Храни её

Очнулся я один, дверь склепа была закрыта.

Ветер трепал и гнул кипарисы. Они шептались в ночи на злом тайном языке деревьев, но я не вслушивался. Я завопил, ощутив на лбу прикосновение влажной руки, но это был лишь мокрый лист каштана. Наконец я смог встать и бросился бежать. Эммануэле и Абзац исчезли.

Я добежал до постели и, как был, не раздеваясь, дрожа залез под кучу одеял. Мой сосед по чердаку не замедлил восстать, заспанный, с соломой в волосах.

— Ты где был? Мы ждали-ждали.

— Вы ее видели?

— Это кого же?

— Да ее! Покойницу!

— Ты видел покойницу?

— Она вылезла из могилы, вся в черном. Клянусь!

Абзац посмотрел на меня, нахмурив брови, и только потом рассмеялся:

— Ну, парень, придется тебе целовать дочку Джордано.

Ветер дул всю ночь. Я сумел заснуть лишь на заре, когда рассвет утихомирил мои страхи. А через два-три часа проснулся от пинка.

— Дрыхнешь, поганец? За что я тебе плачу? Шевелись, у нас работа.

Дядя Альберто скатился по лестнице. Я спустился следом и окунул лицо в каменную чашу, куда лилась вода из чудесного источника. В лигурийской глубинке ветер, как вода и огонь, несли и жизнь, и разрушения. Этой ночью ветер снес статую на крыше виллы Орсини и та упала на скат крыши. Повреждений не было, кроме протечки на чердаке, так как ночью, между двумя шквалами, лил дождь. Плотник придет позже. Поскольку Орсини — это Орсини, самым срочным делом было восстановить симметрию фасада, вернув статую на место. Служащий с виллы пришел уведомить об этом моего дядю, едва рассвело.

Дядя… Я так и не решился звать старого хрыча по-другому.

На полях, где росли цитрусовые, уже суетились рабочие. В тысячах километров оттуда, в стране, которую я и не думал когда-нибудь посетить, по ту сторону Атлантики, люди богатели на черном масле, бьющем из земли, на вязкой нафте, которая сначала порождала войны, а потом их выигрывала. В Пьетра-д’Альба богатство приносили краски, меняющиеся под солнцем, сочные, горьковатые, и нежно-сладкие — холодным утром. Я скучаю по миру апельсинов. Из-за апельсинов никто и никогда не устраивал войн.

Нас впустили через большие ворота, и я наконец-то увидел виллу Орсини. В то время я не видал ни стриженых газонов, ни тем более топиаров — фигурно выстриженных кустов. Две террасы, одна за другой, предваряли подход к дому и сглаживали уклон, посредине шла каменная лестница. Первая терраса, покрытая травяным ковром, была украшена круглыми, как галька, лавровыми деревьями и короткими конусообразными тисами — они казались фигурами неведомой игры великанов. На второй террасе, ближайшей к вилле, справа имелся самшитовый лабиринт, а слева — длинный темно-синий водоем. Управляющий ждал нас на ступеньках перед главным входом. Медальон над замковым камнем изображал герб Орсини, выполненный из грубого камня с остатками полихромии. «D’oro, al orso di verde sormontato dalle due arancie dallo stesso» — «Золото, медведь в зелени, увенчанный двумя такими же апельсинами». Здесь начиналась легенда семьи, которой я обязан своими величайшими горестями и радостями и, в общем-то, жизнью, которая сейчас меня покидает.

