Громов: Хозяин теней. 2

Глава 29

Глава 29

Несть числа тварям, во тьме обретающим. Рыщути они, аки звери дикие, алча не крови, но душ людских. Но бессильны они, бездной греха рождённые, пред словом праведным да молитвой.

Из одной проповеди

Туман.

Снова туман.

Во все стороны. Впору кричать «ау», да только что-то подсказывает — не надо. Мало ли, кто там услышит. И вопрос, станет ли мне легче от того, что услышат.

Стою.

Брести наугад — так себе затея.

Туман пахнет гнилой водой. И если прислушаться, то там, впереди, будто шелест слышен. А вот связь наша с Савкой исчезла. И где я? Может, уже того?

Может.

Тогда… на рай это мало похоже. И не пустят меня туда. Контора противоположной направленности? Вполне может статься.

Чтоб вас…

Ладно, делаю шаг по направлению шелеста. Не факт, что не пожалею, но стоять на месте невыносимо. И ещё шаг. Опуститься на корточки. Земля сухая, потрескавшаяся, верхний слой и вовсе в пыль обратился… а я в кроссовках.

Точно.

Помню их. Мои первые фирменные, от Ашика, который мамой клялся, что не палево, что натуральные «Найки». Врал, скотина белозубая, но это я теперь понимаю, что откуда там, на рынке, было взяться натуральным «Найкам». Так что китайское барахло, но…

Я, нацепив их, чувствовал себя господином мира. И главное, даже потом, много позже, когда на ногах моих были ботинки, сшитые одним итальянским мастером по индивидуальному заказу, за почти неприличную сумму, я не испытывал подобного. Скорее уж просто отметил, что ботинки.

Хорошие.

Но куда им до тех самых «Найков». А костюму из английского сукна так же далеко до моего спортивного из блестящей переливчатой ткани с вышитою на груди пумой.

И он тут.

Надо же… это меня в прошлое вернуло? Или подсознание очередные игры играет? Во второе верю охотно. Оно и понятно, тогда я… жил? Нет, и потом тоже жил, но тогда мне казалось, что я, если не на самой вершине, то где-то очень к ней близко. Что всё-то впереди и только самое клёвое.

«Найки» хреновы.

Костюм.

Девочки. Бабки-бабосики. Друзья, которые почти братья. Локоть к локтю. Душа в душу…

Выстрел бахнул где-то совсем рядом. И туман откатился. А знаю это местечко. Пустырь на окраине нашего Богом забытого городишки. Вон, белеют развалины недостроенного клуба, хотя, поговаривали, что это баня должна была быть.

Или даже целый комплекс.

Только не успели. И вот теперь остались стены с провалами окон и дикий разросшийся кустарник. А ещё пара ям, таких, очень удобных ям. И лесочек чуть дальше. Теперь-то от леса почти ничего не сохранилось, здание еще в начале двухтысячных снесли. И комплекс построили, торгово-развлекательный, частью нового микрорайона… но это совсем уж недавно.

Чтоб вас…

Машины.

Тоже узнаю. Чёрную Бэху, что выглядывала из зарослей, зарывшись в них мордой. Уазик чуть дальше приткнулся. Милиции ждать не след, она в наши дела благоразумно не лезет, да и дядька Матвей знает, с кем там говорить и как, чтоб по понятиям.

Застрекотал пулемет.

Надо же… как соловей. А я уже и отвык.

— Гром! — Санька выныривает из-за кустов и дёргает меня, заставляя упасть на землю. Больше она не сухая, не в порох, но с травой вот.

И я вспоминаю, куда попал.

Было это.

Летом было. Стычка. Гастролеры одни, одуревшие от вседозволенности, решившие, что если обзавелись парой калашей, то им сам чёрт не брат. А может, дури перебрали. С дурью тогда всё тоже было и проще, и сложнее. Главное, что именно здесь, на пустыре, мы с ними и столкнулись.

Впервые, чтоб по-серьёзному.

Нет, были разборки, но местечковые, в которых, как теперь понимаю, дядька Матвей силу свою пробовал. И нас к крови приучал, к тому, что люди — твари хоть и опасные, но хрупкие. И бита в беседе с ближним — отличный аргумент.

Левка, привстав над выжженной травой, нелепо рухнул. Совсем как тогда. Он был первым, но мы решили, что это случайность. Просто не повезло.

Левка первому

И за его невезение мы рассчитались сполна.

Мишка, поняв, что случилось, заорал. И снова застрекотали автоматы.

Сейчас я видел. Подробно так. Темные фигуры двигались медленно, неестественно дергаясь.

И не падали.

Я ведь уложил тогда одного. Парень с бешеными глазами и родинкой на крыле носа. Я всадил в него полобоймы, от страха и адреналина, выплескивая накопившуюся ярость.

И он упал.

