Громов: Хозяин теней. 2

Глава 11

Глава 11

«Намедни в Костроме с одним велосипедистом произошел такой случай, который мог кончиться для него очень плачевно. Когда он проезжал по улице, у его велосипеда лопнула шина. Проходившая дама, под влиянием анархистских бомб, так перепугалась громом, с каким лопнула шина, что упала в обморок. Толпа сочла велосипедиста за анархиста, который убил барыню, и бедный велосипедист очутился в участке. Его оттуда выпустили только после того, когда пришла упавшая в обморок дама и засвидетельствовала его невинность».[1]

«Уезд»

— Надо сказать? — неуверенно произнёс я.

— Кому? И что? — Еремей покосился на Лаврентия Сигизмундовича, который по-прежнему спал. И сладко так, что прямо завидно сделалось.

— Ну… про чемоданы. Там, наверное, бомба…

— В лучшем случае обычная, — кивнул Еремей. — Только… как объяснять будем? Я Лавра знаю. Поверить на слово он поверит, а потом начнёт сопоставлять, задавать вопросы и всё такое. Откуда мы узнали? Про шалашовку эту. Про чемоданы?

— Допустим… допустим, я увидал этого военного, который с девицей обжимался. Сперва не придал значения, а потом вот тебе сказал. А ты уже понял, что роман — неспроста… или вот, что там, на станции она про чемоданы спрашивала. А мы с Метелькой услыхали. Но тоже сперва не поняли.

Оно, конечно, белыми нитками шито, но ничего получше в голову не приходит.

— Ну, а ты стал рассказывать про террористов. И вот… ассоциация возникла.

— Ассоциация, конечно… Лавр, может, и съел бы твою ассоциацию, но Алексей Михайлович поумнее будет…

— Так что, молчать?

Еремей задумался. Вздохнул и покачал головой:

— Нет… посторонних в вагоне быстро выявят и выставят. Тут погоны не спасут. Значит, как только он приведёт девку, всё и начнётся… поезд один. И мы вон пересели… сиди.

И ушёл.

А я… я подтолкнул тень дальше. Поводок натянулся почти до предела, и то удивительно, насколько он стал длиннее. Но надо ещё немного.

Самую малость…

До багажного бы как-нибудь добраться. Она бы эти чемоданы почуяла, потому как явно непростая там бомба. Девица вон успела измараться, и…

Додумать не успел.

— Кто из вас Савелием будет? — дверь отворилась, заставив сонного Лаврентия Сигизмундовича встревоженно подскочить. — Кличут-с…

— Это я, — я скатился с полки, прикинув, что если дойдём до купе Лаврушина, то поводок станет длиннее. Хватит ли до багажного?

— Велено привесть. А ты тут сиди, — усатый солдат погрозил Метельке пальцем.

Вышли.

Правда, привели меня не в купе Лаврушина, но дальше, в вагон первого класса. Тот встретил ароматом сдобы, мягчайшим ковром на полу, наступать на который мне было совестно, и массивными прямоугольниками икон в роскошных окладах. Правда, сами иконы светились едва-едва, но кто ж это, кроме меня, видит?

Купе было просторно.

Пара мягких диванов.

Столик.

И массивный поднос со стаканами. Над стаканами возвышалась вычурная, какая-то совершенно дворцового вида ваза с горой из сушек, пряников и печенья. На диване восседал Алексей Михайлович, который печеньку и жевал, чайком запивая.

Рядом устроился Пётр Васильевич. И его сотоварищ, который снова прислонился к стене, держась за бок. Еремей стоял. Ну и я встал рядом.

— Стало быть, — взгляд Алексея Михайловича впился в меня. — Ты видел, как Аполлон Евгеньевич обнимал Елизавету Афанасьевну?

Да ладно.

Он её не только обнимал.

— Ну… я-то не знаю… Аполлон он или так… и Афанасьевна она там или ещё как. Такая девица. Из себя вся… с косою. И в платье. Таком. Ну… таком.

Я провёл ладонью по коленям.

— Он её Лизонькою звал. Я думал, что жена… ну, если человек обнимает, то жену же ж? Вот… мы с Метелькой, это друг мой, гуляли… как вы велели. Сперва по вагонам. Но там ничегошеньки не было такого, чтоб интересного.

Надо же. Слушают.

И не торопят.

И не морщатся от моего богатого словарного запаса с ораторским искусством вкупе.

— А потом уже пошли гулять… ну, на ту сторону.

— Почему?

