Громов: Хозяин теней. 2

Глава 5

Глава 5

«Страховое общество „Россия“ осуществляет страхование пассажиров на короткий и долгий срок. Приобретайте страховые билеты на кассах вокзалов»

Ведомости

Метелька крутился и то и дело тянулся к ушам, словно проверяя, на месте ли, не отрезал ли Еремей часом, когда головы брил. И голову вот тоже трогал, потом морщился и на лице его возникало преобиженное выражение. Впрочем, стоило пальцам коснуться добротной, пусть и не новой, шинельки и обида исчезала, а выражение становилось уже задумчивым.

Оно, конечно, волос жалко, но ведь отрастут. А такой одёжки у Метельки прежде не было.

— Глянь, — шептал он мне намедни. — Ты только глянь, Савка, какая!

И рубашку пихал, сам щупал и бормотал что-то про полотно, которое и толстое, и мягкое.

Нет, одежда неплохая. Не самая новая, но новую тут, сколь понимаю, далеко не всякий себе позволить может. Это вот бельё Еремей новое выправил, за что ему большое человеческое спасибо. Что до формы, то, подозреваю, куплена она была в лавке старьёвщика, которых по пути к вокзалу попадалось множество. И я с удивлением понял, что секонд-хенд — это далеко не нашего времени придумка. Ладно, главное, что сидела форма эта, про которую я из Метелькиного словесного потока понял, что она не просто так, но гимназическая, почти нормально. Чуть великовата, ну так не мала же.

Так Еремей сказал.

И велел ремни затянуть потуже. А после взял и обрил, добавивши, что так мы жальче выглядеть будем. Вот не знаю за себя, но смотреть на Метельку было смешно — лысый, с синеватой макушкой, с которой гимназическая фуражка то и дело сползала, с оттопыренными ушами и веснушками, он гляделся и нелепо, и забавно.

Подозреваю, что я не сильно лучше. Фуражка всё норовила съехать, то на нос, то на затылок. Сейчас вон вовсе приподнялась от дуновения ветерка и пришлось её ловить, чтоб совсем не улетела.

— Не отставайте, — велел Еремей, не оборачиваясь. — Почти уже. Вона, сейчас вокзал будет.

Вокзал.

Четыре дня прошло с того разговора, который я всё как-то пытался уложить не то в своей, не то в Савкиной башке.

Четыре дня.

Два я лежал пластом, пытаясь в себя прийти. А на третий приключился визит Антона Павловича, блуждающий взгляд которого ясно говорил, что мыслями добрейший целитель где-то весьма далеко, да и вообще соображает он мало.

— М-мёртвый… с-совсем м-мёртвый, — сказал он, так и не рискнув отлипнуть от косяка.

— А то, — согласился Еремей. — И ты, падла, виноватый…

— Я? — удивление искреннее. — Я нет…

— Ты в каком состоянии? Да я жаловаться буду… я… — Еремей перехватил целителя за шкирку и рывком подтянул к кровати, на которой я старательно изображал покойника. Антон Павлович вяло трепыхался, а Еремей тыкал и тыкал носом в мою холодную руку.

А то… льда вон сколько извели. Едва вовсе не отморозили.

И не то, чтобы особо нужда была, но Еремей сказал:

— Мало ли, как эту погань допрашивать станут. Он должен быть уверен, что ты покойник.

Лицо мне тоже побелили, а после посыпали какой-то хренью, вроде как плоть разлагаться стала. Ну а уж вонь обеспечил кусок мяса, сунутый в постель.

В общем, Антона Павловича вывернуло, и Еремей с чувством выполненного долга выставил его за дверь пинками. Теперь наш дорогой целитель даже исповеднику на чистом глазу скажет, что я точно помер.

Потом меня отмывали.

И снаряжали в гроб, который предусмотрительно заколотили, потому как помер я от тёмной заразы, да и был некрещёным, и значится, хоронить меня надобно за кладбищенскою оградой и лучше без посторонних, чтоб зараза на кого не перекинулась.

Нет, Еремей уже просветил, что у Охотников свои обычаи. Но для местных деревянный ящик, от которого характерно пованивало тухлятиной — а что, ударила поздняя жара и покойнику положено было слегка подпортиться — стал вполне себе аргументом.

