Громов: Хозяин теней. 2

Глава 30

Глава 30

«И поставила девица свечу перед зеркалом, и сказала слова заветные, с тем, чтобы увидеть суженого своего. Да только, сколь ни глядела, ничего-то не выглядела. Решила она, будто обманула старуха, да и отправилась спать. Но стоило ей глаза сомкнуть, как сполз плат, которым девица зеркало прикрыла, и высунулась тень страшенная. Кошкою оборотясь, скокнула она в постель, а оттудова — в нос…»

Страшная сказка

В голове всё вертится муть про город изумрудный. А идём. Я шагом, благо, кроссовки, хоть и палёнка, но приличная, не разваливаются. Тень трусит рядом. Иногда она убегает чуть вперед, но тотчас возвращается. А туман начинает редеть. И я невольно проверяю обойму. В кармане ещё одна, но если выйдем к той перестрелке, в которой мёртвые играют в прятки с живыми, то всяко не хватит. Интересно, а если я трофей возьму, у мертвецов, то сработает или нет.

Вышли, впрочем, не на пустырь.

Шоссе.

Вот же ж… это поездочка по самым поганым местам прошлого, выходит.

Все грехи соберу.

Место знакомое. Трасса. И просёлочная, что к трассе выходит. Тут мы и стояли, и ждали. Волки, чтоб их, в засаде. Дядьки Матвея придумка. Он и экипажик добыл ДПС-ников, и форму тоже.

— Стой, — я останавливаю тень. Прямо идти не тянет совершенно. Не знаю, кто там сегодня на дежурстве, но они мертвецы, и им со мной не по пути.

Да и ведёт, чую, дорога не к развилочке.

Нам в другое место.

Поворачиваюсь к лесу. И да, два шага и мы на полянке. Хорошая полянка. Вон, ёлки, березки или что там торчит. Трава-мурава присыпана землёю. Яма в земле. И пацанчик застыл на краю ямы.

— Пожалуйста… пожалуйста… — всё твердит он разбитыми в кровь губами. Голос мерзкий дрожащий и бесит, эта вот бесхребетность, но на деле — не она. А то, что мы решиться не можем.

Стоим.

Переглядываемся.

Вот если бы он напал. Отбиваться стал бы или ещё что, мы бы тогда сразу. А он вот стоит на коленях и ноет, что-то там про жену, детей… что никому и никогда…

И Горский срывается. Он и без того на взводе, и выпил к тому же. Как сейчас думаю, что не только выпил, потому как кричит:

— Заткнись, падла.

И громыхают выстрелы. Парень падает в яму… и вот уже я сам стою на краю. На зубах скрипит земля. Руки болят. В голове муть… как я тогда выжил?

Сам не помню.

Как-то.

Но теперь я не успеваю. Я пытаюсь, но пули входят в тело, бросая меня на землю, и руки того парня, которого похоронили в совсем другом месте, и на пару лет раньше, крепко обхватывают меня.

— Лежи смирно, — говорит он. — Покойники должны лежать смирно.

— Я живой — отвечаю, пытаясь вывернуться из захвата.

— Нет. Тебе только так кажется. Ты тоже мёртвый. А помнишь, я ведь просил… я ведь умолял… а вы…

Он не договаривает, а сверху катятся комья земли. Причём я точно знаю, что яма была не такой и глубокой, но теперь она будто колодец. И не выбраться.

— Прости, — я заставляю себя унять панику. — Я реально не хотел. Ничего личного… нам сказали не оставлять свидетелей…

— Это первая поездка, — он произносит с грустью. — Работы никакой. А приятель предложил… мы пополам вложились в тачку. Думали, пригоним, продадим… у меня жена беременная. Была беременная…

— Почему один поехал?

— Так… приятель заболел. Не смог. А с продавцом уже договорено. И надо только перегнать. Я и…

Руки сжимаются.

— Но теперь всё по справедливости.

И зубы мертвеца впиваются в плечо. От боли я сбрасываю оцепенение и, вывернув руку, нажимаю на спусковой крючок. Тьма за спиной бухает, разрывая покойника. И тень, до того тихая, высовывается, чтобы сожрать остатки.

А раньше не могла помочь?

Задница.

Встаю на шатающихся ногах. Высоко над головой квадрат света. И надо к нему.

— Ты как? У тебя ж крылья вон. Может, вытянешь?

Тень молча сливается со стеной. Значит, своим ходом надо.

Выбираться из ямы приходится по отвесным стенам. Пальцы входят во влажную землю. Я чувствую её ясно так. И коренья в ней, и мелкие камни, раздирающие кожу. И боль тоже чувствую. Но я живой… слышите, падлы, я живой…

Дайте только выбраться.