— Интересно же ж. Метелька сказал, что у вагонов с двух сторон двери открываются. У багажных тоже. И решили поглядеть, правда или нет. Он так-то немного врёт, но вдруг бы…

Снова спина взмокла.

Верит?

Из меня актёр, как из дерьма пуля.

— А там этот… военный. Я его чего запомнил. Он к вам там, ну, когда мы глядели, подходил. И ещё говорил чего-то. Рукою махал от так…

Я попытался изобразить.

— А второй за сабельку хватался. Я ещё тогда подумавши, что он зарубить хочет вас.

— Ещё как, — хмыкнул, не удержавшись, Пётр Васильевич. — Только духу не хватит.

— Не сейчас, — Алексей Михайлович поморщился. — И что они делали?

— Ну так… миловались. Он её типа целовать хотел, а она такая стала говорить, что не тут, что ходят там всякие и ещё кто увидит. А, ну и тоже, что любит его прям страсть как. Ну а потом спрашивает, мол, пристроил он чемоданы её? А он, мол, что пристроил.

Главное, когда врёшь, говорить как можно ближе к правде. Тогда и врать легче, и проверить сложнее.

— Что жене подсунул. Ну, что жена там всего собрала, даже стулья. И сама дура… я тогда-то понял, что она, ну эта Лизонька, ему не жена. А то разве ж стал бы он жене говорить, что она дура, прямо так? И что там чемоданов множество…

— Говорил же, надо весь багаж пересматривать… — Лаврушин стиснул кулак.

— Тише. Не бойся, мальчик… на этом всё?

— Не… она ещё попросила, чтоб он её сестру забрал. Что та вроде как третьим классом едет, а чахоточная. Там тяжко и курят. Он и обещался…

— Идиот… Господи, какой же идиот…

— Что-нибудь ещё обещался? — Алексей Михайлович ничего не сказал про Аполлона, но по выражению лица его было ясно, что он всецело с характеристикою, Лаврушиным данною, согласен.

— Ага…

— Что?

— Ну… так… жениться обещался. Сказал, что вот приедем, он от жены уйдёт. Заберет эту свою… Лизоньку… ну и увезет в имение. И будет с нею жить на природе.

Лаврушин просто закрыл лицо рукой.

Ну да…

Я вот примерно такого же мнения.

— Сипягин! — рявкнул Алексей Михайлович, и дверь открылась, пропустив усатую рожу моего провожатого. — Там скоро Аполлон Евгеньевич приведет… или скорее даст распоряжение привести некую девицу и устроить в пустом купе.

— Не пущать?

— Отчего же. Пустите. Только так, чтоб при необходимости убрать. Ясно?

— Так точно!

— И не ори… поставь кого, кто в глаза не бросится, но сделает быстро и тихо. И на вот, — Алексей Михайлович вытащил из внутреннего кармана какую-то бляху. — Есть вероятность, что девица окажется с даром…

— Тю… неужто…

Впрочем, вопросы задавать Сипягин не рискнул. Кивнул и убрался.

А одна ли девица будет?

На месте Лизоньки я бы постарался пропихнуть в вагон ещё пару-другую «родственничков», этаким сопровождением больной, без которого она прям на месте и окочурится.

Хотя сильно наглеть не должна.

Всё одно неспокойно.

И гляжу на Еремея.

А тот вздыхает и, наклонившись к Лаврушину, говорит тихонько:

— Нам бы дальше прогуляться… тут это… у мальчишки дар… Охотника…

Лаврушин подбирается и сразу.

— Алексей Михайлович…

Как-то быстро тайная тайна таковой быть перестала. С другой стороны смысл в ней, если нас всех тут могут пустить или под откос, или под пулю. Добрейший профессор, повествуя мне о временах былых, отметил, что террористы не особо-то за безопасность мирного населения радели. Лес рубят, щепки, как говорится… а становится щепкой мне не хотелось.

Шушукаются втроём, с этим, с раненым, и тот задумчив делается. Потом говорит:

— Может и получится… главное, чтоб господа революционеры в беспокойство не вошли и раньше времени воевать не затеяли. Если там и вправду бомбы, то варианта два. Часовой механизм и внешний артефакт. Второй сложнее, но удобнее. Всё же точно рассчитать время не так-то и просто. В этом случае искра будет у Лизоньки… а вот где она…

Я понятия не имею, где она. Но, думаю, где-то рядом с Аполлоном, который, получивши желаемое, может и передумать с помощью сестрице. Так что будет она контролировать возлюбленного, никуда не денется.

