Громов: Хозяин теней. 2

Глава 17

Глава 17

«Экспроприация — вот что должно быть лозунгом будущей революции, если она хочет исполнить свою историческую миссию. Полная экспроприация для всех тех, кто имеет хоть какую-нибудь возможность эксплуатировать человека. Возвращение нации в общую собственность всего того, что может служить в руках отдельного лица орудием эксплуатации. Жизнь в свободном труде, человек не принужденный продавать своего труда и свободы тем, кто накопляет богатства, пользуясь трудом рабов, — вот что должна дать будущая революция.» [1]

Речи революционера

Неведомая сила подняла ещё живого террориста, как куклу, и, крутанув, швырнула в оконный проём. Я услышал влажный хруст, от которого к горлу подкатила тошнота.

— Так, назад… — Лавр попытался проковылять к нам, но каждый шаг давался с трудом.

Да и серовато выглядел Душитель свобод, того и гляди окочурится.

— Выходите… прячьтесь… лучше в лес. Вы… Серёжку не бросайте только.

Будто мы собирались.

— Так… это… малявка там осталась, — Метелька указал на коридор. — И он же ж того… он же ж за нас. Не?

Вот и у меня была та же мысль. Если это генерал чудит, то одно дело террористы, сами виноваты… как там в песенке? Не стойте и не прыгайте, там, где идёт строительство… короче, блюдите технику безопасности и будет вам счастье.

А кто не ублюдёт, тому не будет.

— Амок, — сказал Лавр так, будто это что-то да объясняло.

— В приступе боевой ярости, — Серега вот явно понял, что мы не въезжаем. — Дарник не различает своих и чужих. Все воспринимаются, как потенциальная опасность.

Понятно.

Амба будет.

Но для всех. Глобально, так сказать.

— Тогда вперёд, — что-то не было у меня желания встречаться с человеком, чья клубящаяся сила вытекала в коридор. Медленно так. Тягуче. Она облепила тело покойного Курощеева, приподнимая его, а потом выкручивая, как старую тряпку. И снова раздался мерзковатый звук. Метелька сглотнул.

— Как его… вырубить? — поинтересовался я шёпотом, не в силах сдвинуться с места. И не только я. Кажется, дышать и то стало тяжковато.

Ноги, мать вашу, к полу приросли.

Точнее приклеило их.

Причём не от страха, а от липкой этой силы.

— Боюсь… никак. Сергей? Ты попытаешься дозваться?

— Да. Но… я не уверен. Деда, он сильный очень…

И это, чую, плохо. Вот тебе и ответ, почему Алексей Михайлович не предпринял попытки привести генерала в сознание. А теперь, Громов, стой и гадай, сколько в нынешней ситуации виновата та водичка, которую ты ему на макушку вылил.

Он вышел.

Страшный. Нет, вот реально страшный. Волна ужаса поднялась из глубин, в которых прятался Савка, на долю мгновенья вообще отключив меня.

Э нет, возвращаться нельзя. Я, там, может, и выживу, но они тут, без меня, вряд ли.

— Не шевелиться, — приказал Лавр, обеими руками упираясь в стену. — Они… не очень хорошо видят. Слышат…

Это зря.

Генерал, до того замерший в проходе, словно задумавшийся над чем-то, повернул голову на звук. И к нам покатила лиловая волна, ударившая в Лавра. Она опрокинула его и потянула по полу. Лавр только и смог, крякнуть. А сила, окутав его плотным покрывалом, дёрнула вверх, медленно закручивая обвисшее тело.

— Деда! — заорал Сергей. — Деда, это Пётр Васильевич…

Ох, зря он голос подал.

Тело Лавра остановилось. А вот генерал повернулся к нам.

Чтоб вас…

Его будто изнутри распирает. Сила. Точно. Она. Она накачала его, раздула мышцы и ткань мундира треснула. Шея распухла, и голова наклонилась чуть вперёд. Повисли двумя жердинами руки, пальцы скрючило, и что-то появилось в облике генеральском обезьянье.

— Деда… — Серега сглотнул. — Это я… я! Сергей!

Голова дёрнулась на бок.

— Говори…

Сила клубится, но не бьёт. И значит, как-то вот реагирует генерал на Серегин голос.

