Громов: Хозяин теней. 2

Глава 19

Глава 19

«Стоит ли становиться на пути прогресса? Сдерживать его, ссылаясь на замшелые правила, установления и запреты, воздвигнутые в страхе перед вещами, которые наука древности не могла объяснить? Ныне же звезда человеческого разума горит ярко. И свет благого познания может проникнуть везде, окончательно избавив человечество от тьмы невежества. Несомненно, что великие открытия рано или поздно будут совершены, и весь вопрос лишь в том — где и кем. Кто оставит имя своё на скрижалях науки, а кто, мучимый страхами и сомнениями, так и останется во тьме…»

«Звонарь науки»

Ночь глухая. Тот самый волчий час, когда бессонница, если есть, особо свирепствует, а ещё тоска накатывает с мыслями о бессмысленности бытия. Главное, что я всё одно должен был спать. Не сам, но с коктейлем, который медленно вливался в кровь мою — вообще интересно, осталась ли там кровь — должен был бы. А я вот не спал. Повис в липкой полудрёме, словно на границе между сном и явью.

И в этом полусне слышал, как открывается дверь.

Тень ложится на порог.

И переступает. Обычная, человеческая… эта тень приближается. Она не спешит. Она знает, что деваться мне некуда. И что ничего-то я сделать не могу, даже пальцем пошевелить.

Я и вправду не могу.

Тело оцепенело. Ещё немного и дышать прекратит. И только сердце колотится, того и гляди разорвётся в клочья. А тень ближе и ближе. И пусть нет в ней ничего угрожающего, но я всё равно боюсь.

А она становится у изголовья.

И молча поправляет одеяло.

Чтоб тебя, Громов… медсестра какая-то с обходом. Или ещё… а ты пересрал. Только… почему от неё пахнет лилиями? И взгляд у неё тяжёлый. А лица не разглядеть. И фигуры. И…

Она кладёт мне на грудь лилию. Длинный стебель, тонкие листочки и огромный белоснежный, фарфоровый словно, цветок. Тягучий лилейный запах стекает с лепестков, окутывая меня.

И я задыхаюсь.

Нет! Я не покойник. Я живой! Я ещё живой… и пытаясь стряхнуть сонное оцепенение, я рвусь к тени. А она исчезает. Но я всё равно рвусь.

И вырываюсь за пределы тела.

Темно.

Тепло.

— И долго мы стоять будем? — недовольный голос пробивается сквозь эту темноту.

И я тянусь к нему.

Голос узнал. Выжила супруга генерала. Не то, чтобы сильно за неё волновался, но сейчас рад. Голос у неё нервный, громкий. И зацепиться за него выходит.

Я провалился? Да, но как бы не полностью, что ли? Не до конца? И надо карабкаться. Хотя… что было? Разговор с профессором. Я попросил его ещё прийти. Он там по реформам обещал краткий экскурс. Про Столыпинскую и ещё какие-то… с оценкой.

Надо?

Надо. Не знаю как, но, может, вот в голову Алексея Михайловича зароню мудрую мысль. Или кому другому. Стану вот великим реформатором. Правда, тот же профессор сказал, что Столыпина убили. И что всё одно реформа провалилась, причём именно наверхах, и смерть изменила немногое.

Буду разбираться.

Главное… да, профессор ушёл.

Ленка собиралась ближе к вечеру. Я же вроде как уснул. Слабость треклятая. Тело рассыпалось, несмотря на все усилия врачей. И стоило закрыть глаза… да, тень.

Тень и лилия.

Она была? Или разум мой играет в прятки? Похоже, на то. Это и объяснить-то проще. Сознание моё рвалось сюда, а подсознание помогло, подтолкнуло, создав нужный образ. Вот и всё… а лилия… ну, лилейная вонь у меня прочно с тенями ассоциируется, значит, стала своего рода меткою.

И никакой чертовщины.

— От нескольких дней до недели. Возможно, что и больше.

А это генерал.

Голос у него гудящий, но с сипотцой.

— Машенька, ты же сама всё понимаешь.

— Понимаю… конечно, понимаю… когда прибудут целители? Надо пятеро как минимум. Штатный лекарь. Медсёстры.

— Машенька…

И теперь мне чудится в этом голосе словно виноватость? Или как назвать?

— Не прибудут, да? — генеральша выдыхает.