Провожать собралось немало народу. Не из сочувствия к нам с Савкой, скорее из любопытства:

— А я тебе говорю, что спалят. Как есть спалят! — я не узнал, кому принадлежит этот вот тонкий нервный голос. — Потому как если не спалит, то точно мертвяком вернётся! Проклятый…

Батюшка Афанасий заткнул говоруна, во всяком случае звук затрещины был звонким, а голос — характерным:

— Разошлись вы, отроки… — прогремело на заднем дворе. — Помолимся за душу…

В общем, желающих возражать не нашлось, а потому выезжали мы со двора на скрипучей телеге, запряжённой меланхоличным мерином под многоголосую молитву. Телегой управлял Еремей, желающих помочь ему не сыскалось. А он и не настаивал. Вывез на берег реки. Там-то уже ящик опустили в загодя выкопанную яму, а после и подпалили на радость тем, кто пришёл поглядеть.

Горело…

Не знаю. Не видел. Моё дело было — тихо и ровно лежать в узкой нише, которая обнаружилась в дне телеги. Причём не сказать, чтоб под меня сделана. Что-то в ней и прежде возили, явно незаконное, но мелкое. А потому пришлось распластаться, что та камбала под китом.

Еремей сверху сена кинул.

Шинель свою…

Лучше бы мне дал. Лежать было тесно и жёстко, и ещё шея зачесалась, а потом и всё тело разом, то ли от нервов, то ли от мелкого мусора, который просыпался сквозь щели в дереве и прямо в одежду. Обломки сухих стеблей и вовсе пробивали ткань, царапая кожу, что иглы. Я из последних сил удерживался, чтобы не ёрзать и не чесаться, если не руками, то хоть бы всем телом об доски.

— Славный был парень, — голос Сургата заставил меня застыть. И дыхание прям так перехватило: пришёл, скотина этакая.

Живой!

— Соболезную… ты поэтому уезжаешь? — осведомился он деловито. — Слыхал, ты на паспортную книжицу заявление в управу подал.

— Подал. А ты собаку завёл?

— Собаку?

Вот точно паскуда. Собаку… не тот Сургат человек, чтоб с собаками возиться. Да и кто собаку на похороны тащит?

— Это так… безделица… один знакомый одолжил. Так и сказал, пригляди, друг сердешный, за животинкою, чтоб не потравили ироды какие аль с голоду не подохла. Животинка славная. Учёная. Умная — страсть. Что там в телеге-то?

— Так… приютская. Может, мясо возили, может, ещё чего. Машины-то у них такие, что того и гляди развалятся.

Я вдруг ощутил, что собака рядом, что кружится она возле телеги, явно пытаясь вынюхать… меня?

— Вот сложный ты человек, Еремей… подозрительный… сказал бы, что бумаги надобны, неужто не сделали б? Да с поклоном принесли бы паспорт и сразу бессрочный, как оно офицеру положено…[1] а ты к уряднику, заявку… они ж её месяц мурыжить станут. Пока телеграмму отобьют в столицы, пока там в архивах бумаги твои подымут, пока третье да четвертое чего… оно тебе надо?

— Зато настоящие будут.

— Так и эти настоящие. Бери-бери, не стесняйся… как есть твои. Можешь даже глянуть, что и фотография та, которую подавал.

Это Сургат намекает, что у него и в полиции связи имеются?

— Я не враг тебе, Еремей.

— Да ну?

— Не спорю, всякое меж нас случалось… сидеть.

Это уже собаке, которая сунулась было в телегу, но зафыркала и зачихала.

— Табачок? — уточнил Сургат.

— Так… в карманах лежал. Небось, рассыпался… экий я невнимательный. Но собачонку попридержи, а то ещё попортим животинке нюх, потом тебе претензию выскажут. А всякое случалось, это да… ты, мнится, дела в порядок ныне приводишь.

— Уже привёл, Еремеюшка. Уже… а то оставайся, а? Будем жить, дружить, добра наживать. Прям как в сказке. Я тебя не обижу. Я не Мозырь, что бы ты там себе ни надумал.

Это верно, не Мозырь. И… и не удерживаюсь, позволяю тени выбраться. Очень уж хочется поглядеть на Сургата. Вот остатки души готов в залог поставить, что ни на секунду он в мою скоропостижную кончину не поверил.