Ползу.

И парень… извини, парень… не знаю, как я поступил бы сейчас… и хочется думать, что иначе… что сейчас я не позволил бы втянуть себя в это дерьмо… или вот не стрелял бы… или что на самом деле виноват дядька Матвей, что его был план, и наводки, и…

Детская рука протягивается навстречу.

— Держи, — говорит мне кто-то голосом Савки. И я хватаюсь за пальцы, потому что сил ползти почти не осталось. Ядрёный бред у меня.

Посмертный.

Предсмертный

Главное, что пронимает. До костей пронимает…

И я выбираюсь.

Савка.

— Привет, — говорю с немалым облегчением. — Ты… как тут?

Дурацкий вопрос.

Савка пожимает плечами и отвечает:

— Я за тобой. А то ещё долго ходить будешь. Идём.

И смотрит серьёзно. А глаза чёрные.

— Куда

— Туда, — он махает в туман. А я понимаю, что как-то не тянет меня идти за Савкой. Да и Савка ли это? Похож однозначно, но сходство — это лишь сходство. Само по себе оно мало что значит.

— Погоди… Савка, где я?

— Среди мёртвых, — спокойно отвечает он. — Но тебе надо идти. Если не поспешить, то заблудишься. Дорога назад закроется.

— Назад — это к живым?

Савка кивает.

А потом указывает куда-то мне за спину.

— Они ещё помешают. Чем дольше тут, тем больше мертвецов собираешь. А у тебя их много, дядя Савелий.

Сам знаю, что много.

И оборачиваюсь.

Нет… не знаю… не думал, что столько. Твою ж… обоймы точно не хватит. Тех, которые впереди, знаю… и Сашка вон, и Тимоха. И прочие… они-то чем обижены

— Тем, что ты живой, — поясняет Савка. — А они нет. Они тебя ждали и теперь не отпустят.

— Я… беги, — я передергиваю затвор и выпускаю силу. — Я их задержу…

И выстрел разрывает тишину поляны. Он и поляну раскалывает надвое. Из распахнутой могилы выплёскивается тьма. Она растекается нефтяною лужей, отделяя нас от мертвецов.

— От них здесь не убежишь, — Савка смотрит спокойно и даже будто с насмешкой. А я понимаю, что это — не он.

— Кто ты? — спрашиваю, заглянув в глаза.

И не удивляюсь, когда он начинает меняться. Ну да… а похоже. Или нет?

Столько лет прошло. Где теперь упомнишь. Но что-то подсказывает, что это он, что… как его звали? Тогда имя во всех новостях гремело. Случайная жертва бандитских разборок.

— Тоже убивать станешь? — спрашиваю, глядя во всё ещё чёрные глаза, которые на детском лице смотрелись чуждо.

— Как и ты меня.

— Я… это была случайность. Поверь, никто не собирался стрелять в ребенка.

Просто…

Очередной делёж территории. И задание, которое показалось плёвым. Поехать, пошуметь, пострелять по стеклам в кафешке, а если там парни Трубача окажутся, то и по ним. Никто не знал наверняка, что окажутся.

И не просто так.

Что у них будут автоматы. И что нас они встретят ответным огнём.

— Мы тогда Игорька потеряли. Отошёл, пока везли.

— А я вот на месте.

Кафешка не была детской. Мы ж не отморозки. Мы… а он там шёл. То ли от репетитора, то ли к репетитору, то ли просто сам по себе. Мы даже не заметили его. Тогда не заметили. Схлестнулись. Разбежались. На всё про всё ушла пара минут. Время-то иначе воспринимается, когда ты шмаляешь и в тебя ответкой. Я вот помню запах асфальта. Дёргающийся ствол в руке и мысль, что ствол точно китайский и заклинить может. Помню звон, с которым разлетались гильзы, хотя реально в общем грохоте я этого не мог услышать.

Но услышал.

И запомнил.

Помню брызги стёкол. И Курчавого, который у Трубача был замом, вылетающего через витрину, чтобы красиво, по-киношному, упасть на стёкла.

А мальчишку не помню.

Про него в новостях сказали. И про перестрелку тоже. Мы тогда троих положили. А потеряли одного… и вот этого…

Я тогда подумал, что это не могли быть мы.

Что наверняка Трубач. Его люди.

Что…

Только в глубине души я знал, что убил его. Все мы, что с той, что с этой стороны, его убили. И кажется, знал один лишь я.

Денег матери мы собрали.

