Громов: Хозяин теней. 2

Глава 28

Глава 28

В шахте батюшку убило,

Друга порох разорвал,

И осталась я без мила,

Как былинка без воды [1].

Каторжная песня

Выдох.

Тишина.

От Савкиного вопля в ушах звон стоит. И я снова там. Или тут? Как правильно? Который из миров «тут», а который «там»? Хрен ли разница. Главное, что в обоих мы помираем.

Дерьмо.

Нет, не страшно. Мальчики кровавые в глазах не пляшут, сердце не цепенеет, не леденеет разум, скорее уж пришло полное осознание собственной беспомощности. Но продолжаю цепляться. Ниточки-электродики-трубочки-лекарства. Живу. Пока живу. И надо ещё немного, пока Савку в реальность не вытряхну.

А я вытряхну.

Никуда он не денется.

Тоже мне, мёртвый… мужик этот что-то да сотворил. Что? Понятия не имею. Может, Серега чего и подсказал бы, да он далеко.

Самим думать надо.

Глаза склеились и до того сухие, что прям трескаются. Вновь же тело… а ничего не изменилось. То ли не стало хуже, то ли вернулся я в прошлый момент. Ладно, это по сути мелочь.

Другое важно.

Книга.

Из-за неё всё, потому как, чуется, сами по себе, что Савкина матушка, что Савка, никому-то не интересны. Отец и вправду из Громовых.

Громовы — охотники.

Род старый.

Могли иметь свои секреты? Там… не знаю, заклятья, ритуалы, обряды или ещё что? Могли. Вполне. И книгу сотворить тоже могли. Скажем, пособие для начинающих охотников… нет, скорее для продвинутых или даже сверхпродвинутых.

Так…

Серега говорил, что у революционеров появились теневые игрушки.

Поглотитель.

Алексей Михайлович про «Туман» тоже высказался.

Могло ли… из книги? Скажем, рецепты взять? «Туман» использовали давно, а тут снова, спустя десятки лет выплыл. Причём тот, кто его изготовил, давно мёртв. А знание живо. И спрятано.

Было.

Твою ж… нет, может, совпадение… или?

Тот мужик явно соображал в делах охотников. Сам был? Вполне возможно. Даже вероятно. Знаний одних недостаточно. Помнится, что-то про кровь тварей кромешных упоминали. А эту кровь поди-ка добудь. Сомневаюсь, чтобы тени добровольным донорством промышляли. Итак, что я знаю, кроме того, что он — редкостная сволочь?

Приятель Савкиного отца. И довольно близкий, если Савкина матушка рискнула обратиться к нему с просьбой. А ещё одарённый. Охотник… охотников немного, как я понял, а уж таких, которые сильные, и вовсе по пальцам. В теории найти его будет легко.

В теории.

Вот вся моя жизнь прямо указывает, что теория с практикой, если так-то, далеко не по прямой сочетаются.

Ладно. Дальше давай, Громов. Или сначала?

Итак, жил-был некий Громов… кстати, как его зовут-то? Савка у нас бастард, без отчества, а так имени отца не упоминал? Ладно, будет Громов-старший, чтоб не путаться. Жил себе и не тужил, а потом взял и влюбился в Савкину матушку настолько, что пересрался со всею семьёй и ушёл от них в закат.

Бред же ж.

Или во мне романтизму на старости лет не осталось? Нет, бред… а вот большая любовь могла стать предлогом. Ушёл и прихватил с собой некую книжицу, которая…

Стоп.

Снова не сходится. Будь эта книжица так важна, Громовы просто не позволили бы забрать её. Одно дело самому в закат уходить, и другое — с семейным имуществом. Тем паче таким стрёмным имуществом. Всплыви где информация, что у Громовых в загашниках рецепты вроде «Тумана», им бы туго пришлось. Так что там, думаю, костьми легли бы, но книжечку не отдали. И кости были бы Савкиного батюшки.