— Дедушка, помнишь? Мы ехали… ты обещал, что как приедем, так сразу пойдём новый дом смотреть, — Серега побледнел до зелености, но не замолчал. — И что ты мне в этом доме разрешишь устроить мастерскую… ты говорил, что списался с Викентием Тимуровичем, и тот посоветовал тебе наставника, который согласится приехать и учить меня артефакторике.

Губы изогнулись и из горла донёсся глухой рык.

Не то.

— Повторяй… просто зови его.

Сила снова заклубилась. Да она просто прёт из него. А если совсем разопрёт, что тогда? Или… рванёт? Такое возможно?

— Деда, а деда… ты на рыбалку взять обещал!

— Обещал, — раздался тоненький голосок за спиной генерала. — И меня!

Малявка! Как она слезла.

Но слезла.

И стоит, глазами моргает часто-часто, а в них — вселенская обида.

— Обещал ведь! А он говорит, что девчонок на рыбалку не берут… а ты меня…

Сила окрасилась в тёмно-лиловый, почти в чёрный. И чую, что это ни хрена нехорошо. Так… какие варианты? Убить? Не уверен, что смогу. Тень вот не спешит нападать, напротив, за меня прячется.

Отвлечь и бежать?

Малявка близко.

— А ты меня ведь возьмёшь? — Сиси подошла к генералу, будто не замечая, что с ним, и взяла за руку. А потом и дёрнула так, требовательно: — Возьмёшь ведь, правда?

— Д-да…

Поток силы вдруг ударил в потолок, к чертям собачьим снеся и потолок, и крышу вагона, разворотив его рваными железными лепестками. И лиловый столб ушёл в небеса, а потом упал от них, накрывая нас всех куполом.

— Деда… — Сиси повисла на шее. И генерал неловко подхватил её, в кружавчиках и лентах, а потом посадил на плечо. — А я так испугалась…

Ага.

Я вот вообще едва в штаны не наложил.

Тело Лавра с глухим стуком опустилось на пол.

— Пётр Васильевич… вы… — генерал, придерживая внучку одной рукой, огляделся. — Вы живы?

— Более-менее… — к моему удивлению Лавр сумел подняться на четвереньки.

— Тогда, возможно, объясните, что здесь происходит? Да сидите вы, Пётр Васильевич! Вот… не станет мне легче, если вы от избытку служебного рвения сознание потеряете.

Сила клубилась над генералом, и черноты в ней стало прилично меньше, но не настолько, чтобы успокоиться. Малявка тоже то ли видела, то ли чуяла, во всяком случае она обняла деда за шею и прильнула к нему. Вот-вот, пусть так и сидит.

Тень я тоже дёрнул, велев выглянуть наружу. Как-то там тихо стало.

— Имела место… атака… двумя разрозненными группами, — Пётр Васильевич к совету прислушался и сел, криво завалившись на бок.

Серега тоже тихонечко по стенке сполз. Ну и Метелька рядом с ним пристроился.

Перестрелка продолжалась, но как-то вяло.

Трупы… тоже имелись.

— Несогласованная, на наше счастье… если первая была ориентирована скорее на ликвидацию… — Пётр Василиевич положил на ногу револьвер. — То вторую интересовал груз… предвидя нападение Алексей Михайлович установил дополнительную защиту на багажный вагон с тем, чтобы активировать её в случае нападения.

Ах ты ж… а раньше сказать?

Может, не было б нужды бомбами давиться? Или эта защита только в одну сторону работала? Или и сам Алексей Михайлович не был уверен, что защита остановит заразу? Я бы вот, наверное, тоже не был бы уверен.

Съехавший с рельс вагон пытались штурмовать люди. А наши им и не мешали.

Алексей Михайлович затаился под вагонами, рядом с неподвижным приятелем Лавра. А вот Еремея не видно.

— Он предполагал, что в случае нападения защита задержит нападающих, и это позволит нижним чинам выйти и ударить им в спину.

В общем, как всегда. Ровно было на бумаге…

— И где эти нижние чины? — мрачно осведомился генерал.

— Не имею чести знать… к сожалению, у нас не было возможности посмотреть…

А у меня была.

Еремея тень нашла быстро.