— Пока не знаю. Один или два будут точно. От Синода. Засвидетельствовать, что болезнь и вправду остановлена. Точнее, что её не было.

— Но…

— Не было, Машенька. Было отравление неизвестным веществом. Но целительские артефакты Алексея Михайловича справились.

А что, мне вариант очень даже нравится.

Но я тянусь на эти голоса и реальность становится плотнее. В ней вот остро пахнет той мазью, которой воняло в купе Алексея Михайловича. И ещё чем-то. Запах плотный, тягучий. Но хоть не лилейный, и на том спасибо. Жарко.

Душно.

И я потею. Я чувствую, как пот стекает по рукам, по груди, в подмышках и вовсе ручьями. И главное, понимаю, что я голый.

Это как?

— Революционеры надеялись использовать панику в своих целях, но совместными действиями нам удалось…

— Хватит, — оборвала генеральша. — Это ты в отчёте напишешь. И доложишься. Или уже?

— Телеграфом отбил. Телефон, сама понимаешь… но мы должны придерживаться единой линии.

— Придержимся, чего уж тут. Но надо что-то с госпиталем… там двенадцать человек в тяжёлом состоянии, я не говорю уже о переломах и вывихах. Давка опять же… страшно представить, что в этих вагонах творилось. Да и теперь. Дети пострадали!

— Я верю, что ты о них позаботишься…

— Куда я денусь. Артефакты хоть остались?

— Я не думаю, что это разумно. Всё же мало ли… Аннушка тоже не в том состоянии.

— Вот никогда мне её муж не нравился. Я тебе говорила, что не стоит с ними связываться. Обещаний своих и на треть не выполнили, а туда же… ладно, может, и к лучшему, что помер. Героем сделаешь. Посмертно.

И прозвучало это приказом.

Я открыл глаза.

Темно.

Очень.

И блеклый огонёк под стеклянным колпаком лампы эту темноту не разгоняет. Окно… чёрный квадрат, из-под которого пробивается узенькая полосочка, но не света, скорее менее непроглядной темноты. Значит, окно чем-то занавесили.

Рядом сопение.

И кто-то кряхтит.

Тень… тут. Отзывается сразу, выползает чёрною каплей и тычется в лицо. Её дыхание пахнет пылью, но уже какой-то иною, что ли. Нет желания отшатнуться и омерзения тоже нет. Скорее такое вот… в нашем с мамой доме так пахло, когда солнце заглядывало в окна и нагревало старый пол, и старую мебель, и ковёр тоже.

— Хорошая, — говорю ей мысленно. — Ты как?

Она вздыхает и жалуется. Ага… то есть, без меня и её здесь нет? Наверное, это хорошо. А теперь вот мы есть. И связь моя с Савкой никуда не делась, только я его вот совсем уже не чувствую.

Плохо.

Плохо-плохо.

И как быть?

— Иди, — толкаю её к двери. — Посмотри…

И я её глазами гляну, что да как. Для тени тьма — это не преграда. В коридоре подмели. Во всяком случае стекла на полу больше нет. Ну, почти. Кое-где поблескивают, ловят лунный свет осколочки, но это мелочь. А вагон ведь второго класса, тот самый, в котором никого не было.

Ну да, наверное. Там в первом и покойники, и генерал потолок слегка разворотил. Стало быть, переместиться — разумно.

Генеральша стоит напротив окна, кутаясь в платок.

А вот и генерал.

Еремей где? Надеюсь, живой.

Тень ловит моё пожелание и ныряет в соседнее купе.

— Теперь точно крепко встали, — Пётр Васильевич держится обеими руками за голову. — Пока синодники, пока дознаватели… главное, чтоб эти не вернулись. Второй раз точно не отобъёмся. Ох ты ж… трещит-то как. Наливай, Ерёма, помянем что ли…

У Еремея на щеке свежая полоса алеет. Ну да, цветов стало больше, но кровь всё одно ярче прочих. А сам Еремей пусть и помятый, но живой.

Хорошо.

— Глядишь, прочухается мальчонка… и так они у тебя молодцы, зубастые. А что сомлел со страху, так оно понятно… там такое, что и бывалый человек сомлеет.

— Даст-то Бог… или она.

Дала.

Но тень отступает. Только улавливает неровное дыхание человека на верхней полке. Тот самый приятель Петра Васильевича. Тоже живой. А вот в следующем купе Лаврентий Сигизмундович сдвинул занавесочку да и глядит в дыру оконного проёма.