— Она сейчас наверняка на нервах, — Алексей Михайлович сушку разломил. — А стало быть, любая малость может спровоцировать…

— А помнится, — заговорил раненый, — Их превосходительство искали толкового человека для охраны. И старшему мальчику наставника приглядывали. А тут этакая оказия замечательная. Отчего бы и не познакомить?

Вот не знаю, кто это такой, но голова у него варит.

— Точнее… скажем так, составить протекцию. Тем паче вы и вправду весьма известная личность, а их превосходительство умеет ценить… талантливых людей. И детишек своих прихватите…

— Со мной ещё…

— Титулярный советник, — перебил Алексей Михайлович. — Весьма толковый экземпляр, к слову… Пётр Васильевич, не откажите, побеседуйте с человеком о том, о сём, пока я вот… прощупайте, как он в целом. Доклад его сыроват, конечно, но как основа… впрочем, не важно. Малюков!

Дверь опять отворилась.

— Пойдёшь… знаешь, где гости наши ехали? Вот и отлично. Скажи… как его?

— Лаврентий Сигизмундович.

— Вот, скажи уважаемому, что я желал бы с ним побеседовать. И проводи вон пока к Петру Васильевичу. Со всем возможным уважением. Ясно?

— Так точно!

— И без этой вот военщины давай. Человек всё же цивильный, испугается ещё… И мальчика, который с ним, тоже сюда.

— Пусть оба идут, — подал голос раненый. — Мы с Петром посидим… а вы давайте. Времени немного.

— Час-полтора, — Алексей Михайлович ненадолго задумался. — Там дальше сложный участок дороги, леса и болота. Леса-то ладно, а вот болота опасны… насыпи порой размывает, проходчиков немного, поэтому там поезд вынужден будет сбросить скорость.

— Думаете…

— Думаю, им нужно будет как-то уходить. Через три часа мы должны прибыть в Суднево. Перед самым городом участок прямой, хороший, так что там состав обычно прибавляет… мы ж это обсуждали, Пётр Васильевич. Там и остановить сложнее, и скрыться. Правда, я надеялся, что они всё же дотянут до Горлынки, но, верно, решили не рисковать. Или терпения не хватило… прошу, господа. Молодой человек.

Это было адресовано персонально мне. И вот чего отвечать?

— Не смущайте мальца. Он у нас политесам необученный… — Еремей вышел первым и меня за спину задвинул.

— Это зря. Вежливость никогда не будет лишней.

Колёса отбивали ритм. Тень держалась рядышком, хотя теперь я знал, что её никто-то, кроме меня и ещё, возможно, Еремея, не видит.

Во всяком случае дама, выглянувшая из следующего купе, тень не заметила. А та скользнула под ноги, крутанулась и двинулась дальше. Правда, теперь она шла неспешно, принюхиваясь. Я очки приподнял. Так и есть, едва заметный след вился по ковру.

Кто ж это натоптал-то опричною силой?

— Алексей Михайлович! А я вас ищу!

— Что-то случилось, Мария Егоровна?

— Случилось… надобно поезд назад повернуть.

— Боюсь, это невозможно…

Тень приподнялась, едва не уткнувшись клювом в высокую причёску дамы. А потом опустилась на ноги и, крутанувшись, порысила дальше.

— Там что-то… такое… нехорошее, — я снова остро ощутил недостаток образования. Пыль? Мусор? След? Как описать.

— Но нам нужно! Сереженька занемог! У него жар! Аннушка волнуется… — голос дамы становился выше и выше.

— Позволите глянуть?

— А вы разве доктор⁈ Нам нужен доктор! Я ведь говорила, что нельзя ехать с детьми и не брать с собой целителя…

Тень заурчала, и я дёрнул Еремея за рукав, заставив отступить.

Купе.

Почти такое же, как то, в котором изволил путешествовать Алексей Михайлович, разве что диваны застланы пушистыми пледами. На одном высится гора подушек, среди которой затерялась кукольного вида девочка. Она сидела, прижимаясь к толстой женщине, и сосала палец. Нервно. Быстро. Взгляд её был устремлён на второй диван, где вытянулся мальчишка лет шести-семи с виду.

Ну, мне так кажется.

У изголовья устроилась молодая женщина, которая теперь отжимала тряпку в миске, то и дело поглядывая на мальчика.

— Там… дрянь. Из тени, — тихо сказал я Еремею.