В лесу и над телом очередного покойника в чёрной тужурке. У покойника Еремей позаимствовал револьвер и в целом чувствовал себя, похоже, неплохо. А значит самое время и поглядеть, что там, с нижними чинами, которые должны были бы ответить на нападение слаженным огнём.

Но сперва…

— Алексей Михайлович на рельсах, — говорю тихо, но меня слушают. — Ваш… знакомый, простите, имени не знаю, кажется, в отключке, но жив… а вот Лаврентий Сигизмундович ранен, хотя ещё держится. По-моему, им отстреливаться нечем…

И значит, любопытство надо попридержать.

Тень — хоть какая защита, если сунется кто. Правда, нападавшим тоже несладко пришлось. Вон, лежат покойнички… раз-два… с полдюжины точно будет. Кто-то ещё жив, кто-то почти жив и тень ворчит обиженное, когда не позволяю выпить это вот самое «почти».

Впрочем, до революционеров ясно дошло, что не стоит соваться к нашему вагону. Их изначально багажный интересовал, вот его и облепили.

Я вкратце изложил, что видел.

— Так… — генерал задумался ненадолго. — Выходить мне нельзя. Нестабилен. От любой малости могу опять… упасть. Но вот щит удержу, если что… а вагон — пусть ломают. С машинистом связь есть?

— Нет, — покачал головой Лаврушин. — Надо… сказать, чтоб возвращались. В вагон…

— Я скажу, — вызвался Метелька. — Я скоренько… а вы тут вот…

Удерживать его не стали, только я свой револьвер протянул. На всякий случай.

Алексей Михайлович был грязен, но вполне себе цел и весьма зол. А вот Лаврушинского приятеля пришлось в вагон втаскивать. И делал это Лаврентий Сигизмундович, хотя и сам был ранен, но, вроде, не сказать, чтобы сильно. Кровью от него тянуло, но на ногах держался. Револьвера, кстати, тоже не выпустил, как и своего портфельчика.

— Вот же ж, — Лаврушин сам подполз к приятелю, на карачках. — А я говорил, что ему в больницу надо… говорил…

Он прижал пальцы к шее.

— Живой… и где рана…

— Его взрывом приложило, — сказал Алексей Михайлович, обтирая со лба пот, смешанный с грязью и кровью. — Меня, признаться, задело лишь краем, да и стеклом вот…

Что-то бахнуло.

— Взрывают, — как-то меланхолически произнёс Лаврентий Сигизмундович, поглаживая плечо.

— Ранены?

— Задело… извините… я как-то вот непривычный…

— А по вам и не скажешь, — Алексей Михайлович прижал платочек к глубокой ссадине, что пересекала лоб. — Стреляли вы изрядно.

— Это матушка, — Лаврентий Сигизмундович ощутимо покраснел. — У меня отец из военных. И она тоже из военной семьи. А я вот слабым уродился, негодным к службе. Но так-то стрелять матушка научила.

— Чудесная женщина, — вполне искренне восхитился Алексей Михайлович. — Поверьте, то, что вы сделали, не останется без награды…

— Так я… я ведь не ради награды…

— С наградами разберёмся позже, — обрезал генерал. — Надо решить, что дальше делать…

Второй взрыв был послабее первого.

— Вы долго сможете щит держать? — Алексей Михайлович огляделся. — Предлагаю, переместиться… хотя бы в моё купе. Хотя нет, там эти… народные судьи лежат.

— Уже покойные, — говорю я.

— Когда?

— Так… вон те, которые… ну нас пытались в заложники взять, их и пристрелили.

— Чтоб вас всех… — Алексей Михайлович поднял глаза к потолку. — Вот… теперь же скажут, что я их…

— Так свидетели же…

— Кому они интересны, мальчик, эти свидетели… ладно, хотя не понятно… если бы они объединились и ударили в спину… признаюсь, к такому повороту я был не готов. Кажется…

— Самокопанием тоже позже займётесь, — жёстко оборвал генерал. — Где Анна?

— Мама там, с Матрёной осталась, — Сиси держала дедушку за шею. — Деда… а мы тут долго теперь, да?

— Посмотрим, милая. Надо… пройти. Посмотреть. Что там с нижними… а эти…

— Думаю, попробуют ещё пару зарядов подложить, но если ничего не выйдет, отступят.