Значит…

Не их?

А если с другой стороны подойти? Всё равно заняться нечем, только если думать. И голова, главное, на удивление ясное. Аж непривычно.

Допустим, жил-был себе Громов-старший. Обычною жизнью охотника средней руки. На изнанку заглядывал, тварей бил. Чем они там ещё занимаются? И жил себе, пока в руки не попала некая книга.

Откуда?

Или от кого? Скорее второе… от погибшего ли у османов артефактора или ещё где… цепочка тянется и протягивается. Даже самому гениальному артефактору помимо чертежиков нужны ресурсы. А где их взять, особенно такие специфические?

Стало быть, имеется теневой рынок. И наверняка, даже родовитые охотники им не брезгуют… и допустим, Громов как-то… не знаю, худо-бедно, раком или боком, но связался с тем артефактором, которого османы грохнули… или не с ним, а с кем-то, кому тот передал записи?

В общем, возможно?

Вполне.

Наследники там. Соратники. Друзья по партии или просто сочувствующие. Да хоть кто… главное, в руках Громова оказалась эта книжица. Ему бы поделиться свалившимся счастьем с роднёй и сдать особо опасный предмет, как подобает законопослушному гражданину. А Громов… не стал.

Почему?

Гадать, конечно, можно до посинения. Может, не сложились отношения с родственниками. Может, сам решил пошаманить. Может, наоборот, на него вышли в надежде, что он сможет чего-то там повторить. И если так, то вышли не просто с предложеньицем, но с таким, от которого просто не отмахнёшься. Наверняка чем-то зацепили, если уж доверились.

Но повторять на дому Громов не стал.

Оно и понятно.

Кто в здравом уме бомбы на своей кухне собирает? То-то и оно… вот и отложился от рода, воспользовавшись предлогом большой любви. А что, даже если за жопу возьмут, то род не при чём. Ну или как-то так…

Потом…

Потом жил.

Книжечку почитывал. Может, пробовал чего колдовать или как правильно. Но в конечном итоге сгинул, оставивши Савкиной матушке двадцать тысяч рублей и стрёмное наследство.

Кстати, о деньгах.

Откуда?

Выделили долю при уходе из рода? Сумма по тем временам немаленькая. И не думаю, что этот уход был родне в радость. Скорее, с учётом местных реалий, его выставили бы голым да босым, чтоб другим неповадно было. Так откуда… насобирал на той стороне?

За тварей, конечно, неплохо платят…

Но…

Это вечное «но». Постучать бы пальцем по дереву, так оно думается легче… но дерева нет, кругом один пластик. Ладно. Обойдёмся. И пальцы не шевелятся.

Главное, деньги были… а с ними и связи. Мнится мне, сдавал добычу Громов-старший не по государственным ценам. И у Савкиной матушки, что-то подсказывает, далеко не самый большой кусок хранился. Вот не чувствовал я там большой любви. Содержать содержал, но чтоб ребенком заниматься, учить, как надо бы… этого не было.

Ладно.

Громов сгинул, но перед этим проболтался кому-то о книжечке. Не родне, поскольку та не появилась, а она явилась бы, если не за Савкой, то за наследством Савкиным. Нет… это кто-то близкий был, свой.

Или Громова устранили? Могли? Ещё как. Те же господа-революционеры или кто книжицу подал… хотя нет, эти бы сперва добро изъяли, а потом уж полезли бы разборки чинить. Не все там идиоты, если верить добрейшему профессору. А те, чужие, чай, не тупее наших будут.

Нет, всё же склоняюсь, что книжица попала в руки Громова случайно. А что криво распорядился, так… не все идиоты, но и гениев немного. Главное, что язык за зубами удержать не сумел. За что и поплатился. Сам или не сам… надо будет узнавать.

Потом.

Главное, что был кто-то, кто знал про книгу.