Вздыхает.

— Вы вот чаёчку попейте, — Матрёна подвигает к нему стакан. — Сладкий. Дурно, что остыл, но, глядишь, наладят с електричеством, тогда и согреем. А ежели нет, то у меня эгоист[1] имеется. Я ещё так сказала хозяйке, мол, надо везти. Всяко пригодится. Это ваше електричество то есть, то нету, а ежель чайку попить, то как без малого-то?

Ничего не понял, но главное, что тут все живы.

— Детишки-то спать облеглись… и ладно, и хорошо… — голос её пробивался сквозь дверь. — Аннушке получшело…

— Это хорошо.

— А на вас всё лица нет. Рука болит?

— Самую малость. Почти затянулось уже. Благо, сквозное и артефакт Алексей Михайлович дал, так что рука уже почти хорошо. Бледность же — нервическое. Натура у меня такая. Переживаю много. С детства буквально.

Ага, только отстреливаться эта переживательность ему не сильно мешала.

— Теперь ещё с работой не понятно что будет. Надолго ли мы тут застряли? Меня ведь ждут. График проверок имеется. Установленный. Заверенный. И начальство будет недовольно…

— Неужто не поймут?

— Понять-то поймут, но… всё одно недовольство выкажут. Сами понимаете. Ко всему не ясно, как оно с оплатою. С командировкой. Её-то на неделю выписывали. И по прибытии отметиться должен. А без отметки, выходит, что не был я в ней. И тогда как? Самовольная отлучка выходит? Прогул? Сложно всё… понимаете, Матрёна Михайловна…

— Ой, да просто Матрёна…

— Право слово, неудобно… так вот, старый-то начальник весьма меня ценил, а вот уж полгода как новый назначился. И возникло у меня с ним некоторое недопонимание. Боюсь, пожелает воспользоваться оказией…

— Пускай себе, — отмахнулась Матрёна, подвигала блюдо с пряниками. — Вот поверьте моему слову, вам и так иное место предложат. Очень уж о вас Алексей Михайлович лестно отзывался. И перед Георгием Сергеевичем ходатайствовал за награду-то.

— Это как-то… за что…

Лаврентий Сигизмундович определённо смутился.

— Так ведь за храбрость вашу. Как не отметить-то? И ещё разумным человеком называл. А он постоянно жалится, что разумных людей мало. Так что поглядите, позовёт вас к себе. Ежели не побоитесь-то…

— Чего?

— Да вот того же… думаете, первый раз на него покушаются? Так-то, конечно, первый, но взрывать пытались. И стреляли не то трижды, не то дважды.

— Ужас, ужас… хотя… если так-то… матушка говорит, что кому суждено повешенным быть, тот не утонет.

— Мудрая женщина.

— Так что надо быть готовым, — он даже приосанился, плечи расправил.

Смешно. Или нет? Невысокий. Лысоватый и смущающийся всего титулярный советник. Сколько ему лет? Немало. А он всё при матушке. Матрёна же не такая и старая.

Наверное.

Я как-то не приглядывался. Но… хотя, может, это так, откат. Знакомое состояние, когда ещё недавно вокруг пули свистели, а теперь всё. И ты живой.

Просто живой.

И от осознания этого охота пить, орать и тискать баб. Вот Лаврентий Сигизмундович и пьёт, пусть себе лишь чай. А что с Матрёною, так с кем ещё?

— Сейчас-то не сунутся, — продолжает Матрёна. — Алексей Михайлович говорит, что раз отошли, то и всё. А он — человек надёжный, не то, что этот хлыщ. Вот ведь Аннушке не свезло-то с мужем… но ничего, глядишь, и сладится… Алексей Михайлович ещё когда она только-только выезжать стала, внимание оказывал.

Матрёне явно было не с кем поговорить, а тут в лице Лаврентия Сигизмундовича нашла собеседника.

Мы тоже послушаем. Не столько потому, что очень интересны чужие дела сердечные, сколько чтобы побольше про Алексея Михайловича узнать.

— … и даже беседу имел, да только отказано ему было.