Отправили с курьером, потому как… дерьмо. Не мог я ей в глаза посмотреть. И деньги… понимал, что не заменят сына. И вообще деньги — это хрень полная. А вот мальчишка…

— С тебя всё и начало разваливаться, — говорю ему. — Тогда и… полезло… разное.

Дурь.

Водяра.

И желание доказать себе, что всё правильно. А закончилось… похоронами. Всех. По очереди. И я последний, получается.

— Я последний, — я смотрю в чёрные глаза. — Получается, я самый живучий. Или везучий. Но теперь вот… пришёл. Забирай.

— И стрелять не станешь?

Он склоняет голову, разглядывая меня с интересом.

— Не стану… честно. Ты в своём праве. Мы… не должны были убивать детей.

— А взрослых?

— Со взрослыми сложно. Порой такое дерьмо случается, что… хотя, наверное, убить — это проще, чем научиться жить. Я вроде и научился. В последние годы я ж никого…

Было бы чем гордиться.

— Хотя… иначе давил. Но тут уж бизнес… бизнес — дело такое… пусть без ствола на затылке, но вот…

Как ему, который так и остался ребенком, рассказать о взрослой жизни. И надо ли что-то рассказывать. Смысла в этом немного. И слов подходящих нет.

Он улыбается.

Так… губы тянутся в стороны, а между них — оскал. И главное, зубы-то совсем нечеловеческие. Тонкие, что иглы, загнутые вовнутрь.

И улыбка предвкушающая.

А пальцы детские уже вцепились в мои плечи и мальчишка тянет меня к себе. В глазах — радость. И предвкушение. И рот его раскрывается так, что я вижу нити слюны, протянувшиеся меж зубов.

— Пра-а-авильно, — в голосе его прорезаются шипящие ноты. — Надо платить, Громов. За всё надо платить…

И капли слюны разлетаются в стороны. Они касаются кожи, которая немеет. А я понимаю, что, кажется, сейчас меня просто-напросто сожрут.

И что эта тварь — она и близко не человек. И совершенно точно она — не тот мальчишка.

Она…

Что она такое?

Не важно. Главное, что я пошевелиться не способен. А человеческое лицо оплывает, превращаясь в шипастую харю. Обманули дурачка на четыре кулачка.

Помни, кто ты…

Не важно имя.

Род тоже. На хрен род. Главное, что я — это я. И я так просто не сдамся. Мальчишка — одно дело. Он в своём праве. А эта хрень — совсем другое.

— П-попался, — чуть заикаясь говорит тварь и разевает рот шире, ещё шире. Человек так не может, чтобы верхняя часть головы почти запрокинулась. Это что-то змеиное. Мерзкое.

И главное, хихикает.

Довольный.

Пускай.

Пальцы дёрнулись. И я потянулся к тени, которая пряталась, потому что эта тварь была сильнее. И я вдруг увидел её глазами Тени, не только человеческое тело, но и остальное. Человеческое — это так, мелочь, это как кукла, которую надели на палец. И остальные там тоже, те, кто встречался, куклы. И они замерли, покачиваются. Просто пальцев у твари больше, чем у человека. На всех хватит.

Посмотрим.

Она вытягивается… и чувствую, как кольца уже змеиного тела обвивают меня. А я… я силу тяну, какая есть. Немного, но… без боя сдаваться — это не моё.

Это…

Дерьмо, чтоб без боя.

И силу вкладываю в револьвер, всю, какая найдётся, до последней капельки. А голова твари с раззявленной пастью зависает надо мной. И начинает опускаться. Медленно так, действуя на нервы. Ей хочется, чтоб я боялся?

Побоюсь.

Мне не сложно, если так-то.

И даже почти получается. Только злости всё равно больше, чем страха. И эта злость возвращает возможность двигаться. А ещё сила, которую я уже выкачиваю из тени. И та покорно отдаёт.

Куда ей деваться.

Раз.

Пальцы стиснуть.

Два. Дёрнуть руку за мгновенье до того, как тяжёлые кольца сожмутся настолько, что лишат меня возможности дышать.

Три.

Ещё рывок. И вверх. И всю оставшуюся обойму выпустить в раззявленную пасть. Отдача больно бьёт в запястье, отзываясь во всей руке. Оцепенение мешает, но я стреляю.

Я, мать вашу, не козочка на верёвочке…

Голова разлетается полупрозрачными каплями. И тварь воет. Та, которая прячется под землёй. Кольца стискивают меня так, что тело трещит. А потом распадаются.

И у меня получается откатиться.