И этот «кто-то» решил её получить.

А заодно убрать Савку с матушкой. И грамотно же… действительно, если б так спрашивать начал, то могла бы и не ответить. Пытки? Оно, конечно, можно, но возникли бы вопросы. А так… муж помер, ребенок заболел, баба съехала куда-то да и сгинула. И никакого видимого насилия.

Точно сука.

А хуже того, умная.

Как всё провернул… небось, и напали на Савку не случайно, но пробитая черепушка при местных целителей — а двадцать тысяч хватит, чтобы позволить приличного — не такая и проблема. Другое дело проклятье. Савка заболевает и тяжко, мозговая горячка или как оно там. Главное, что целители помочь не в силах.

Вот матушка и бежит к старому другу семьи…

Или кто он там?

Не сразу решается потревожить, нет. Небось, Громов-старший не велел трогать товарища без нужды. Но страх пересилил. Она приходит и… и надеется на помощь. Ей ведь даже обещают помощь. Книгу, конечно, отдать приходится, но, думаю, она не слишком хорошо понимала, что это за книга.

Да и выбор… ребенок или непонятная хрень?

Даже мне понятно, что она выберет.

Только… что сделала та падла? Проклятье не снимаемое, но как-то ж вывернулась… как-то так, что… вспоминай, Громов. Ты же слышал объяснения целителя, пусть не тебе… душа ушла и её вернули?

Пришили к телу?

А тело живо?

И вроде бы всё, что надо… с точки зрения физиологии даже мёртвых откачать получается, сердце там запустить, дыхание. И ничего, живут.

Савка же…

Чего-то я всё-таки не понимаю. Важного. Едва ли не основополагающего в механике мира.

Дальше.

Дальше-дальше… матушку этот чудодей рукожопый как-то привязал… как он сказал? Савка будет тянуть силы из неё. А жизненные силы, как я понимаю, там не эвфемизм, а вполне натуральная себе величина. То есть связь эта, что душу с телом крепила, требовала внешней подпитки? И тянула силы из матушки… и матушка померла.

Ну да…

Дом… да, продала. Доверенность подписала и продали за неё. Она же сочинила историю и спряталась. Думала, что прячется… ждала, небось, пока обещанные документы изготовят, чтобы бежать. Пусть сама не понимала, куда и от кого.

Твари…

Ничего, Савка, мы выживем. Наперекор всем выживем. И найдём их. За всё ответят, не будь я Гром.

Я лежал.

Ничего не происходило. Точнее происходило, но вовне. Заходили медсёстры. И доктор был. Кажется, он понял, что я вернулся в сознание, но то ли по своим соображениям не стал никому говорить, то ли разницы особой не было, в сознании я или ещё как, в общем… пришёл и ушёл.

Была Ленка.

Заплаканная и какая-то разом постаревшая.

Тимоха, который держал её за руку и что-то болтал, а я не мог понять, что именно.

Его матушка… братец мой премрачный с Виолетткою. Эти хотя бы не ревели. Рядом с Виолетткой девица стояла, на неё в молодости похожая. Племянница, стало быть. Та самая, зубастая… ну, удачи ей, если так-то…

В какой-то момент я осознал, что приходят они не просто так, но чтобы попрощаться.

Логично.

Тут, понимаю, счёт уже на дни пошёл. Но пускай, я как-то вот не переживаю. А вот там… вернуться не получалось. Нет, связь была, я её чувствовал, но и только.

Пытался дёрнуть, а оно намертво словно.

Дерьмо.

Я по-всякому пробовал. И резко, изо всех сил, и вот потихонькую, медленно, подтягивая мысленно эту веревку-связь к себе. Приговаривая, уговаривая…

Почему так?

Савка против?

Или дело в амулете? В том, который на него навесили. Он ведь блокирует и тело, и возможность обратиться к дару? А если так, то… то, вероятно, и нашу связь? И тогда что? Ждать… чего?