Громкий хлопок перебил его.

— Ещё немного и уйдут, — продолжил Алексей Михайлович. — Они привыкли работать быстро. А вот до второго вагона я, если позволите, прогуляюсь.

— Я с вами! — вскочил я. — Я… могу помочь. И буду полезен.

— Ничуть не сомневаюсь. А ваш наставник возражать не будет?

— Вряд ли. Он там, в лесу… охотится.

— Что ж, тогда от всей души желаю ему хорошее охоты.

Каа.

Вот он на кого похож. Вежливый воспитанный старый питон. Ладно, не старый, но всё равно питон. Плохо это? Хорошо? Скорее хорошо. Для меня и в данный момент времени. Просто… не надо забывать, что мы не друзья.

— Держитесь за мной, молодой человек. Возможно, дверь придётся взламывать.

Не пришлось.

Тот вагон, что шёл сразу за нашим, был пуст. Пахло в нём вот своеобразно. И чем дальше, тем сильнее ощущался этот запах.

— Погодите, — я тронул Алексея Михайловича за рукав. — Там… что-то использовали… нехорошее. Я сейчас её пущу. Пусть посмотрит.

— Тень?

— Тень, — а чего уж тут делать вид, будто её нет. Все и так всё поняли.

— Крупная?

— Понятия не имею… ну… с меня будет.

— Значит, небольшая.

Небольшая?

— Мне случилось видеть питомца Скорытниковых. Скажем так, в этом вагоне ему было бы тесновато.

Охренеть… перспектива.

— А Еремей говорил, что теней больше не осталось. И тех, кто их держит…

Раз уж выпал случай информацией разжиться, то надо пользоваться. Тень выпускаю и она идёт, правда, не спешит. Вон, перья растопырила и пасть свою клювастую раззявила. Втягивает воздух, да и языком щупает.

— Скажем так… есть вещи, о которых предпочитают не распространяться. Но на самом деле и вправду мало их осталось, хозяев, — Алексей Михайлович опирается на стенку между окнами. Стёкла и здесь повышибало, и хрустят они. — И это тоже проблема… одна из многих. В последние годы всё чаще звучат голоса, что охотники и дарники — это не защита мира, но его проклятье. Что именно они присутствием своим манят тени. И что поэтому год от года прорывы случаются всё чаще…

Тень рыкнула.

И, просочившись за дверь, остановилась.

Твою ж…

— Там бомба рванула, — сказал я Алексею Михайловичу. — Похоже, как раз в начале вагона. Сцепка уцелела, а вот часть вагона будто поплавило… и бомба не из простых.

— Люди?

Тень сунулась в дыру.

Бомба повредила и рельсы, и в насыпи оставила глубокий след. А дверь вот удержалась, та, что к сцепке вела. И сама сцепка… в вагоне хуже. Часть стены, что корова языком слизала. Пол раскрошился. В глазах тени он седоватый и будто плесенью подёрнутый. И плесень эта ползёт по коридору.

— Части стены нет, пол… — я описываю, как умею. А Алексей Михайлович слушает. Молча так. Тяжко…

Купе.

Первое.

И первые же мертвецы. На мгновенье мне даже кажется, что они живы, что люди просто взяли и уснули. Как генерал или генеральша, которая вон до сих пор в отключке и всё пропустила. Что бывает же такой глубокий сон, особенно, если наведённый.

А этот как раз наведённый.

Поэтому и падение приняли, и… лежат теперь кучей. Но из кучи высовывалась синюшная рука. Она распухла. Пальцы стали, что сосиски, с тонкими перевязками на месте суставов. Такая, полумладенческая…

Лицо тоже опухшее. Глаз почти не видно. Рот приоткрыт…

— Дальше, — приказываю я. И понимаю, что вслух.

Тень идёт.

А вот и то, где нижние чины. При оружии. Так и умерли… и в следующем.

— Они… все… мертвы, — говорю это, понимая, что говорить тяжело. Что оно просто не укладывается в голове вот.

Просто не укладывается.

— Можешь описать внешний вид? — голос Алексея Михайловича тоже меняется, делается сух и ломок. — Или… это не видно?