Тень прячется в соломе, а потом вовсе соскальзывает под днище, растворяясь в обычной тени, телегой отбрасываемой.

Место…

Берег реки.

Вон костерок горит. И воняет паленым мясом, чую этот запах сам, без тени. А теперь и костерок вижу, всё ещё черно-белый. Странно, что нет дров, но лишь ящик и пламя, которое обнимает стенки его. Приглядываться не сильно тянет.

Сургат…

Да, изменился.

Внешне. Костюмчик вот напялил. И сидит тот по фигуре, а стало быть, построен по этой самой фигуре. В руке тросточка. На голове шляпа с узкими полями. Чем-то напоминает мне американского гангстера из американского же кино.

Или потому что зрение по-прежнему чёрно-белое?

Еремей вот без шинели, в одной белой рубахе, заправленной в высокие военного кроя штаны. И над Сургатом возвышается, в руках бумажки вертит.

Паспорт, стало быть.

— Ты не Мозырь, — соглашается он, пусть и не сразу.

И Сургат расплывается в дурашливой улыбке. Ну да, костюм костюмом, только шутовскую натуру костюмом не исправить.

— Ой, да ладно тебе… что было, то было. Можем, договор заключить новый. Обговорить всё, честь по чести… даже на крови поклясться согласен. И обижать не стану.

— С чего вдруг такая ласка?

— Да… как-то вот понял я, что с людьми сложно. Мелкие они. Гадкие. Каждый под себя гребёт, и ладно бы только это. Так нет ведь. сейчас, может, попритихли со страху, но время пройдёт и начнётся возня, интриги. А ты, Еремей, не тот человек, чтоб интриговать. Ты честный. Даже в том, что ненавидишь меня, всё одно честный… и что это дерьмо, в которое мы оба угодили, тоже ненавидишь, не скрываешь. Что? Думаешь, я мечтал вот об этом?

Он наклонился и потрепал за ухом лохматую псину, которая ткнулась башкою в колено.

— Хороший… я, может, о сцене мечтал. О славе… об ангажементах и поклонницах, а не проститутками заведовать и ворьё строить.

— У каждого свои рухнувшие надежды.

— Я бы тебе проходчиков доверил. Ты ж это дело знаешь отлично. И людишек побережёшь, и проследишь, чтоб всё было с толком, по науке. И никакой грязи, которую ты так не любишь. На грязь желающих проще сыскать, чем на ту вот сторону. Скажу больше. Я контору открыл. Заготовительную. С бумагами, лицензиями, чтоб чин чином всё. Сдаваться станем в коронные пункты… так что даже легально будет.

Кое-что. Может, даже в большинстве.

Думаю, далеко не всё добытое государю пойдёт.

— Нет, — покачал головой Еремей. — Извини… но нет. Тяжко мне тут. Муторно. Как во сне был, а теперь вот проснулся… понял, что… в общем, не тут моё место.

— Он и сказал, что ты откажешься.

— Кто?

— Друг мой. Что смотришь? Думаешь, у такого как я друзей быть не может? — Сургат вдруг оскалился и пёс, чувствуя его настроение, тоже заворчал.

— Друг — это хорошо… но больше про покровителя бают.

— А… это да. Одно другому не мешает… так вот, просил передать, что он не враг тебе. И вовсе, если помощь понадобится, то можешь обратиться. Поможет. Даром.

Вот в это ни я, ни Еремей не поверили.

— Не веришь… но да. Так-то… ещё просил передать, что Весновские ищут повода расторгнуть помолвку с внучкой Громова, — сказано это было спокойно, да и глядел Сургат на пламя. То уже сомкнулось над коробом, и вновь не понятно, чем оно питается. И главное, горит уже давненько, а короб целым выглядит. — А ещё купец первой гильдии Бельский заказал у знающих людей бумаги бухгалтерские за прошлый год, на сахарный заводец Громовых, их химическую мануфактуру и прочие малые предприятия.

— И что с этой информацией делать?

Сургат вопроса будто бы и не услышал.

— Лет пять тому Бельский брал деньги взаймы у одного человечка. Не просто так, но под верное дело. И был он тогда не в первой гильдии, а так, едва ли не лотошником. Но за него попросили, а потому и денег дали.

— Не вернул?