Момента, когда амулет снимут?

Ненавижу ждать.

Но приходится. И часы так громко тикают. День. Другой и третий. И снова вереница лиц да людей. Правда, больше местных, больничных. Из остальных разве что Ленка ежедневно появляется, а порой и не по разу. Заняться ей больше нечем, что ли? Я притворяюсь спящим. Или бессознательным? Один хрен, лежу смирно с глазами закрытыми, потому что если увидит, что открыты, снова надежд преисполнится.

А не надо.

Хватит.

Пора ей уже отпустить, что меня, что себя. И подохнуть, но… сил не осталось даже на то, чтоб пальцем пошевелить. И всё это тело — бурдюк с требухой. А она ему рассказывает.

Про то, как день прошёл… никогда прежде этот бубнёж её не слушал. Сплетни какие-то. Слухи… и про фирму мою, точнее уже давно не мою. Про знакомых… надо же, иногда даже интересно.

Про больничку вот.

Врачей…

Фонд и его перспективы. Про дом, что намерена продать, слишком он большой и пустой, и этим раздражает безмерно. Под Ленкину болтовню я и отключался, напрочь выпадал из реальности, чтобы снова возвращаться в неё же, пустую и бессмысленную.

Сколько так дней прошло?

Я их пытался считать, а потом бросил. Дурное занятие… пять? Десять? Главное, что видно, что с каждым врачи всё больше напрягались. Ну да, надо бы помирать, а я всё никак.

Упёртый.

Она пришла на рассвете. Запах. Вот что выдало… запах лилий. Такой душный, такой сладкий, оплетающий всё тело. Он пробрался и под кислородную маску, иначе как бы я учуял эти дерьмовые лилии? А я не чуял, я буквально видел это липкое тягомотное облако, облепившее меня.

И она…

Нет, дверь не скрипнула.

Я видел эту дверь. Она даже не шелохнулась. Просто у изголовья кровати появилась тень.

— Пришла, — я бы сказал это вслух, но с трубкой в пасти сложно говорить. Ничего. И так поймёт. — Привет, что ли… или доброй ночи…

Тень оставалась тенью, скорбною такою. Впору самому слезу уронить, свою горькую судьбинушку оплакивая.

А вот лилия в руке её, она настоящая. Длинный стебель. Крупный цветок с фарфоровой белизны лепестками. И на грудь он ложится, придавливая. А потом, будто этого недостаточно, цветок накрывает рука. И сердце останавливается.

Я чувствую, как оно дёргается, словно рыбина здоровая, и замирает.

Больно.

Несмотря на лекарства, больно… и боль эта подталкивает к связи. Бесполезно, но… не хочу умирать вот так, не разобравшись.

Не хочу.

И подстёгнутый этой болью я цепляюсь, вытаскиваю себя из тела. Нет, не вижу… хотя… на что там смотреть? На жалкого старикашку, в которого я превратился?

Тоже не хочу…

Пусть…

Связь подаётся… на миллиметр или в чём там потусторонне пространство мерить, но я чувствую, как поддаётся. И значит, дальше. Больше. Ну же, стиснув зубы, ползком, от смерти, от запаха лилейного… туда… сам не знаю, куда.

В извечную тьму?

В ничто и хаос? Да, теперь вижу… бесконечное пространство, разлетающееся в стороны, и я в нём даже не песчинка, много меньше. А ещё это пространство тянет силы. И если прежде я преодолевал его во мгновенье ока, то теперь… тьма размывала сознание.

Нет уж.

Давай. Вперёд. Раз и два. И три… Масленица, мать твою. Дальше. И ещё. Рывок. Связь звенит и дрожит. И снова рывок.

Вперёд.