— Вы не понимаете! Нам срочно нужно поворачивать. Сереженьке дурно…

— Мария Егоровна! — в вагон почти вбежала Лизонька. — Что случилось⁈

— Случилось? Что случилось? — голос дамы сорвался на визг. — Это ты спрашиваешь? Где ты была, дрянь⁈ Почему бросила детей? У Сереженьки жар…

И вызван он отнюдь не простудой.

Глазами тени я видел дымку, что окутывала мальчишку. Она обжилась в нём, в животе, откуда и растекалась по всему телу.

— … а тебя вечно не найти! Это Аннушка могла терпеть подобную беспечность, милочка…

— Мама, — дверь купе приоткрылась. — Сереже стало хуже…

— Нам надо глянуть, — Еремей перехватил Алексея Михайловича. — Парнишка, может, заразился чем… с той стороны.

Внимательный взгляд.

И кивок.

— Анна, берите свою матушку и отведите её к отцу, — когда Алексей Михайлович командовал, даже у меня возникало желание подчиниться. — Мы пока посмотрим…

— Я знаю одного отличного целителя! Он едет как раз этим поездом! — влезла Лизонька.

Чтоб тебя…

Могла ли она…

Нет, это же ребёнок. Или… могла?

— Это старый друг семьи… он сопровождает мою кузину… он целитель…

— Мама…

— Господи, да откуда здесь взяться нормальному целителю⁈

— У него диплом петербуржского…

— Не важно, хоть какой…

— Идите за целителем, — решился Алексей Михайлович, развернув Лизоньку к выходу. — Найдите кого из нижних чинов, чтобы проводили… а мы пока…

Тень, урча, встала на задние лапы.

Она обнюхивала мальчишку и, быстро, часто работая языком, подбирала ошмётки тумана, его окружавшего. Но вот дальше не лезла, словно… разрешения ждала? Точно. Разрешения. И на меня оглядывается, разве что хвостом не виляет.

— Проследите, Мария Егоровна, — Алексей Михайлович махнул Еремею. — Мы пока сами посмотрим… у меня и артефакты есть, если что.

Дверь в купе он закрыл раньше, чем оторопевшая дама сунулась внутрь.

Да, всё то же. Разве что девчушка тянет шею, чтобы разглядеть… что?

А вот толстая женщина уже стянула с мальчишки рубашку и старательно обтирает тощее тело его.

— Твою же ж…

Я вижу сыпь, что расползается по животу. Её чуть больше слева и сам живот в этом месте вспухает. Причём сыпь эта странноватая, такая, тоненькими бугорочками, что выпирают изнутри.

— Потница, господин, — голос женщины дрожит. — Потница…

— Уберите…

— Поздно, господин… Сиси, покажи ручки.

И девочка протягивает ладошки, на которых проступают мелкие пока бледные пупырки.

— Я вот тоже…

Сыпь у женщины лишь на пальцах, но кажется, и этого хватает.

— Уходите, господин, — она поднимает глаза. — Уходите, пока и вы… делайте, что должно. Господь да смилостивится. Аннушка…

— Что должно? — шёпотом спрашиваю, потому как выражение лица Алексея Михайловича мне категорически не нравится.

Теперь он испугался? Растерялся?

Всё и сразу?

— Карантин, — произносит он глухо. — Поезд надо останавливать… и подавать сигнал. Есть протокол… чтоб вас всех… — и благородные, оказывается, умеют выражаться.

А я понимаю.

Всё понимаю.

Поезд останавливается.

И ждёт… помощи? Если против этой заразы существует лекарство. Только мальчишка не доживёт. Я вижу, как тень разъедает его изнутри. И готов поклясться, что у него, в отличие от девочки и няньки, зараза проникала не через кожу.

Он что-то съел.

Или выпил.

— Нельзя останавливаться, — говорит Еремей. — Они этого и ждут.

— Мы не имеем права двигать заражённый поезд к людям.

— А остановишь и паника поднимется… пусть телеграфируют. Дадут запасной путь. Есть ведь, куда.

Я снова дёргаю Еремея. Тень волнуется, она уже тычется клювом в живот мальчишки, поглядывая на меня с нетерпением.

— Я… — не знаю, могу ли говорить. Ещё больше выдавать себя.

И вопросы возникнут.

Но… дерьмо. Я не убийца детей. Не ангел, местами и вовсе последняя скотина, но не убийца детей. А промедлить — это убийство. И я мысленно спускаю тень.

[1] Самокат. 1894. №1