Тогда.

А сейчас поднялся. И шел на меня. И толстяк, помню, мы ещё матерились, закапывая труп, тоже не падал.

И рыжий, которого пришлось добивать, и почему-то мы долго не могли решиться. И дядька Матвей орал, что мы сосунки, что он враг и, хуже того, свидетель. А рыжий даже не орал. Может, он и сам бы помер. Но теперь он шел, подволакивая ногу, переваливаясь нелепо.

Шел и не падал.

Последним же поднялся Левка. С развороченную башкой, уродливый, как и подобает зомби, он повернулся ко мне.

— Ты чего, Гром? — говорит он. — Это ж игра такая…

Игра?

Пистолет выпадает из моей руки. И все кивают.

Игра.

Не всерьез

— Ты ж не веришь, что мертвые на самом деле могут оживать?

Я пячусь от них, сбившихся в кучу. Я… Не кричу. Знаю, что они ждут. Но… Нет. Не на того напали. И бежать бесполезно…

— Слышишь⁈

Голос вырывает меня с того пустыря. Он бьёт плетью, наотмашь, и последнее, что вижу, фигурки-кегли, разлетающиеся в разные стороны. Ненастоящие.

Мать вашу, я так и знал, что они не настоящие…

— Дыши.

Рывок. И вместе с приказом в меня втекает сила. Она темная и вязкая. Она наполняет тело, раздувая его изнутри. Она сдавливает лёгкие, выжимая из них остатки воздуха. И она же отпускает, позволяя воздуху вернуться на место. И следом идёт мощный удар в грудь. Он пробуждает сердце. И то заводится. Всполошенно так, захлебываясь. А я… Я пытаюсь открыть глаза.

— Есть, — в этом жёстком голосе теперь звучит радость. — Давай, подхватывая и тащи… Тимоха, не мешайся. Тань, ты гостями вон займись. Давай, что застыл.

Сила держит. И все же ее недостаточно. Я чувствую. А тот, кто держит, знает. Он рядом.

Идём.

Куда?

Без понятия.

Идём. И сила вокруг становится ещё гуще. А ещё ощущаю, как чужие пальцы стаскивают запястье. Наверное, это больно, кости почти хрустят, но мне лишь страшно, что это прикосновение разорвется. Я знаю, что тогда конец. И ладно бы мне, но ведь и Савке.

Савка должен жить.

— Клади.

И меня опускают на лёд. Это именно льдом и ощущается. Холод замораживает и тело, и силу

— А теперь иди. Здесь тебе быть не надо. Наверху жди…

— Долго?

Еремей. Ну да. Кто ещё нас таскать будет.

— Как получится.

Я слышу, как он уходит. А тот, другой, наклоняется ко мне.

— Понимаешь? Надеюсь. Там… У тебя будет шанс. Ты не один. С тобой и тварь, и сила.

У меня получается открыть глаза. Ровно затем, чтобы увидеть сухо костлявого старика с ножом в руке. Нож был черный и кривой, то ли обугленный, то ли оплавленный. Главное, что старик, перехватив нож за рукоять обеими руками, усмехнулся

— Помни, — сказал он. — Кто ты есть.

И без замаха одним движением вогнал клинок мне в грудь.

Сука.

От возмущения я почти вырываюсь сюда, в жизнь, ровно для того, чтобы яснее ощутить пронизывающую тело боль. Да как так… и старика вижу ясно, будто зрение вдруг вернулось.

Узкое лицо его.

Острые скулы. Чрезмерно крупный чуть свёрнутый набок нос. Лоб высокий, который из-за залысин кажется ещё выше. Волосы редкие, сквозь которые просвечивает смуглая кожа черепа.

И глаза.

Взгляд у него тоскливый и… безнадёга в нём видит. Да ну на хрен… рано меня ещё хоронить. Рано. Я хочу сказать, но во рту мокро. Губы разлипаются и слышу то ли сип, то ли хрип. А потом всё уходит.

Куда?

Туда.

Пойди туда, не знаю, куда. Найди то, не знаю что… как в сказке, ёпта.

Туман вокруг клубится. Знакомый. Родной уже почти. И дорога под ногами. Ага, мне ещё башмачки нужны. И этот, Железный Дровосек со Страшилой. Только, чую, не выдадут… я ж не девочка. И собачки у меня нет.

Зато тень имеется. Сойдёт?

Так, Громов, хватит истерить. Убили?

Можно подумать, в первый раз… убили и убили. Старик явно не по своей прихоти внучка прирезал. Давай, включай уже мозги.

Нас тянули.

Этот Тимофей. Потом Татьяна… интересно, они действительно брат с сестрой?

Поэтому имена на одну букву?

Как у щенков из одного помёта.

Так, это снова не туда. И злость говорит. А ещё зависть. Ясно, что они друг с другом ладят. Я же лишний… правильно она сказала.