И в последний момент, за мгновенье до того, как тьма поглотила бы меня, я проваливаюсь… вываливаюсь…

— … несите его в машину… — женский голос. Незнакомый. Звонкий такой. Чего она орёт-то? И ощущение, будто на самое ухо. — Надо спешить… дедушка приказал…

— Татьяна Васильевна, мальчик совсем плох, его бы в больницу…

— В машину. Больница не поможет. Если довезем до поместья, то шанс будет…

Кто это?

Глаза бы открыть, да веки будто свинцом залили.

Если машина, то… стоим? Приехали? И Громовы встретили… значит, эта девица из Громовых? Родственница. Странно так. У меня родственница.

Так, не у меня. У Савки.

А здесь голова мутная и мысли опять норовят расплескаться. Или растечься. Вода жидкая…

Стоп.

Дышим.

Дышать я могу.

Дышу.

И снова проваливаюсь. Куда? А хрен его знает. Главное, что не обратно.

Туман.

И я в тумане бреду. Иду-бреду. Бреду-иду. Нет, это от тела теперь накатывает чем-то. Савка, ты где? Савка, это ж хрень полная… давай, Савка, отзывайся. И хватит хулиганить. Если ты тушку развалишь своими обидами, то никому легче не сделается. Точно не нам.

Поэтому, Савка, отзовись.

Кажется, я пытаюсь кричать.

И кричу.

— Лежи, — чья-та рука надавливает на грудную клетку. — Так, эту дрянь снимайте…

— Это может быть опасно.

— Я проконтролирую.

Ещё один новый голос.

— У него тень.

— Даже так? Слышишь, сестрёнка, какой у нас братец одарённый. От горшка два вершка, а уже и с тенью… и небось, побывал на той стороне?

— Побывал, — а это Еремей, только голос у него сиплый, словно надорванный.

— Говорю ж, одарённый…

— Тимофей, ты… уверен?

— Я уверен, что если эту дрянь не снять, он по дороге окочурится. А так, глядишь… тень? Как зовут?

— Савелий.

— Не его. Тень. Или тёзки? — в голосе насмешка.

Веселый, выходит, у меня родственничек.

Савка, слышишь? Никто от тебя отказываться не собирается. И тяжесть с груди падает, а я делаю вдох и такой, что прямо тело выгибается. А потом это тело начинает трясти, мелко и муторно. Рот наполняется кислой слюной, и я давлюсь ею.

— Голову, Танюша, подержи, а то же захлебнется… значит, без имени? Ничего. Разберемся. Зато нас слышит. Слышишь же, а, Савелий?

Слышу.

Слышу очень неплохо. И глаза пытаюсь открыть. К телу возвращается чувствительность и лучше бы не возвращалась. Такое вот… будто отлежал. И всё тело сразу.

Заорал бы. Но я ещё не настолько отошёл.

— Терпи. Сейчас полегчает, — под меня подсовывается широкая, что лопата, рука. — Дыши, давай, со мной…

И вторая ложится на грудь, но аккуратно так. А от руки расползается сила, мягкая и липкая, она пробирается сквозь кожу, унимая боль.

— Вот так…

— Тимофей, осторожно, тебе нельзя напрягаться…

— Всё хорошо, Танюша. Давай, трогаемся и дальше… до дома додержу, а там уже… где ты пропадал, а, Савелий Громов? А вы там держитесь за что-нибудь. Дорога не ахти, но так короче будет…

Тряхнуло и вправду знатно.

Я чувствовал, как мотнулась голова, и как рот раскрылся, выпустив слюну. Я даже мог бы сказать, что эта слюна пузырилась на губах. И стекала по щеке.

— Ты ж меня слышишь? Конечно. Это всё пройдёт… сейчас вот приедем, — мягкий убаюкивающий голос не позволял сорваться. — Приедем и с дедом познакомишься… дед у нас строгий, но славный.

Почему-то мне казалось, что Тимофей улыбается. И тянуло посмотреть.

И ещё чувство такое… родства?

Да я в жизни ни к кому… почти ни к кому.