— Распухшие… синюшные будто бы. Но цвета я вижу не совсем так… её глазами. Судя по позам, умерли сразу, в один момент… с книгой вот…

Тот, который читал.

А Лёвушкин или как его, который разглагольствовал о жидах и прочем, сжимал зеркальце… было ли мне его жаль? Наверное. И его. И остальных. И так глупо умереть.

Что она туда притащила, Ниночка?

Очередную бомбу?

Или…

Тень заворчала.

Они лежали у дверей: дамский ридикюль и мой знакомый, тот военный, который провожал меня из купе к Алексею Михайловичу. Он вытянулся, сжимая в одной руке нож, а во второй — тот самый ридикюль, из которого вытекло что-то… на ртуть похоже. Такая вот сероватая лужица с закруглёнными краями и капли-шарики вокруг неё, недалеко откатились.

Тень заурчала.

Потянулась.

Почему бы, собственно, и нет? Я позволил её слизать одну, другую… над лужицей поднимался туман, но уже реденький.

— Дрянь, — сказал Алексей Михайлович, когда я криво-косо, но изложил, чего увидел. — Вот же… плохо-плохо… очень плохо. Чтоб вас!

И головой дёрнул нервно. И наверное, это в самом деле плохо, если он позволил себе так проявить чувства. Ну да, сколько там покойников? Десятка два? Или тут привычнее дюжинами считать? В любом случае хорошего мало.

— Она подчистит, — говорю. — Ту дрянь… что это, кстати?

Взгляд рассеянный, но ответил:

— «Туманная погибель».

Красиво. Но ни о чём не говорит. Совершенно. Нет, что туман делала, это я и без названия понял, как и то, что от тумана этого все вокруг взяли и померли. Причём одномоментно. Значит… так, вспоминай, Громов. Может, в школе не был ты отличником, но…

— Вы велели этому… своему… отправиться за девицей, которая кузина… и за лекарем? Только сначала…

— Сначала привели бы девушку… она попыталась бы пройти дальше. Но кто знал, что… его и применяли-то всего трижды… и не у нас. А теперь вот, выходит, и до наших широт добрались.

— А почему она сама не… отравилась? Есть защита?

— Есть… — Алексей Михайлович оттолкнулся от стены. — Идём.

— Но…

— Эта дрянь опасна в первые минут двадцать. К счастью, потом очень быстро распадается.

Я бы не сказал, что совсем уж распадается. Тень вон дожрала остатки и теперь лениво перекатывала последний шарик между лапами. При том, что шарик был мелкий и играла она когтями.

Детёныш, стало быть…

Из вагона мы выбрались. И не знаю, как Алексей Михайлович, но я с наслаждением вдохнул прохладный воздух. Чтоб вас… ощущение, что из помойки выбрался. Потянуло и одежду содрать, до того показалась та… грязною? Скверною?

Главное такое вот, будто липкою сделалась, тяжёлою, влажноватою. Причём не только у меня подобное чувство. Вон, Алексей Михайлович рванул узел галстука, рот открыл и дышит тяжко, сипло и часто.

Но нет, головой тряхнул — упрямый — и вперёд, к вагону. А я следом.

Кстати, тихо вокруг.

Тень, выбравшаяся, тоже никого и ничего подозрительного не видит. Стало быть, и вправду разбежались нападавшие. Поезду, конечно, досталось. Вон, впереди дымит чего-то, чадит, чёрные клубы ползут под вагонами.

И как бы не рвануло.

— А не могут они напоследок взорвать? Ну, поезд? — я перехватываю Алексея Михайловича и на дымы указываю. — От злости?

— Могут в теории. Но на практике заряд понадобится немалой силы. А это так, прикрытие. Давно уже отступили, верно… чтоб вас.

Он матерится долго и от души.

А потом лезет-таки в дыру.

У меня ж в голове одно — почему его Кастратом-то прозвали. Яйца у него есть. Причём такие, что того и гляди при ходьбе позвякивать начнут. А…

Додумывать не успеваю.

Голова вдруг разламывается от боли. И я хватаюсь за неё руками, чувствуя под ними, как что-то хрустит, ломается внутри.

Твою же ж…

Не вовремя как! Как не вовремя…

[1] Кропоткин, «Речи бунтовщика». Написаны на французском языке, но после переведены и изданы в России