Никто не знал, откуда взялись Орсини. О них не найти упоминаний в истории великих семейств Генуи. Но они, несомненно, существовали. Вилла Орсини появилась в Пьетра-д’Альба в конце восемнадцатого века, и ее роскошь быстро вытеснила из памяти ее прежнее отсутствие. Любой, кто спрашивал местных жителей, слышал в ответ, что она была здесь всегда. Скука, зависть или басноплетство породили тысячу легенд об Орсини. Они-де выходцы из Сицилии, говорили одни, они члены «почтенного сообщества», решившие жить по закону. Вот только «почтенное сообщество», которое позже назовут мафией, среди посвященных известное как коза ностра, к моменту постройки виллы Орсини еще не возникло. Значит, они ведут свое начало от «Беати Паоли», полулегендарной сицилийской секты, которая во времена Средневековья отбирала деньги у богатых и раздавала их бедным. Общаясь с богачами — да хотя бы при грабежах! — Орсини могли перенять у тех любовь к комфортной жизни. Нелепица, возражали на это другие, раз люди выращивают цитрусовые, так что, сразу и сицилийцы? К тому же у них на гербе медведь, да и сама фамилия Орсини идет от слова orso — «медведь». Таким образом, правда — именно такая версия чаще всего повторялась в долине — заключалась в том, что Орсини ведут род от орсанти. Эти медвежьи заводчики и акробаты из Абруццо продавали дрессированных животных всему миру, от медвежьих вожаков Арьежа[7] до американских циркачей. Когда кто-то впервые упомянул об этой истории у стойки деревенской распивочной, все дружно стали возражать: где это видано, чтобы люди разбогатели на медведях. Верно, согласился рассказчик, и, кстати, разбогатели они совсем не так. Они поехали продавать медведей и как-то ночью, встав лагерем неподалеку от Пьетра-д’Альба, наткнулись на зарытый клад тамплиеров. Или альбигойцев. Или какого-то знатного синьора, отправившегося в Крестовый поход и решившего от греха подальше зарыть свое состояние, прежде чем идти на борьбу с неверными. Короче говоря, благодаря этому сокровищу они за сто лет с небольшим сумели стать синонимом богатства и элегантности.

Вот и я час спустя пугливо шел сквозь все эти истории и легенды. Управляющий провел нас по длинному сыроватому коридору к слуховому окну, выводящему на крышу. Секретарь маркиза непременно хотел сопровождать нас наверх. На самом деле вилла состояла из двух контуров: того, что являлось глазу снаружи, с анисово-зелеными оштукатуренными стенами, по фронтону прорезанными окнами, классического и палладианского одновременно, и второго, которое находилось внутри, чуть поменьше. Зазор между ними, шириной всего шестьдесят сантиметров, представлял собой настоящий лабиринт, ведущий к салонам, спальням и жилым помещениям семьи. Слугам предлагалось пользоваться им как можно чаще, дабы не оскорблять взгляды Орсини.

Отполированная ночными ливнями крыша блестела. Рухнувшая статуя на треть ушла в проломленную черепицу. Даже втроем — Альберто, Абзац и я — мы не сразу сумели поставить ее вертикально. Одна рука при падении отбилась. Это была женщина, облаченная в тогу, ее правая рука изящно касалась левого плеча. Мы с Абзацем немного поспорили, накидывает она свою тогу или, наоборот, готовится снять. Так или иначе, а тяжести в ней было немало. Любой женщине неприятно такое услышать, и я из вежливости тихо прошептал, что она весит прямо как дохлый осел.

— Придется повозиться, чтобы она крепче держалась, — объяснил дядя Альберто. — Руку-то подлатаем, на таком расстоянии не увидят.

Все утро мы лазали вверх-вниз, поднимали инструменты и таскали мешки с раствором и известью. Вернее, таскали мы с Абзацем. Дядя отдавал распоряжения, сидя на водостоке с бутылкой в руке: на свежем воздухе сильно сохло в глотке. По счастью, работа выбила у меня из головы ночную встречу с привидением. Попыхтев два часа на солнцепеке, я был почти уверен, что мне все привиделось. К полудню мы вернули статую на постамент и залили между ними армированную стяжку. Я ходил с одного конца крыши на другой, когда возникала необходимость. Мне только исполнилось тринадцать, но дядя заставлял меня работать, как любого другого мужчину. Я надрывался, а он смотрел недобрым глазом и дергал губой, будто вот-вот все мне выскажет — еле сдерживается. Так было всю жизнь, но что именно он хотел мне сказать, осталось неизвестно.

Работа наша была опасной. Если бы отца не убила война, его убила бы оловянная паста, которой мы полировали мрамор до появления щавелевой кислоты. Тоже мне олово — то был сплошной порошковый свинец. Не удивлюсь, если на вскрытии, после моей смерти, у меня в легких обнаружат пятно — свинец стоил жизни многим каменотесам. В свои светские годы я общался с гениальным альпинистом Риккардо Кассином[8]. То ли оттого, что мы оба всю жизнь сражались с камнем, а может быть, потому, что он тоже был безотцовщиной, но мы сдружились. По скромности он вздумал убеждать меня, что моя работа опаснее, чем его. Мы одинаково рискуем, говорил он. Даже ты можешь сорваться.

