Храни её

Он уже не горел прежним воодушевлением, глаза чуть потускнели, а старые кости ныли, когда он поднимался на кафедру. Волос стало еще меньше. Только жесткий седеющий ершик полукругом спасал его от полного облысения. Но и в пятьдесят лет он впечатлял людей учеными речами и удивлял тем странным чувством юмора и оригинальности, которые побудили его много лет назад привязаться к малорослому голодранцу. Искренняя радость дона Ансельмо, когда он увидел меня, идущего по нефу Сан-Пьетро-делле-Лакриме, согрела мне сердце. Он обнял меня, а потом долго разглядывал, не говоря ни слова, только довольно кивая.

Устроившись в клуатре под голубым небом Пьетры — эту синеву не запатентовал ни один «Техниколор» или производитель красок, а теперь ее больше нет, — мы долго беседовали. Дон Ансельмо сетовал на оскудение финансов. После десяти лет мира паства меньше думала о смерти и потому меньше жертвовала. А Ватикан по-прежнему далеко. Он просил меня замолвить слово перед Франческо, у которого теперь даже не находилось времени навестить его во время приездов к родителям. Некоторые детали убранства церкви и архитектурные элементы нуждались в срочной замене. Я обещал заняться этим бесплатно, как только приедут подмастерья. На обратном пути меня вдруг охватило сильное волнение. Я прибыл сюда двенадцать лет назад, стоял такой же день. Дуновение ветра рябью пробегало по отдыхающим полям. Тот же волшебный розовый горизонт обступил меня на выезде из деревни. Но я успел прожить десять жизней.

У меня за спиной раздался крик и сразу — грохот падения. Не успел я обернуться, как мимо пролетел велосипед без пассажира и рухнул на обочину. Потом меня схватили, стали тискать и поднимать в воздух. Эммануэле вопил от радости. Он щипал меня за щеки, целовал в лоб. Он был одет в парадную форму карабинера и фуражку с надписью Poste Italiane. Его тарабарщина оставалась неразборчивой, но жесты были красноречивы: теперь он почтальон Пьетра-д’Альба.

Через месяц в деревню пришло электричество. Точнее, на виллу Орсини, но это не имело значения, казалось, будто электроны разлетаются по всей Пьетре и каждый получает свою долю. Электричество на тот момент являло себя в единственном фонарном столбе, установленном посреди парка и торжественно зажженном 20 января 1923 года в 16:22, в тот самый миг, когда солнце скрылось за горизонтом. Была приглашена вся деревня. Первоначальный ажиотаж сменился легким недоумением. Когда уличный фонарь наконец зажегся, все засомневались, а надо ли было изобретать электричество, ведь масляная лампа делает то же самое. Маркиз впервые появился на публике в инвалидном кресле с плетеной спинкой, толкаемом слугой. Правая половина его лица и тела была парализована. Он произнес невнятную речь, в конце которой Эммануэле повернулся к нам и вынес вердикт, который Абзац тут же перевел:

— Что говорит — вообще непонятно.

В тот же вечер на вилле давали званый ужин. Я, естественно, был на него приглашен, как и подобает скульптору семейства Орсини, символу их влияния, набожности и щедрости. Уже несколько дней дела мои снова шли полным ходом и в римской мастерской, и в мастерской в Пьетре, где ко мне присоединились Якопо и молодой ученик. Они поселились в одном из домов деревни, который пустовал после отъезда хозяина в какой-то большой город. Я виделся с Виолой, чаще всего мы подолгу гуляли в полях. Мы разговаривали меньше, чем всегда. Ее как будто окутывала бескровная бледность зимы, как и окрестные сады, и только запах нероли, неотрывный от нее, ее волос, напоминал о былой дикарке, спутнице моего детства. Она по-прежнему много читала, но уже не делилась прочитанным. Я иногда нарочно мог брякнуть что-то чудовищное, типа «а ведь в Южном полушарии люди ходят вниз головой?», и тогда в ее глазах вспыхивало яростный, чистый огонь и я получал урок истории, физики плюс вояж от Коперника к Эйнштейну с заездом к Ньютону. Потом она вдруг тормозила, взглянув на меня с благодарностью. Ей становилось легче, с моей помощью она сбрасывала избыток знаний, перегружавший ей мозг.

