Громов: Хозяин теней. 2

Глава 7

Глава 7

«В Шербуге на днях спущен огромный броненосец „Жюль Ферри“, представляющий последнее слово техники. По заявлению главы ордена тамплиеров, корабль предназначен для несения патрульной службы в водах близ побережья Африки и оснащён таким образом, дабы противостоять всем возможным угрозам»

Известия

Михаил Иванович в тот раз был довольно многословен, и я тогда всё гадал, то ли привычка это, то ли в ворохе пустых слов и рассуждений он пытается скрыть что-то действительно важное.

На самом деле всё просто.

Оно и на самом деле было примерно так, как в постановке батюшки Афанасия.

Земля содрогнулась. Небеса полыхнули кровавым светом. Горы рассыпались, моря поднялись волнами до самых-то небес, а после уж наступила долгая ночь.

Ну, так в хрониках сказано.

Сам-то Михаил Иванович не уверен, что ночь эта и вправду длилась тридцать лет и три года. Он, как мне почудилось, к хроникам относился с изрядной долей скептицизма. И я согласен. За тридцать лет всё бы вымерзло и вымерло.

Я ещё тогда подумал, что всё вот это — сотрясание земель, волны и небо горящее — очень похоже на падение метеорита. Ну и ночь. Пепел там поднялся заслоном от солнечного света или ещё чего, в общем, что Земле здешней не повезло — это было ясно. А вот насколько — стало ясно не сразу.

О первых тенях упоминаний мало. И не потому, что не сочли важными, скорее уж упоминать было некому: живых не оставалось.

К тому времени, как тьма не отступила, но поредела — речь шла о Великих Сумерках — люди отыскали способ как-то восстановить связи. Самые смелые рискнули выходить из городов, и подозреваю, что не от любопытства, а в поисках жратвы, ибо про Великий Голод хроники упоминали не единожды.

Уходили и находили.

Разорённые деревни, в которых оставались лишь мертвецы, причём в запертых домах, без следов насилия. При том, что и скотина подыхала, но с голоду…

А потом кто-то столкнулся с ожившим мертвецом.

И ещё кто-то пропал.

Ну, про Вышний свет и дары Михаил Иванович рассказал очень скупо, разом утративши своё предыдущее многословие. Из чего я и сделал вывод, что не всё так просто и патриотично.

— … а вот вы, возможно, слышали, — голос Лаврентия Сигизмундовича обрёл пьяненькую плавность, но с нею и силу. И теперь звучал вполне себе громко. — … что на Международной выставке в Лондоне…

Научным прогрессом Лаврентий Сигизмундович весьма интересовался.

Не о том.

Итак, спустя какое-то время после катастрофы, в которой человечество выжило и вправду чудом, хоть и крепко поредело, стало ясно, что мир переменился окончательно.

В нём появились тени.

И те, кто был способен видеть эти самые тени и воевать с ними. Изначально речь шла о дюжине храбрецов, которые под предводительством князя Володимера отправились в мир иной, где и встретились с тою, кого Михаил Иванович старательно не называл по имени. Ну и вернулись с новым знанием, а ещё с силой, дабы защищать людей.

Сходную же силу обрели и те, кто встретился с сущностью… противоположного толка? Михаил Иванович прямо сказал, что, мол, ангел спустился и далее всё согласно официальной версии. Но как-то я ему не поверил. Нет, в то, что встретились люди с кем-то — поверил.

Но вот ангел ли это был…

Ладно. Главное, что сущность эта наделила даром первого из рода Романовых, а тот передал уже своим детям, коих было аж дюжина. Дар до сих пор переходит. И да, во всех мало-мальски крупных городах столоночальник от рода Романовых.

Защитой от теней и благословением вышним, как оно исстари заповедано было.

Дальше, если верить синоднику, было всё ещё проще.

Охотники искали полыньи и били тварей. Романовы хранили тех, кто в городах обретается. Церковь, которую возглавил тоже один из Романовых — с той поры так и повелось, что Патриархом может быть лишь Светоносный — несла искры дара туда, куда не доносили Романовы.

В общем, если не мир с благодатью всеобщие, то всяко какое-никакое равновесие. И люди научились жить. Приспособились.

Потом совсем приспособились.