Когда произошел несчастный случай, время уже далеко перевалило за полдень. Я только что погасил известью десять килограммов раствора, предназначенного для закрепления статуи. В животе урчало, меня подташнивало. Я пробегал по крыше несколько километров под палящим солнцем, без еды и питья, на одном глотке вина, которым нас от щедрот своих наделил дядя. Я замешкался: вдалеке плыла фигура почтальона на велосипеде. Кто-то трусил за ним, чуть отставая, и каждый раз замирал на месте, когда почтальон останавливался, оборачивался и грозил кулаком. Это странное зрелище отвлекло меня на долгую минуту. По золотым всполохам света на фигуре бегуна я догадался, что это Эммануэле.

— Эй, Абзац!

— Чего тебе?

— Смотри туда. Это, часом, не твой…

Ноги у меня подкосились враз. Без предупреждения.

Я нырнул головой вперед и рефлекторно схватился за ведро: главное, не упустить его, а то дядя навешает тумаков — сколько раствора угроблю. Ведро потащило меня за собой, придало ускорение. Я слышал смутные крики, они звучали все глуше и волновали меня все меньше. Я кубарем покатился вниз по крыше, подпрыгнул на бровке, почти затормозил на цинковом желобе. На долю секунды уцепился за него пальцами, но что толку, мне хотелось спать. Я ослабил хватку и, раскинув руки, упал в десятиметровую пустоту.

Отключка длилась всего секунду. Я с размаху хлопнулся о фасад, описав идеальную дугу. Веревка выдержала. В отличие от дяди и Абзаца, которые считали, что настоящим мужикам осторожничать не пристало, я всегда страховался при работе на высоте. К такой предусмотрительности меня приучил отец, часто приговаривавший: «Соборы растут вверх, а каменщики летят вниз!»

Из-за водостока прямо надо мной высунулось перепуганное лицо Абзаца. Через несколько мгновений к нему присоединился дядя, скорее из любопытства, чем из беспокойства. Увидев, как я болтаюсь на конце веревки, Абзац захохотал.

— Ну ты и напугал меня!

— Затащите меня наверх, черт возьми!

— Никак. Лезь в окно, оно справа от тебя. Я оттяну.

Абзац оттянул веревку. Мне удалось схватиться за подоконник — окно было открыто. Приятель поднял большой палец: «Отлично!» — и исчез. Веревка ослабла, и я рухнул в комнату в нежно-зеленых тонах, где пахло сном и флердоранжем. Чтобы подняться, я схватился за стол, на котором стояла чаша с апельсинами, стол опрокинулся на меня. Чудом поймав чашу, я стал собирать упавшие фрукты, они закатились даже под мебель. Наконец я с трепетом сел на край кровати. Каждое движение было профанацией, само мое присутствие — святотатством. Я в жизни не касался такой толстой перины и никогда не видел балдахина. Одеяла были не откинуты, а чуть примяты, как будто кто-то лежал поверх. Мне нельзя было там оставаться.

На прикроватной тумбочке лежала полураскрытая открытка. Она начиналась словами «С днем рождения», написанными красивым спенсеровским шрифтом.

Управляющий дал нам совершенно четкие указания: ни при каких обстоятельствах в дом не входить. Он ничего не сказал о каре, уготованной тому, кто прочтет корреспонденцию его обитателей, но я догадывался, что этому человеку не поздоровится. Я все равно взял открытку, завороженный красотой линий, и несколько раз прочел строчки поздравления.

«Мы надеемся, что тебе понравится подарок». Я принюхался — картонка была чуть спрыснута духами, экзотический женский аромат смешивался с запахом апельсинов. Вот, значит, какие они — дворяне. Чтобы всего-то поздравить с днем рождения, люди пишут открытки чернилами, красивыми наклонными буквами и шлют их друг другу.

Замечтавшись, я вытянулся на кровати, прижав открытку к груди. Это мне написано: «Дорогой Мимо, мы надеемся, что тебе понравится подарок — новый костюм и нож с рукояткой из рога, о котором ты так мечтал». Это я буду спать сегодня на облаке из перьев, шерсти и конского волоса. Хоть на несколько мгновений стану частью этого мира, пусть даже понарошку.

Хоть на минутку. Ну пожалуйста. Кому она помешает, одна крошечная минута, украденная у века, несущегося во весь опор.