— Тащи! — ору я Тени, которая рядом. — Куда угодно, только отсюда…

Пока те мертвецы, стоящие неподвижно, не очнулись.

И тень подныривает под меня, а я обхватываю шею руками. Всегда мечтал научиться ездить верхом, а вот всё как-то не получалось… тело у тени узкое. И сзади раздаётся рёв. А ещё земля начинает трястись, подниматься, как и то, что находится под ней.

Вперёд.

Или…

Тень посылает вопрос, но не понимаю, чего она хочет. Или… силы? Пускай. Один хрен тут сожрут. И я выгребаю жалкие крохи, и револьвер в руке становится туманом, и сам я почти… становлюсь?

В процессе?

Главное, следом размывает и её.

И мы проваливаемся.

В бездну?

В ад?

И где черти со сковородками? Нет, вокруг туман.

Кладбище?

Савка?

Только сейчас я не спешу, потому что Савка может быть не Савкой. Один раз обманули, это верно, но дураком буду, если позволю и во второй. А я не дурак… не хочу быть дураком.

— Дядя Савелий? — Савка тоже не спешит подойти.

Он не один.

Надо же, она красивая, его матушка. Очень. Мама в целом не может быть некрасива. Это основа основ, но теперь и я любуюсь. С такого лица только иконы и писать.

Может и писали.

Волосы тёмные. Глаза вишнёвые. Кожа смугловата, и чудится в чертах что-то восточное и в то же время — наше, родное.

— Савелий? — я всё же не спешу делать шаг. И удивляюсь, что голос мой звучит как-то по-детски звонко.

— Я… я попрощаться пришёл, — Савка отпускает руку мамы и подбегает ко мне. Он обнимает, а я понимаю, что мы с ним — одного роста. А ещё… моих детских фотографий и не осталось. Кому их хранить было? Точно не папане. А то, что мамино, с нею и ушло. Но почему-то мне кажется, что мы с Савкой похожи, если не как близнецы, то всяко как братья.

— Мама твоя?

— Она.

— Ты… скажи, что она всё правильно сделала. Что нет её вины.

Я знаю, что женщина слышит. И в глазах её читаю: она поняла. Всё поняла, когда тот, кто обещал помощь, исчез с книгой и деньгами.

— Что иначе вас бы просто… не знаю, убили бы.

И вспомнилась та хижина на берегу реки, где открылась полынья. И того несчастного… их бы тоже пытали. И её, и Савку, потому что на мать проще всего надавить через ребенка.

— Ты их найдёшь?

— Да я, признаться… и сам уже, кажется, того…

— Вернёшься.

— Лучше бы тебе…

Савка помотал головой и отступил.

— Мама ждёт.

— Мама… она ведь не откажется отпустить тебя. Если любит. А она любит. Она вон ничего не пожалела, ни денег, ни драгоценностей. Всё отдала, чтобы ты жил.

И моя точно так же поступила бы.

А может, и поступила. У неё не было ни драгоценностей, ни денег особых, но она жилы рвала, тянула меня. Не отправила в детдом, ввиду сложной финансовой, как некоторых. Вычерпала себя до дна.

— Нет, — Савка серьёзен. — Пойми, я уже мёртвый был тогда. Ушла душа. А назад… это как… не знаю, силой запихали в тесную бочку. И ты там ни шелохнуться, ничего-то сделать не можешь. Иногда и полегче, но с каждым часом хуже и хуже… и будто совсем дышать никак. Да и не получится у меня. Я не такой, дядька Савелий. Я не справлюсь…

Он отступил и руку мою выпустил.

— А ты найди их. Пожалуйста.

— Я…

— Найди, — повторил Савка с нажимом. И шагом одним оказался рядом с женщиной, которая обняла сына. И кивнула мне, чуть улыбнувшись, будто… благословляла?

На что?

На то, чтобы занял тело её сына?

Это всё равно неправильно! Я хотел было шагнуть, только кладбище выплюнуло туман.

Нет.

Снег.

Вьёт. Кружит. Ревёт. Замело всё так, что ни пути, ни дорожки… а я стою посреди бури дурак дураком в пятнистой шубке, отданной кем-то там. Шубка была из искусственного меха, коричневая в белые пятнышки. И поверх мама повязывала платок, чтоб шапка не сваливалась и ветром под неё не задувало.

Память ясная-ясная.

И рукавицы эти вязаные тоже мои. На них налип снег, отчего кажется, будто чешуёй покрылись. В левой веревка…

От санок.

Моих санок.

— Покатаешь? — раздаётся тихий женский голос. — Ты обещал когда-то…