К маме вот.

И потом к дядьке Матвею. К остальным, кого он велел называть братьями. Мы и вправду считали друг друга братьями, верили, что это всё по-настоящему, что навсегда, что никого нет роднее…

Хрень всё.

А я опять спешу в сказку о родственной любви вляпаться.

— А я Тимофей. Тоже Громов… это Танька. Танюшка наша… она у нас красавица. Сестра твоя.

— Единокровная, — зачем-то уточнила Татьяна.

И что-то было в её голосе такое, заставившее насторожиться.

— Это мелочи… главное, что всё одно родные, — отмахнулся Тимофей.

А от него пахло лилиями. Едва уловимо, но мерзкий этот запашок прочно привязался к коже. И я вдруг испугался, что он не спроста, что он чего-то да значит и вряд ли хорошее.

— И батя, конечно, наворотил дел, но это в прошлом… а тебя мы не бросали… не знали, что ты живой. Телеграммка пришла, что заболел и умер. Мозговая горячка… дед своего знакомого подрядил, так тот прогулялся.

Сила его чуть ослабла, но и того, что он вливал в Савкино тело, было достаточно.

— Выяснил, что и вправду умер. И что мать твоя дом продала да и уехала. А куда — не известно. Но её право.

Логично.

И знакомого, который информацию проверять станет, выходит, тоже предусмотрели. Говорю ж, умный, скотина… ничего. Не умнее меня.

— А тут вдруг нарочный… от самого генерала. Ты не представляешь, как дед матерился. И главное, как чуял… алтарь велел приготовить. Так что только дотянуть…

Куда?

— Остался десяток вёрст… и ты молодец. Удержал. Удержался. Не убил никого…

Я цепляюсь за слова, но сознание всё одно ускользает.

— Таня, уходит. Помогай.

Она фыркает, но холодные руки сжимают виски.

— А мне ты не нравишься, — этот голос ничуть не теплее рук. — Честно говоря, очень надеялась, что перепутали, но теперь очевидно — нет… ты с Тимошкой на одно лицо. Но я его люблю. А ты — мелкий поганец, из-за которого мой брат теперь рискует…

— Танюш…

— Помолчи. Реагирует. Он потом и не вспомнит. Кроме того, чистая правда… а сам знаешь, что на грани нельзя лгать.

Я вот не знаю. Но запомню.

— Поэтому, если ты сейчас окочуришься… — сила у Татьяны более плотная, насыщенная. — То я ничуть не расстроюсь…

И это заставляет собраться.

Не расстроится она.

Сам понимаю, что не расстроится, но… обидно же.

И силу эту тяну.

— Вот так… видишь, работает, — произносит она почти равнодушно. — Может, и дотянем.

А я понимаю, что может и не дотянут. И… надо что-то сделать. Что? Да хоть бы сказать им… да. Надо сказать. За то, что хотя бы попытались… за улыбку эту, которой я не виде. И за руки тёплые. Силу.

За то, что проверили… и чтобы эта тварь получила-таки своё. Может, Савкиного убийцу искать и не станут, но книгу должны. А потому…

Губы разлепляю.

Говорить тяжело. В горле будто кляп, но я выталкиваю его и слова.

— К-хнига. Чёрная. Вспомнил… маму обманул. Он. Двое. Один обманул… второй — Анциферов. С ним.

Кашель подбрасывает. А потом и очередная кочка.

— Что он…

— Тихо. Тань, сил добавь.

Правильно. Добавь.

— Горячка. Проклятье. На меня. Маме сказал, что… вылечит. Документы даст. Уехать. Сделает. Сидеть тихо… книга взамен. Чёрная. В ящике. Сила. От отца… на языке… которого никто…

— Твою же ж, Тань… чтоб…

А ругаться братец умеет. И это была последняя внятная мысль.

[1] Женская каторжная песня, записана на Нерчинских рудниках