Стоп.

Это дерьмо на потом оставим. Когда вернусь, тогда и отстрадаю. А теперь думай, Громов. Мозгами, а не обидками детскими. Итак, если бы хотели от меня избавиться, можно было бы просто не делиться силой. Или делиться не так активно. Я бы точно не дотянул. А со стороны всё выглядело бы прилично.

Но нет.

Вложились. И Тимофей этот, и Татьяна, что бы она там ни болтала… бабской болтовне вообще верить не стоит.

Дальше.

Потом подвал какой-то. Меня точно спускали. Камень ледяной. Не простой камушек, вряд ли они в тёмном-тёмном подвале просто глыбу льда хранили, для хозяйственных целей. Нож опять же. Таким только жертвы приносить.

Я?

Я жертва?

Или… или это своего рода… что?

Посвящение⁈

И тогда… или справлюсь, или нет… но нож в груди вполне себе материальный. И значит, убить меня убили вполне себе реальненько. Но… если важен не просто факт убийства, а место?

Кто и как убивает?

Тогда… что дальше-то? Идти по дороге, надеясь, что в город изумрудный прирусь… снова не то. Давай, вспоминай… как там дед сказал. Помнить? Кто я есть? А я и сам не знаю, кто я есть. Савелий Громов, сирота без роду, без племени. Что тут, что там…

Ладно, это плач сиротский. Виолеттка была. Викуша опять же… ну да, не сложилось. Но теперь-то можно признать, что в этом дерьме моей вины было не меньше. Родственнички не ангелы, да и я перьями не линяю. Стоим друг друга.

Я Савелий Громов.

— Я… — в тумане голос звучит глухо. — Савелий Громов. Слышишь?

Напрочь дурацкое ощущение. Прям как в анекдоте пошлом… ладно, идти надо. Иду… и так, вот одному здесь охренеть до чего неуютненько. И привычно тянусь к тени, без особой надежды, правда, но она отзывается. И вытекает на дорогу сгустком черноты.

Тень здоровая.

Когда успела подрасти?

Ладно, успела и успела, только она уже больше телёнка. И смотрит прямо в глаза. Острый клюв, грифонья башка и тонкая гибкая шея. Спина горбатая. В выпуклых глазах, как в чёрных зеркалах, отражаюсь я. Надо же… до чего по-идиотски я выглядел. Этот вот костюмчик с рынка висит на тощем моём теле.

Я не тощий. Я жилистый.

И дядька Матвей говорил, что никогда-то мне качком не быть и на хрен надо. Что на самом деле сила не в объеме, а…

— В умении, — туман вдруг разбегается в стороны, и я оказываюсь в нашем подвальчике.

Я его выкупил.

Потом.

Ремонт сделал. Качалку открыл. Бесплатную. Тренеров нанял там и прочий персонал. То ли благотворительность, то ли попытка действием очередную душевную травму залечить. Но сейчас в подвальчике было всё так, как я запомнил.

Серая стена. Плакаты, большей частью из журналов выдранные. Вперемешку — полуголые красавицы и обливающиеся потом бойцы.

Железо.

Что-то дядька Матвей стырил, что-то сам сфарганил. Стол вот со школы, у завхоза перехватил за какие-то там долги. И мы его ещё, помню, пёрли, матерясь, потому что стол оказался на диво тяжелым.

— Ну, здравствуй, Савелий, — а вот дядька Матвей такой, каким я его запомнил в прошлую нашу встречу. — И твоё времечко наступило. А то я уж заждался.

Серый костюмчик, удивлявший тогда своей невзрачностью. Кто носит серый, когда в моде вызывающе-красный? И чтоб цепка такая, с большой палец толщиной. Чтоб издалека и всем видно было, что важный человек.

А он вот. В серый.

— Здравствуй, — отвечаю. — А ты чего здесь?

— А почему бы и нет, — дядька Матвей и очки снял. В последний год зрение у него упало сильно. Старые травмы. Он долго не хотел признавать, а потом вот сдался и очки купил.

— Ну да… почему бы и нет…

Я озираюсь.

— Тварюшка твоя пусть погуляет, — говорить дядька Матвей, будто бы в присутствии тени нет ничего этакого. — Ты, к слову, не боишься? Она ж сожрать может на раз.

— Так… я уже мёртвый. Чего бояться.

— Э нет, ты пока не мёртвый. Да не боись. Не трону. Сядь вон куда.

А дырочка у него в голове аккуратно смотрится. Таким вот чёрным пятнышком посеред лба. Прям третий глаз.

— И четвёртый тоже, — дядька Матвей будто мысли мои читает. — С мордой лица ты так и не научился работать, Гром. Как был прямолинейным остолопом, так и остался… вот всем ты хорош, а гибкости не хватало.