И с каждым поколением приспосабливались всё лучше и лучше. А ещё их становилось всё больше и больше. От исходных родов Охотников откладывались малые, а от них — ещё меньшие… страна большая, работы всем хватало.

Как-то сами собою встроились в эту структуру дарники, сделавшись новою элитой, ибо помимо теней и тварей бесплотных оставались дела земные во всем их многообразии.

Не жизнь, а сказка.

Кто и когда понял, что тени — это не только опасные твари, но и ценный ресурс, Михаил Иванович не знал. То, что их изучали, понятно. Врага надо знать и всё такое… но в какой-то момент фокус внимания изменился. И из крови тварей опричных получили первое лекарство. Весьма опасное, по сути являвшееся сильнейшим ядом, но всё же…

Потом оказалось, что из костей можно делать не только защитные амулеты, но и те, что усиливают способности дарников.

То, это и третье… первая артель.

Примонастырская. Вот только оказалось, что в намоленных местах сырьё быстро портится, и пришлось открыть вольную мастерскую. Точнее, подозреваю, легализовать. Скорее всего люди давно уже сообразили, что и к чему.

Частная, так сказать, инициатива.

Вот с того момента всё не просто изменилось, а начало меняться быстро. Мастерские множились, как и производство артефактов из костей, зубов и крови тварей. Использовать начали буквально всё, даже землю.

Государство сперва обложило эти артели налогом.

Потом и вовсе попыталось подмять добычу под себя, особенно, когда стало ясно, что желающих больше, чем ресурса.

Да, до этого момента Охотники что-то там добывали, но первой их задачей было закрыть полынью и остановить тварей. Теперь же наоборот — свежая полынья стала ценным приобретением, это я верно тогда понял.

Но не понял, насколько ценным.

— … а ещё, — громкий шёпот Лаврентия Сигизмундовича перебил какую-то мысль. — Говорят, что новый министр внутренних дел получил письмо! То самое! В чёрном конверте! С приговором.

Это он о чём?

— Не наиграются никак, — с неудовольствием проворчал Еремей. — Вы, Лаврентий Сигизмундович, фляжечку-то дайте… оно как-то не с руки будет, ежели кто такого серьёзного человека в непотребном состоянии увидит.

— Да, да… матушка вот тоже говорит, что пить я совершенно не умею… но это от страха. Если б вы знали, как оно на нервы действует… вы докуда едете?

— Сперва на Менск, а там дальше видно станет.

— Я тоже до Менска! В командировку вот отряжён… на ревизию… Еремей… простите, не знаю, как вас по батюшке…

— Анисимович.

— Еремей Анисимович…

Тень моя расположилась между лавками. Столиков здесь не придумали, а потому она просто села и теперь крутила головой, чтоб не потерять из виду ни Еремея, ни этого, Лаврентия Сигизмундовича.

Не доверяю я ему.

— Вы, вижу, человек весьма достойный и с немалым опытом. А у меня вот… нервы… и может, вы бы согласились стать моим сопровождающим? Не бесплатно, само собой… до Менска, исключительно… мне будет спокойнее. Понимаю, что глупость сущая, но вот… как-то… сердце прямо не на месте. А с вами и тревоги отступают. И побеседовать можно. Двадцать пять рублей.

— Щедро.

— Я и билеты вам оплачу. Договорюсь. Если не на этой вот станции, то на следующей всенепременно пересядем. И на детишек ваших тоже выправлю… а хотите и вовсе рекомендации дам? В гимназию? С моим письмом без проблем возьмут в любую… как-никак инспектор.

Он явно нервничал и, снявши очочки свои, тёр их. И пальцы дрожали.

Еремей тоже это заметил.

— Кого вы боитесь, Лаврентий Сигизмундович? — тихо спросил он.

— Я… — нервический выкрик он сам оборвал. — Я… это дорога…

— Бросьте. Я не смогу вас защитить, если не буду знать, от кого…

— Д-да… к-конечно… — Лаврентий Сигизмундович наклонился и Еремей вынужден был наклониться к нему. — П-понимаете… я т-тоже получил от них чёрный конверт!

А это что за чёрная метка.

