Громов: Хозяин теней. 2

Глава 26

Глава 26

При ближайшем рассмотрении очевидно, что большинство обвинений, выдвинутых к еврейским общинам, не имеют под собой оснований и относятся к числу так называемых кровавых наветов. Они возникают якобы сами собой, с некоего события, которому народная молва придаёт особое значение. И затем новость подхватывается и разносится людьми, невежество коих и вправду заставляет верить слухам о кровавых жертвоприношениях и оргиях, устраиваемых евреями. И вот уже взбудораженная, раздражённая толпа подымается в едином желании мстить. И пусть сей народный бунт направлен против евреев, но не стоит недооценивать опасность, ибо рано или поздно евреи закончатся, а привычка к мятежам останется…

Из выступления князя Салицкого перед думой по еврейскому вопросу.

Тук-тук… тук-тук… колеса отбивают ритм, и принимая его, чай в стакане покачивается. Чуть позвякивает ложечка, соприкасаясь с краем. И звяканье это мешает окончательно соскользнуть в сон.

Мне и хочется, и в то же время страшно, потому как… пятна на шее я не разглядел, но нащупал, сунувши руку под воротник. Они были шершавыми, точно кожа начала шелушиться, но хоть не болели, уже хорошо.

Тук-тук…

И свист. Паровозик прибыл небольшой и пассажирский вагон при нём обнаружился лишь один, к вящему неудовольствию Матрёны, которая очень надеялась избавиться от нашей компании, а не вышло. Да и сам вагон этот был каким-то куцым, тесным и, судя по ободранности обстановки, отнюдь не новым. Впрочем, другие и вовсе грузовые. Матрёна, правда, заикнулась было, что некоторые могут и в грузовых проехаться, что, мол, там и посвободней будет, и ветерком обдувает. На беду свою сказала это чересчур громко, и генерал, без того смурной, мрачный, обернулся:

— Если у тебя возникло подобное желание, — сказал он, вперившись взглядом, отчего Матрёна сперва покраснела, а потом побледнела до синевы, — то не стану перечить.

Рот её округлился от возмущения, она даже воздуха набрала, явно собираясь высказаться, но генерал взмахом руки оборвал так и не начатую речь.

— А если ты про кого другого, то оставь своё мнение при себе.

Рот закрылся. А белизна снова начала наливаться свежим красным оттенком.

— Зачем ты так? — тихо произнесла генеральша, думая, что никто-то её не слышит. Может, другие и не слышали, но благодаря ли тени или же слепоте, или ещё чему, Савкин слух сделался остёр. — Матрёна не желает зла, скорее наоборот, беспокоится…

— Пусть учится держать своё беспокойство при себе, — отрезал генерал. — Или думаешь, что я не слышал её болтовни? Ладно, здесь и вправду все свои. Поймут, что не от излишку ума языком треплет, но ведь дальше-то люди будут разные. Кому и что она наговорит? И какие из этого сделают выводы? Я уж не говорю, что сами эти разговоры позорят меня…

А вот генерал не давал себе труда шептать.

И Матрёна снова побелела, только разозлилась не на генерала, но на нас, глянувши так, что прям видно было, до чего ей хочется, чтобы мы прямо на месте под землю провалились.

Ага.

Сейчас…

На Матрёну мне было плевать.

Да и на всё-то, говоря по правде, тоже.

Мысли путаются. Такое вот, будто смешалось всё в голове. И чтобы сосредоточиться на чём-то, нужно усилия прикладывать. А всё одно не выходит.

Спать охота.

И не получается.

Повеситься? Нет, не тянет. И наверное, уже хорошо.

Переход дался с трудом. Да, вроде бы и недалеко. Да, без зыбучих песков, трясин и гор непреодолимых. Но мне хватило и насыпи да мелких кочек, за которые то и дело цеплялись ноги, как я ни пытался поднимать их. А уж дальше, когда насыпь стала выше, и вовсе пришлось тяжко. Забирался я на голом упрямстве, всерьёз подумывая, а не встать ли на четвереньки. Не встал. Главное, Метелька помогал, а вот Еремей не дёрнулся даже. Рядом держался и делал вид, что просто идёт. Нет, я знал, что если вздумаю упасть в обморок, он меня дотащит, но это было как-то…

Хреново это было бы.

В общем, к тому времени, как мы до поезда добрались, мне было настолько не до Матрёны, что даже на злорадство сил не хватило. В вагон я вполз и послушно забился в первый же закуток, упал на лавку да глаза закрыл. Сидел вот, слушал голоса, то ли споры, то ли разговоры, то ли всё и сразу. Главное, понимать не понимал, о чём говорят, просто вот звук…

Я очнулся, когда Метелька сунул флягу.

— Еремей велел выпить. Сказал, как отправимся, так еды пришлёт. И чаю. Тут сделают, но вода нагреется, как поезд пойдёт. Ух, ругаются…

— Чего?