— Отчего ж? Чай у вас хороший. Сладкий. Прямо, как у моей матушки…

— А то. Дарники-то сладкое крепко любят. У них там чего-то в организме требует. Это целитель сказывал, чтоб детишкам не воспрещали. Мол, может, сила зреет… а так-то… оно, конечно, Алексей Михайлович — человек хороший, да только ведь младший сынок. И сам род не шибко богатый. Служить служили, тут вот как есть, больше военною стезёю. И у Алексея Михайловича чин имелся. Только он на этот чин плюнул и пошёл в жандармские. Сами знаете, военные того не любят. Вот и Георгий Сергеевич решил, что сие от трусости.

Это зря.

Скорее уж умный он, Алексей Михайлович. И сообразил, где и как карьеру сделать можно, чтобы быстро и без родственной поддержки.

— Вот… а ещё и несчастье это… вот нехорошо сплетничать.

— Нехорошо, — согласился Лаврентий Сергеевич. — А пряники тоже отменные…

— Скажете тоже… это так, из пекарни. Я-то получше делаю, и мёду не жалею, и приправку кладу. Но то и не сплетня даже, о том все-то ведают… под прорыв он попал, мальчишкою ещё. И нехороший такой… его тень подрала, да не до смерти. Он силу выплеснул, но рано слишком. Вот и перегорел. Выжить выжил, но способностей не осталось. Да и то… так как-то оно хитро вышло, что теперь он силу никакую не приемлет. Даже целительскую и ту отторгает.

Вот теперь понятно, почему в купе воняло.

Если тело не принимает целительскую силу — а вот странно, потому что даже моё принимало — остаётся растирать спину мазью да пояса из собачьей шерсти носить. Интересно, тут до них додумались или подсказать?

— Горе, — Лаврентий Сигизмундович произнёс это сочувственно.

— А то… сперва-то вовсе прочили, что калекою останется. Потом уж стали говорить, что и не останется, но вот… детишек своих иметь не сможет. Чего-то там в организме тенью повредилось. Как-то правда, не скажу…

А вот и объяснение прозвища.

— … но Георгий Сергеевич очень тем обеспокоился. Хотя… — голос Матрёны упал до шёпота, а глаза блеснули ярко-ярко. — Слухи ходят, что у него была семья… ну, не та, чтоб всамделишняя… что женщину содержал, из мещанок… конечно, жениться бы ему не дозволили. Но вот была… и даже будто бы ребенок народился, а баба та родами…

Дальше слушать я не стал.

Как-то… не баба в чужом нижнем белье копаться. И Тень выскользнула в коридор. Приподнявшись на задних лапах, она высунула голову в пробитое окно. Луна. Насыпь. Поезд. Ничего не изменилось. Разве что там, вдалеке, у хвоста поезда виднелась россыпь огоньков. Костры, стало быть.

Люди возвращаются? Или это те, кто не успел разбежаться?

— Объясните, Алексей Михайлович, как такое вообще могло произойти⁈ — генеральский бас проникал сквозь запертую дверь. И тень послушна затрусила к ней. Купе, облюбованное самим Георгием Сергеевичем, располагалось в самом начале вагона.

Дверь была прикрыта, но то ли хлипка слишком, то ли окна выбитые сказывались, то ли голос у генерала выработался своеобразный, мы слышали каждое слово.

А потому тень я удержал.

Мало ли. О способностях генерала я до сих пор знаю немного. Так что не будем подставляться. И с этой здравой мыслью тень охотно согласилась.

— Мы предполагали, что на поезд попытаются напасть.

— Предполагали?

— Наш информатор сообщил, что большевики готовят экспроприацию. Но когда и где было не ясно, поэтому мы и пустили слух, что в вагоне повезут куда большую сумму, нежели обычно. Для этого и сделали заказ в казначейство от одной из контор… сотрудничающих с нашей службой.

— Всё играетесь? — недовольство генерала было явным. А ведь он недолюбливает Алексея Михайловича, то ли самого по себе, то ли в силу его должности.

Помнится, в нашем мире военные полицию тоже не особо жалуют.

— Это не игра. Провокацию как таковую мы не устраивали. Мы просто воспользовались ситуацией…

— Воспользовались? Двадцать семь трупов! Двадцать семь! Это не считая гражданских! Кто и кем воспользовался, а⁈

Нет, ну чего орать-то? Или надеется, что воскреснут.

— И ладно бы только солдаты. Военным положено рисковать, но что ты мою семью в это втянул, Алёша…

Движение силы я уловил.

А ещё как медленно приотворилась дверь и в коридоре показалась фигура, которую с перепою и за призрака принять можно. Белая. Длинная… да это ж Аннушка.