— От «Боевой дружины». Меня приговорили! — он сказал это дрожащим голосом. — Меня! Я так и не понял, за что… почему… я ведь просто учёт веду! Ревизии… а вот прямо сегодня… и главное, чудом успел… обычно почту матушка разбирает. Она бы слегла, если б увидела этот ужас. А я…

— Покажете?

— К-конверт?

— Его. Да не тряситесь. Никто не станет ради вас железнодорожную катастрофу устраивать. Уж, извините, не того полёта вы птица, чтоб этак заморачиваться, — Еремей протянул руку, и Лаврентий Сигизмундович, кажется, не слишком поверив, всё же полез в свой саквояж, из которого достал белый платочек. А уж в платочке обнаружился конверт, самодельный, представлявший собою сложенный хитрым образом треугольник.

— Вы не открывали?

— Н-нет… п-признаться… слышал, что в Киевской губернии один неосторожный господин открыл этакий конверт, а в нём проклятье!

Да уж. Это вам даже не сибирская язва.

Тень заворчала и привстала, а пёрышки вокруг головы и вовсе дыбом встали.

Значит, конверт непрост.

— Дядька Еремей! — я свесился с полки. — А тут это… до клозету можно?

— Прям сейчас? — Еремей сдвинул брови, но не грозно. Я скосил взгляд, сколько мог, надеясь, что мои гримасы будут поняты верно.

— Ну… тут это…

Еремей поднялся.

— Руку вниз опустите, — одними губами произнёс я. — А лучше положите рядышком с собой, на лавку. Что-то в нём есть. Волнуется.

И хорошо, что конверт Еремей с платочком принял.

— До станции потерпишь, — сказал он и на сиденье опустился. Положил конверт рядом. — Вы… Лаврентий Сигизмундович, трогали его? Голыми руками?

— Простите? Ах нет… нет, я же слышал… я знаю… я перчатки… и вот в платочек завернул. В футляр для очков. Ничего иного в голову и не пришло, знаете ли. Думал, в охранное отделение подать, но спешил очень на поезд… и вот.

— И хорошо, что не трогали.

Тень забралась на лавку и провела по конверту широким языком, собирая что-то одной ей видное. Потом и вовсе растеклась, легла сверху чёрной кляксой. А затем слезла и скатилась на место.

Еремей бросил на меня взгляд.

А я кивнул. Мол, можно.

Наверное.

Очень хочется заглянуть в письмецо это, а лучше вовсе бы спуститься, но желания я сдерживаю.

— Позволите? — спрашивает Еремей.

— Д-да, к-конечно… хотя… может, не стоит?

— Уже безопасно.

— Д-думаете?

— Уверен. Мне случалось бывать на той стороне. Кое-что умею, — отговаривается Еремей, разворачивая конверт. Тот и изнутри чёрен. Взгляд Еремея бегает по строкам. — Стало быть… ага… и вправду приговор…

— Не ошибка, нет?

— Если вы знаете другого Лаврентия Сигизмундовича Тоцкого…

— Нет… другого не знаю. Не ошибка… как же так, как так…

— Успокойтесь. Нате вот, коньячку… коньячок очень успокаивает.

— Д-да… с-спасибо… я так и подумал. Так-то я совсем не пью. Совершенно вот. Но здесь… матушка мне флягу подарила, но обычно в ней чай. Травяной. Улучшающий пищеварение…

Этот человек был напуган и растерян.

— А за что?

— За противонародную деятельность.

— П-помилуйте! — он прижал фляжечку к груди.

— Чем вы занимаетесь-то?

— Так… гимназии инспектирую. И реальные училища. И так-то прочие малые учебные заведения.

— Глоточек. И успокаивайтесь… эта бумажка вам не навредит. Было проклятье, но малое… да и приговор не из числа особых. Тут, конечно, именной, но не на смерть.

— Да?

— Вот… за противонародную деятельность… во пробуждение совести и осознания. Пафос, конечно, пустой. Но покойник мучится не станет. Так что скорее уж у вас какое расстройство приключилось бы, желудочное там или прочее. Или занемогли бы крепко. Кстати, вам там настоятельно рекомендуют оставить службу… — Еремей протянул расчерченный линиями сгиба листок, от которого Лаврентий Сигизмундович отмахнулся.

— Пожалуй, так и сделаю… матушка давно говорила, что служба из меня все соки выпивает.