— Генеральша хотела, чтоб грузчиков к поезду отправили, за багажом. А генерал сказал, что это не дело, что у них своя работа. А как рельсы починят, то и багаж привезут. Ну, в смысле, в город привезут.

Травы горькие, но я пью, и с каждым глотком жажда становится только сильнее.

— Она тогда причитать стала, что сами голые, и дети тоже. И Матрёна с нею, что, мол, если не грузчиков, то можно нас отправить, мы быстренько принесём, чего надобно… с Еремеем стало быть.

Не успокоилась.

Хотя… знаю я такой типаж по прошлой жизни. Уймётся только со смертью. И главное же, она действительно предана семье генерала, о них заботится, а потому вроде и на хрен послать неудобно.

— Алексей Михайлович тогда сказал, что как только прибудут на место, он новое, чего надобно, справит. И генерал тоже… что, мол, Еремей не прислуга, и мы, стало быть, сами не прислуга. А Серега хотел к нам перебраться, но Матрёна запретила. Сказала, что ты вовсе какой-то окосевший, может, даже хворый или вовсе заразный. И надобно тебя туточки оставить, а то мало ли.

То есть, бегать за вещами я здоровый, а в одном вагоне находиться — хворый?

Где логика?

И почему они свои нужные вещи заранее не собрали? Вон, Алексей Михайлович и тот с кофром шёл, а Лаврентий Сигизмундович с саквояжем своим, с которым его только смерть, кажется, и разлучит… не приведите местные боги. Хороший человек ведь.

Генерал посадил на шею Сиси, но и на спину внушительного вида рюкзак забросил.

Генеральша тоже что-то там несла. И Матрёна. Матрёна, помнится, вовсе нагрузилась, что лошадь, какими-то свёртками, узлами, из-под которых её было и не видно. Но выходит, что взяла то ли не то, что следовало, то ли не хватило в этих свертках места для нужного.

А вот Пётр Васильевич остался.

Приятеля его ещё когда в город отправили. А Лаврушин заявил, что приглядит и за вагоном, и за рабочими, и за всем-то сразу…

От трав потянуло на сон.

Или в сон?

Или не травы виной, а усталость моя и это вот чух-чух с покачиванием вместе. Поезда я в той, прошлой, жизни любил. Лежишь себе, смотришь в окно, а тебя качает…

— Савка… Савка, если чего, ты зови, ладно? — Метелька наклонился, вглядываясь в моё лицо. — Или давай кликну Еремея, а то ты прямо зеленый весь.

— Устал.

— Ага… и Алексей Михайлович говорит, что у тебя это… истощение… что отдыхать надобно.

Может, и так.

Снова накатили вялость с апатией. Наверное, если бы меня теперь пришли убивать, я бы и не дёрнулся. Глаза закрыл… сон?

Так сон.

Снова марево.

Белизна. Только преграды нет. Наоборот, я стою, точно на пороге. Туман передо мной, и я знаю, что могу в него шагнуть.

Надо ли?

Что там…

И всматриваюсь. Щурюсь. Может, эти глюки тоже от энергетического истощения? Если меня там, в сознательном состоянии, плющит, то в бессознательном должно быть и того хуже? Вот и мерещится… всякое.

Запах лилий.

И шагаю.

Это просто.

Раз… кладбище? Похоже на то. И такое вот по ощущениям знакомое кладбище, хотя готов поклясться, что лично я на нём не был. Горбики могил. Кресты слева. И кресты справа. Замшелые, грязные какие-то. Да и могилы плотненько так одна к другой. Дорожка. Она сама ложится под ноги. И я иду. Что уж теперь отступать-то? Тем более сон.

Смешок за спиной.

Оборачиваюсь. Нет. Никого. И тумана тоже нет. А вот перед глазами та же дорожка и те же кресты. Снова поворачиваюсь. Ну да, во сне случается, что как ни крути, а пейзаж один. Значит, мне вперёд.

Иду.

Куда выведет?

К кресту. Светлый совсем. Видать, недавно поставлен. И земля на могиле не осела, вздымается чёрно-серым горбом. Я знаю, что памятники сразу не ставят, что год пройти должен, а порой и больше. Мы вот так и заказывали, с перспективой… нет, это там.

А тут?

Тут тоже есть. Вон, дальше, виднеются очертания каких-то глыб, крестов, вытесанных из гранита, и даже целый будто замок. Но эта могила проста.

— И зачем я тут?

У кого спрашиваю?

У того, кто стоит за спиной? Нет, на сей раз не приближается, но он… оно всё равно где-то рядом. Сожрать не пытается, значит… не враг? Пока. И если так, то можно поговорить.

— Мама, — детский голос заставляет обернуться.

Савка?

Ну да, Савка… чтоб тебя. Это он меня звал, выходит?