— Вернул… с процентами вернул и благодарностью. Вложился хорошо. Приобрёл суконную фабрику Моровских, а ещё их же канатный завод, печатный дом и прочей всякой ерунды, которую за треть цены отдавали… аккурат после того, как с Моровскими несчастье приключилось. Слыхал?

— Нет.

— Прорыв произошёл. Прямо в поместье. И такой от, серьёзный, с которым не сумели справиться. Сам Моровский погиб, а с ним и двое старших сыновей. И дочь. От всего рода только и остались, что вдова да малолетний наследничек. И тот, поговаривают, не в себе… тут и долги всплыли, и обязательства. Вот вдове и пришлось имущество распродавать срочным порядком.

Сургат замолчал, позволяя самим додумать.

Хотя что тут думать?

Явно кто-то выбивает малые рода, подгребая под них всё имущество. Но… если так… выходит, полынью можно открыть? Не найти, но открыть? Там, где тебе нужно?

— А твоему… другу с этого какая польза?

— Бельский не сам по себе состояние приобрёл и возвысился. За ним иные люди стоят. И эти люди… не друзья моему другу.

Пес поднял ногу и принялся вылизываться.

— От же ж… тварь божья… и всё-то ему ни по чём, — произнёс Сургат едва ли не с завистью. — Ишь, лижется… ещё мой друг полагает, что истребление малых родов не несёт пользы для Империи, скорее уж наоборот ослабляет власть государя и силу государства. И сколь бы это ни звучало… нелепо, но для него это важно. Так что… возьми. И ещё мой друг просил передать, что в Вильно ныне неспокойно. Отправляйтесь до Менска, а там уже сам решишь. И да, билеты, уж извини, третьего класса. На иные ты рожею не вышел.

Сказал и ушёл.

А в этот миг короб взял да и осыпался пеплом, как и всё-то, что в нём было.

В ту ночь мы ночевали в каком-то старом, полуразрушенном доме, что скрывался в буйной прибрежной зелени. В доме воняло сыростью и тленом. На чердаке шуршали крысы. Особо наглые и высовывались безо всякой боязни. Они пробегали по балкам, останавливались, и в полумраке казалось, что крысиные глаза светятся красным.

Метелька, который выбрался из приюта сам, благо, он мало кого интересовал, забившись в угол шёпотом рассказывал истории про крыс, которые взяли и сожрали целого человека.

Или даже не одного.

В общем, та ночь прошла весело. Зато едва ли проклюнулся рассвет, появился Еремей с одеждой, бритвой и документами.

— На Менск поедем, — сказал он, когда я пытался затянуть ремень. За прошедшие дни Савка изрядно похудел, и потому на ремне не хватило дырок. Впрочем, гвоздь и камень проблему решили.

— Веришь Сургату?

— Нет. Но и да. Про Моровских слухи доходили. И если всё так… можем и не успеть.

— А позвонить? Предупредить?

— Я с Евдокией поговорил. Она звонить пыталась. И письма слала. С письмами ладно, могли и не дойти… звонки тоже.

— Как?

— Обыкновенно. Если готовят такое дело, то своего человечка на почте заведут, а тот уж всю корреспонденцию поглядит, кроме разве что курьерской или коронной. И уберёт ненужное. С телефоном так же. Заплати телефонистке, и лишние звонки, скажем, дальние или с определенного направления, не дойдут. Перекинет их не на нужную линию, а на какую другую, где свой человек сидит. Или ещё как. А если что, можно будет на обрыв линии списать. Или вон… почта тоже всякое-разное теряет. Нет, отсюда пробиваться смысла нету. Ехать придётся. И на месте решать.

Через Менск.

— А если следить кого отрядит? — подал голос Метелька, которому новая одежда глянулась. — Сургат?

— Всенепременно отрядит… не сам, так его дружок озаботиться… в общем, не забивайте голову. Нам двигаться надо.

И двинулись.

До города Еремей на машине довёз, а её уже бросил близ вокзала, прихвативши лишь замызганный рюкзак с нехитрым своим добром. Ну и нас с Метелькою.

[1] Бессрочные паспорта, которые именовались «вид на жительство» выдавались дворянам, купечеству, чиновникам, отставным офицерам и потомственным почётным гражданам, тогда как мещане и крестьяне довольствовались паспортами, действовавшими пять лет или год (в зависимости от благонадёжности гражданина).