Как по мне, соков в Лаврентии Сигизмундовиче оставалось ещё изрядное количество.

— И надо бы о себе думать. О семье. А я вот… то одна инспекция, то другая… и всё-то меня отряжают, — теперь в голосе его звучала обида. — Я и говорил, что ж меня-то? Я вон и дорогу переношу тяжко. А они, мол, кто как не вы… у вас острый взгляд. понимание. Опыт… честно, думал, дотянуть до следующего чина, всего-то полгода до выслуги. Принял бы надворного советника и ушёл бы… право слово… но теперь-то так придётся, конечно.

— Не спешите. Думаю, это вот — от местного отделения какого… сейчас террористов, что собак бродячих. Зачастую, сами путаются, кто из них чем занимается и с кем воюет. Попробуйте сперва перевестись куда.

— Куда?

— Не знаю. В другой город.

— В другой? Нет, что вы… тут у меня матушка… как я её оставлю-то? Она не согласится. Нет, я всё решил… пусть с меньшим чином уйду, но живой. Да, да… отправлюсь в имение. У нас имение есть. Кривчино. Конечно, не сказать, чтобы большое, но доход приносит. Да… и там уж жениться можно. Детишки… я-то в свое время мечтал карьеру сделать. До тайного советника чтобы… но тут уж… выбирать не приходится.

— Там условие поставили, что если прилюдно покаетесь в преступлениях, то приговор отменят.

— В каких преступлениях? — произнёс Лаврентий Сигизмундович. — Я никаких преступлений не совершал. Что они там себе выдумали… я просто делал свою работу. Честно делал! Я, поверьте, и взяток-то никогда не брал, хотя предлагали и не раз. Но как можно⁈

Он замолчал ненадолго, потом попросил:

— Уберите это…

— Заявлять станете?

— Стану… потом. Как доеду. Тут-то смысла нету. Преступления… знаю, о чём это я… но тут не моя вина, нет… я просто слежу за порядком. Тайный советник… думаете, не разу не писал доклады о своем видении образования? О том, что никак не можно сокращать количество учебных заведений? И что наоборот надобно всячески способствовать открытию новых школ? Пусть не гимназий, но вполне полноценных? И училищ. Ладно, не реальных, хотя и их выпускники очень, очень нужны, хотя бы мастеровых. Что в маленьком Французском королевстве ежегодно выпускается больше дипломированных специалистов, нежели в огромной Империи? Что система четырехклассного приходского образования себя изжила и сейчас нужно большее? От недостатка кадров страдают не только канцелярии, но и военные, и заводчики, и все-то, куда ни кинь…

— Это вы верно, — Еремей сложил бумагу треугольничком и упрятал в шинель.

— А они всё боятся… всё волнуются, как бы хуже не вышло. Эти все…

— Не стоит.

— Что?

— Иные разговоры ныне вести не стоит. Даже при том, что вы собираетесь выйти в отставку.

— Да… конечно… понимаю. Сложное время… люди… но вы бы знали, до чего я устал… и начальник мой, человек ведь разумный и всё-то не хуже меня знает, но и он сказал. Мол, Лаврентий Сигизмундович, это не нашего ума дело. А чьего тогда? Я и проект разработал. Попытался представить, чтоб дальше подали, в губернию или, может, даже в столицу, если мысли сочтут дельными… а он разгневался. Мол, лезу не туда, куда надобно. И за что тогда приговаривать…

Пьяненькое бормотание стихало.

И голос Лаврентия Павловича, и ворчание Еремея, который то ли беседу поддерживал, то ли расспрашивал о чём-то своем, убаюкивали.

— … и вот я вынужден приезжать в эти гимназии. Истребовать личные дела учащихся… выяснять, кто они и откудова, веры какой… не слишком ли много жидов и инородцев, не нарушают ли они процентную норму[1]… табели эти… успеваемость… ручателей… изыскивать способы, как сохранить тех, кто и вправду толковый…

Я всё-таки уснул.

[1] В нашей реальности с 1887 года доступ евреев к образованию ограничивала так называемая «процентная норма», законодательно закреплявшая максимально допустимую долю иудеев от общего числа студентов в учебном заведении от 3 % до 10 %.