясь, будто чувствуя, что за ним следят и желая уличить в том. Однако никого-то не заставал, ибо был он один:

— Будут мне они говорить… ничего… я и им всем… — он снова оглянулся и, убедившись, что никто-то не следит, вытащил флягу, один в один, как у Лаврентия Сигизмундовича, да и приложился к ней.

— Поленька? — дальняя дверь, разделявшая вагоны, приоткрылась. — Ты тут?

— Лизонька!

Фляга едва не выскользнула из рук. Впрочем, с волнением Поленька — это как его зовут-то? — справился быстро. А вот девицу сгрёб и принялся целовать.

— Нет, не надо… не здесь… — та не то, чтобы отбивалась, скорее уж слегка отворачивалась и лепетала что-то не то про место, не то про время. А вот выражение лица этой девицы мне категорически не понравилось. Не было на нём и намёка на страсть, а вот лёгкое отвращение мелькнуло. — Хватит.

Девица произнесла это решительно и обеими руками упёрлась в грудь Поленьки.

— Кто-нибудь может войти…

— Да ладно. Вагон пуст. Дражайшая тёщенька озаботилась. Не выносит она, видите ли, виду военщины. Мигрень с того начинается… но и к лучшему. Зато вон, в любое купе… пойдём, я сгораю от страсти… — похоже, к фляжечке Поленька прикладывался не реже нашего дорогого Лаврентия Сигизмундовича, если эта мысль показалась ему здравой. Он схватил девицу за руку и потянул к себе. — Идём же…

— Нет, — она покачала головой. — Военные то и дело ходят. И кажется, твоя Анна что-то начала подозревать.

— Плевать… я… я решился, Лизонька! Я жить без тебя не могу! Я разведусь!

— А как же твоя карьера? — этакая решительность Лизоньку точно не обрадовала. — Её отец не простит такого позора…

— Оставлю армию. Я никогда-то туда не стремился. Это всё отец и брат старший решили меня пристроить. Нашли Анну… я её никогда-то и не любил.

— Но женился.

— Все женятся. Так принято… в нашем обществе.

— Я не часть этого общества.

Вот не знаю, в чём дело, но эта Лизонька нам с тенью категорически не нравилась. В отличие от Поленьки.

— И теперь я это понял! Понял, что всю жизнь провёл словно во сне! А теперь проснулся!

С добрым утром, идиот. Даже Савке, который тоже за этой мелодрамой наблюдает, понятно, что этой девице отнюдь не предложение руки с сердцем надобно.

Что?

Что может понадобиться молодой и очень красивой девушке от… кстати, кто он там в чинах-то?

— И я готов… готов уехать. Бросить всё. Я увезу тебя прочь…

В тундру.

— У меня есть имение. Дом. Мы поселимся там вдвоём… мы будем жить и любить друг друга.

— Конечно, Поленька, — девица вымучила улыбку и нежно погладила этого идиота по щеке, отчего он окончательно поплыл. Это любовь так действует? Или с коньяком просто намешали? Или может ещё чего? Мир-то непростой, так что как знать, может, ему не по собственному почину мозги отшибло. — Так всё и будет…

Врёт и не краснеет.

— Но сначала…

— Да, да… твою тётушку навестим. Не переживай, чемоданы на месте…

Какие чемоданы⁈

Твою ж мать… нет, быть того не может.

— Я лично проследил, чтобы их загрузили. Сказал, что это Анькины… Господи, какая она дура… она столько всего с собой набрала. Половину багажного вагона заняла, не меньше. Вот на кой сразу было с собой стулья тащить? Или секретер? Зеркала… матушка её ничуть не лучше. Эта вовсе, дай ей волю, особняк бы сунула… Так что пару твоих чемоданов никто и не заметит.

Идиот.

Чтоб тебя…

— Еремей, — я прямо ощутил, как по спине ползут струйки пота. — У нас похоже проблема…

— Спасибо, — Лизонька коснулась губами бритой щеки. — Я знала, что ты не подведёшь. Мне так неловко… мне разрешили взять лишь один. Сказали, что мест нет, а едем надолго… и у меня тоже вещей набралось. Оставлять их после? Так кто с моими будет возиться. Прислуга-то меня недолюбливает. И точно растащили бы… а там, пусть недорогое, но моё ведь.

Врёт.

И по многословному этому объяснению, которое никому не нужно, ясно, что врёт.

Тень же, подбираясь к самым ногам девицы, ворчит. И слизывает с туфельки каплю… тьмы? Чего-то, что к этой туфельке прицепилось. Такое, вкусное для тени.

— Ты такой умный… мне так повезло, — Лизонька вскидывает руки и сама обнимает Поленьку. — Я просто не представляю жизнь без тебя… помнишь, нашу первую встречу?

— На тебе было такое платьице… синенькое.

— Да… твоя супруга назвала его пошлым.

— Что она понимает… — его руки снова притягивают девицу к себе.

— Ничего… но я домашняя учительница. Мне и вправду стоит быть скромнее… и это место… оно было так нужно. Поэтому я осталась. Я поняла, что люблю тебя. С первого взгляда. С первого слова… до конца дней своих. И что эта любовь неправильная, запретная. Что нельзя так. Я не имею права. Я хотела убежать, вырвать любовь из своего сердца…

У меня зубы от сахара слипнутся. А этот Поленька ничего, тает, правда, не забывая девицу нащупывать. Руки вон вовсе под юбку забрались.

— Но мой долг…

— Идём, — слушать про долг Поленьке надоело и он дёрнул дверь купе. — Я не могу… я просто сгорю…

— Нет, нельзя…

— Можно. Анька, небось, опять дрыхнет… маменька её моему дорогому тестю на жизнь жалуется.

— Дети…

— Ай, с ними Матрёнка… скажешь, что меня долго найти не могла… мы быстренько…

— Но… я хотела тебя попросить ещё кое о чём… я видела, вы провели людей… кто они?

— Да… какая разница? Какие-то знакомые Лаврушина… чиновник с охранником… то ли в гимназию едут, то ли ещё куда… а чего? Ты их знаешь?

— Нет-нет… спросила… просто подумала… у меня кузина едет… в вагоне… третьим классом. Брала билет до второго, но её не пустили. Это несправедливо… я её встретила. На станции. Случайно. Она жаловалась. Ей так плохо…

Она тоже принялась наглаживать Поленьку в стратегически важных местах, окончательно отрубая тому последние мозги.

— У неё чахотка, а там курят все… очень за них волнуюсь… и не мог бы ты… если тех людей посадили, то, может, и для неё местечко найдётся?

— Конечно…

Судя по тому, сейчас Поленька был готов не только кузину своей Лизоньки провести в вагон второго класса, но и луну с неба достать…

Дальше смотреть я не стал. Оно и понятно.

А вот Еремей, выслушав мой краткий пересказ, сказал:

— Твою ж мать за ногу… да через дупло…

И ещё пару душевных слов.

[1] Из речи ткача Петра Алексеева, одного из первых русских рабочих-революционеров, произнесённой 21 марта 1877 года на «процессе 50-ти»

[2] Отто Аммон, социал-дарвинист, делил людей на классы в зависимости от уровня интеллекта.

[3] Мэдисон Грант, ещё один социал-дарвинист, приверженец нордической идеи. Выступал за ограничение межрасовых браков, создание жёсткой системы отбора, которая выделяла бы «слабых и негодных», которых следовало бы стерелизовать во благо общества.

Загрузка...