— Это той, которая позволила тебе своих сдать?

— Свои. Да какие вы свои… — дядька Матвей отмахнулся. — Садись, говорю. Я тебя не трону. Дальше пойдёшь. А своими вы никогда-то и не были.

— Даже так?

— Обидно? Так и мне было обидно… столько лет работать на износ, а потом нате вам, и старость рядом, и нет у тебя ни хрена… другие крутятся-вертятся… капиталы зашибают. А ты сидишь, дурак дураком… только я не дурак. Я ж тогда быстро прикинул, что и к чему… меня вон ещё когда людишки Пелецкого обхаживали, зазывали. Мол, будешь бойцов воспитывать, тренер ты хороший… не обидим…

— Что ж не пошёл.

— Думал. Да грохнули Пелецкого, пока думал. Ты его и не помнишь, верно. Это ещё до тебя было. Его грохнули, а идея осталась. Хорошая ж идея. Дай, думаю, и вправду потренирую кого. Воспитаю. А там и видно будет… подыскал вас, молодых, голодных и дуроватых…

— Наплел всякого.

— Ну чего же всякого… обижаешь. Грамотный тренер, Гром, он ведь не только в физухе шарит. На одной физухе далеко не уедешь. Надо и в мозгах чужих понимать, — дядька Матвей постучал по черепушке и поморщился. — Болит. Вот скажи, тебя ведь не мучила совесть, когда ты меня грохнул?

Промолчу.

Врать здесь не хочется.

— Я, Гром, вам заменил и мамку, и папку, и сестрицу любимую. Я вас из дерьма вытащил и людьми сделал. Да, не из любви к людям, но всё же… вот думал, что с тобой бы стало, если б не я. Ты бы сдох на этой вот свалке. Или от болезни, или спился бы, или заразу какую подхватил бы от бомжей. А то и заточку. Они б тебе своего не простили. Так что ты мне жизнью обязан.

— И они?

— И они. Кто больше, кто меньше…

— Поэтому ты взял и в расход? Так просто…

— А кто сказал, что просто — он поглядел мне в глаза. — Непросто… я к вам тоже привязался. Знаешь, до чего это… тяжко, видеть, как тот, в кого ты душу вложил, пришёл тебя же убить.

— Не знаю.

— И не узнай… да, может, ошибся… только, Гром, оглянись. Вспомни… ладно, кого-то в разборках положили, но остальные… времена менялись, а они не хотели. Хуже того, они полностью утратили осторожность. Один пил втихую, думая, что никто-то не знает. А по пьяни творил дичь. Другой нюхал. Третий вообще связь с реальностью утратил… он посреди города стрельбу устроил, по голубям… когда на людей перешёл бы — вопрос времени. Вы застряли там, во времени, когда это всё сходило с рук. Но я чуял, что всё меняется, что ещё немного и возьмут вас.

— А с нами и тебя

— Верно. Знаешь, что самое смешное, Гром?

— Смешное?

Смешного я не видел.

— То, что ты сделал бы то же самое, останься кто. Ты бы зачистил концы, чтоб никто-то, ни одна падла не зацепила бы тебя… так что… — дядька Матвей развёл руками. — Одно радует… если уж ты выжил, значит, и я вроде как не зря был… ну, чего стоишь. Давай.

— Что

— Не тупи, Гром… добивай.

— Ты и так мёртвый.

— Так, да не так… тут я застрял. А оно обрыдло, тебе не рассказать… вот, бери свою пукалку.

Дядька Матвей к оружию испытывал престранное чувство брезгливости, что ли. И теперь вон морщился.

— И вспомни, кто ты есть, — сказал он голосом того старика. — Используй силу.

Как?

Каком кверху. И вправду туплю. Сила есть… и надо как тогда… если можно из неё саблю сделать, то и пулю получится. Или даже не делать, а представить, что эта сила пулю наполняет.

Получилось.

— Вот так… молодец, — дядька Матвей сел за свой стол. — Давай… и это… Гром… не сомневайся. Бей на опережение. Помнишь? Как я учил.

Помню.

Выстрел получился громким, оглушающим даже, и дядька Матвей рассыпался на куски, а с ним и зал исчез, оставив клубы тумана. Тень же, вынырнув из тумана, спешно похватала эти куски.

— Эй… — я хотел остановить её, но в выпуклых глазах увидел предупреждение.

Сожрёт?

А ведь может. Мой пистолет тут…

— Стоять, — я не отвел взгляд и прищурился только. А потом шагнул и решительно ухватил тень за вихор из перьев, дёрнул, заставив склонить голову. Она заворчала… и потёрлась клювом о ногу.

Чтоб тебя…

— Ну, — говорю ей, чувствуя, как отпускает. — Веди что ли, если знаешь, куда…

Сдаётся, весёлое у нас выйдет путешествие.