— Анна, ты куда? — встревоженный голос генеральской супруги подтвердил догадку.

— Папа злится. И неспокоен. Я просто…

— Тебе нельзя вставать!

— Можно. И нужно. Мама, прекрати… ты же знаешь, что эти раны — поверхностные. И затянулись уже почти…

— Ты потеряла много крови!

— Ничего страшного. Перетерплю. Истинная леди способна перетерпеть любое неудобство… так ты, кажется, говорила, матушка?

И готов остатки души на кон поставить, сказано было с издёвкою.

Шла Анна осторожно, явно на деле не столь уж крепка, как ей хотелось показать. И рученькой за стену придерживалась.

— Анна, отец… — а вот генеральша следовала рядом, но поддержать дочь не пыталась.

— Да, да, бывает слишком резок, но он справедлив и не желает зла. Знаю… но…

— Прекратите, — сухой голос был спокоен. — Если бы вы и вправду хотели меня раздавить, то сделали бы это. А пугать кого-то… поверьте, это не ваше, Георгий Сергеевич. В этих играх, как вы изволили выразиться, у вас несколько не хватает опыта. Чересчур прямолинейны. Что до остального, то винить стоит не меня, а вашего зятя. И вашу супругу, которая наняла ту девицу. И ваше упрямое желание проследовать именно этим поездом, хотя я, помнится, вас отговаривал. Но нет, вы упёрлись.

— Ты мог бы сказать…

— Чтобы вы поделились моими опасениями с супругой? У вас чудесные отношения, и это радует, но… она сказала бы дочери. Та — мужу… или вон Матрёне, а та сообщила бы всем желающим. Хорошая женщина, но кто без недостатков?

И вот тут я с Алексеем Михайловичем всецело согласен.

— Скажите, что я не прав?

Молчит.

А значит, прав. И все-то понимают.

— Если бы Аннушка погибла… дети… о них ты думал?

— Они ведь не собирались ехать, — это было сказано сухо. — До последнего не собирались. Вы и ваш зять. И только-то. А тут вдруг перед самым отправлением я узнаю, что вагон с военными инженерами, сапёрами и прочими весьма нужными мне людьми отцепили, поставив вместо него иной, первого класса, с вашим семейством… и что мне было делать⁈

Анна не спешит подходить. Замерла.

Стоит.

Слушает? Кажется, что да. И матушка её.

— Почему?

— Мария…

— Не отпустила вас в одиночестве?

— Следи за языком.

— Не то место…

— Ты мог бы остановить.

— Отцепить вагон? Задержать поезд на пару часов? Объяснить вам ситуацию и по-за ради вашего каприза пустить всё… вы же знаете, что не мог.

И тишина.

— Анна… — жалобно позвала генеральша.

— Нет, мама… не вмешивайся.

— Да и я был уверен, что контролирую ситуацию. Что людей хватит… бомбисты? Пускай. У нас были и пулемёты…

Где-то там, как полагаю, в вагоне с мёртвыми людьми.

— А у них — «Туман». Откуда, Алёша?

— Вот это мне и самому интересно…

— «Туман», стало быть… не слышал.

— Редкая пакость. Впервые его использовали в девятьсот восьмом. В Сербии, при ликвидации монаршей семьи…

— Господи, упокой души их.

— Потом — дважды в Индии, против британцев. И в последний раз лет тридцать тому, в Османской империи. К слову, неудачно. Тогда у Амир-паши получилось спастись, а вот заговорщики были остановлены и ликвидированы. В том числе и алхимик, который эту дрянь и сделал.

— Уверен?

— Он сам выпил яд, понимая, что пощады не будет. Американец. Авантюрист…

— Тогда кто…

— Кто и как изготовил эту дрянь? Понятия не имею. Но найду. Сами понимаете, ситуация такова, что скрыть не выйдет…

Пауза.

А вот Анна всё стоит. И не может решиться ни войти, ни уйти.

— Если у революционеров появилась такая… дрянь, — задумчиво произнёс генерал.

— И не только она. Теневые бомбы. И зараза… представьте, если в Петербурге начнётся эпидемия. Ладно, там благодать государя не позволит, но в пригородах? Или в малых городах? Плохо… очень плохо…

Анна качнулась, уже почти решившись спросить.

А генерал спросил:

— И что ты собираешься делать?

[1] Небольшой, на 1–2 кружки воды самовар