— Савка? Савка…

Я обнимаю его. Хороший сон, если получается обнять. До последнего боюсь, что Савка просто возьмёт и растает. Или вовсе исчезнет. Во снах чего только не происходит. А он не исчезает. Я даже запах чувствую, от него исходящий, и этот запах мне категорически не нравится.

— Здесь твою маму… похоронили?

У детей такого, наверное, не спрашивают. Но что ещё сказать, я не знаю. Держу вот, боюсь, что если руки разожму, Савка растворится.

— Да. Здесь спокойно. И хорошо.

— Ты тут прячешься?

Кивок.

Он пухлый и такой вот слегка нелепый. И одет непривычно. Штаны со стрелками, рубашка белая, жилет, пиджак. Маленький взрослый.

И смотрит тоже по-взрослому.

— Савка… тут нельзя оставаться.

— Почему?

— Потому что тебе надо туда… ну, к людям… у тебя дар. И тень вот. И возможности. Мы едем к твоему деду. Он примет. А если и нет, то и хрен ли с ним. Так проживём… думаю, найдутся желающие помочь.

Смотрит.

Глаза светлые. И сам бледный, как вампир. Его что, матушка вовсе из дома не выпускала?

— Вырастешь. Свой род создашь, чтоб там тоже известный. Или просто будешь на тварей охотиться, людям помогать… не знаю.

Улыбка.

Снисходительная. И чувствую себя редкостным дураком.

— Савка… может, я виноват, я тебя выжил, вытеснил…

Качает головой.

— Всё правильно, дядя Савелий… так надо.

— В том и дело, что неправильно.

Я сажусь на лавочку. Понятия не имею, откуда она тут взялась. Во снах всё случается из ниоткуда. Но раз есть, то почему бы не воспользоваться.

— В корне неправильно, Сав… я… там, в том мире… помираю. И скоро помру. Это как раз нормально. Я уже взрослый.

— Старый?

— Не настолько, как мог бы, но и не молодой. Главное, я свою жизнь прожил. Местами хреново. И чувствую, мою задницу хорошая сковорода ждёт. Но ты-то… ты-то — другое.

— Почему?

Он садится рядом, и сквозь лилейную вонь я ощущаю тяжёлый сырой дух земли. Так пахнет свежая могила.

— Потому что у тебя всё впереди. Да, там непросто. Местами вообще погано… так бывает. У всех. Думаешь, у меня не случалось, когда хотелось взять и сдохнуть? Или вон пистолет к башке и адью. Но на то и жизнь, что разная. Сегодня одно, завтра другое. И хорошего в ней много. Того, ради чего стоит постараться… покарабкаться…

— Тогда хорошо.

— Что?

— Что ты есть… а то обидно получилось бы.

— Я — это я! А ты…

— А разве ты не понял? — Савка склоняет голову. — Мне уже поздно. Я уже мёртвый.

Чтоб тебя!

— Савка…

— Мама, — он покачал головой. — Она что-то сделала. И я не могу уйти… я хочу, дядя Савелий. Мне плохо. Там плохо. Она сделала и ушла, а я вот…

Он развёл руками и потом протянул их ко мне.

И я увидел, что пальцы у Савки чёрные, и что чернота эта капает прямо на землю, чтобы с шипением в землю впитаться.

— Отпусти меня…

— Савка…

— Отпусти!

— Сав, я не знаю как… и если ты не ушёл, ты можешь…

— Отпусти! — его истошный вопль раскалывает реальность и тут же со всех сторон наваливается туман наваливается, душный, тяжёлый, совершенно материальный. Туман заворачивается вокруг меня огромным белесым питоном.

И я просыпаюсь.

Дергаюсь всем телом и просыпаюсь. Точнее просыпаюсь и понимаю, что мне не дёрнутся, что я заперт в теле. И тело это не шевелится. Я пытаюсь. И волна ужаса — а если инсульт, чтоб его? — накрывает с головой.

Спокойно.

Вдох.

Выдох.

Не инсульт это — сонный паралич. Сталкивался. Пройдёт. Расслабиться, сколько бы сил на это ни ушло. Потихоньку. Понемногу.

Сон.

Или не сон.

Или ещё что-то… истощение? Суицидальные мысли? Нет, настолько я ещё крышей не поехал. Тень? Отзывается. И вытекает из меня, чтобы облизать лицо. Я ощущаю прикосновение и то, что язык её шершавый подбирает с кожи ошмётки чужой силы. Заодно возвращая мне способность управлять телом.

Значит, не сон.

Разберемся.

— Хорошая моя, — я с облегчением обнимаю Тень за шею и утыкаюсь носом во влажные душные перья её. — Какая же ты… хорошая… моя.

Я шмыгнул носом, из которого текло. Хорошо так, если не рекой, то ручейком. Чтоб вас… вытер ладонью, поднял, ещё вяло надеясь, что это сопли.

А нет. Рука была тёмной.

Кровь?