Ужин предоставил мне новую возможность увидеть ее мужа — avvocato Ринальдо Кампана. Он только что вернулся из Соединенных Штатов и теперь в подробностях расписывал свои тамошние знакомства с памятным мне сочетанием шарма и самодовольства, разве что шарм как-то потускнел. Кампана обрюзг и по-настоящему оживлялся, только когда речь шла о деньгах. Он с прежней беспечностью сыпал именами: «Чарли то, Чарли се», а когда его спрашивали, кто такой этот Чарли, он с нарочитым удивлением отвечал: «Разумеется, Чаплин!» На ужине присутствовали еще двое гостей, оба в черных рубашках, а также Стефано и Франческо, которые специально приехали из Рима. Сидевший во главе стола маркиз старался есть достойно, а мы — не замечать, что пища падает изо рта и пачкает одежду того, кто некогда вешал соперников на апельсиновых деревьях.

Все гости пришли парами, естественно за исключением Франческо. Женщины были элегантны, накрашены, и я несколько раз замечал, что Виола посматривает на них и сразу поправляет позу. Один из мужчин в черной рубашке — его звали Луиджи Фредди — поначалу восторгался планами Кампаны. Он считал, что Италия могла бы вдохновиться примером американского кинематографа, использовать его коммерческие методы для прославления нового, фашистского человека, избегая излишеств советской пропаганды. При всех этих вывертах он как будто и правда любил кино и вспоминал сцены из фильмов, которых я не видел. Кампана, рассеянно слушая его, заверил, что открыт для любого проекта, лишь бы тот приносил деньги.

— Ведь электричество сюда провел вовсе не фашизм! — многозначительно заметил он.

Стефано и Фредди оскорбленно переглянулись. Очень быстро последний снова ударился в прекраснодушные мечты о создании целого итальянского города, посвященного кино.

Я слушал, не вступая в разговор; наверное, за годы общения научился у Франческо, который сидел напротив и вел себя также, иногда понимающе улыбался мне и деликатно промакивал губы уголком салфетки, отпив вина. Стефано, как всегда, закладывал за троих и не забывал доливать мне. Виола с удивлением смотрела, как я пью, потом чуть заметно пожала плечами. Зато, когда говорил Луиджи Фредди, с непривычной мне смелостью смешивая искусство и политику, она ежилась и, казалось, собиралась что-то сказать. Должно быть, он тоже заметил это, потому что вскоре после десерта повернулся к ней и спросил:

— А вы что обо всем этом думаете, синьора?

Кампана положил руку на руку Виолы:

— Где твои манеры, дорогой Луиджи? Наших жен не интересует политика. Зачем утомлять их нашими дискуссиями?

— Точно, — вступил Стефано. — Пошли в гостиную, выпьем по последней или по сколько влезет. Мне тут подарили сигары, которые, как говорят, скручивали для самого дуче! А дамы пусть обсуждают то, что их интересует.

Мужчины двинулись к двери, ведущей в соседнюю гостиную. Франческо заявил, что отправляется спать.

— Ты идешь, Гулливер? — крикнул Стефано.

Прежде чем присоединиться к остальным, я бросил последний взгляд на Виолу — она приветливо улыбнулась мне. Слуга закрыл за нами дверь в тот миг, когда жена Фредди, рыжая худышка, наклонилась к Виоле с вопросом:

— Тафта на вашем платье восхитительна. Где вы такую нашли?

В гостиной Стефано облегченно выдохнул и расстегнул ворот рубашки, затем брюки. Он развалился в кресле, его примеру последовал Фредди, который пил меньше, и другой сквадрист, открывавший рот, только чтобы согласиться с тем, кто говорил последним. Кампана прислонился к буфету маркетри, где выстроились в ожидании ликеры, и задумчиво затянулся сигарой, которую раскурил для него слуга.

Хлебнув полстакана виски, Стефано насмешливо оглядел небольшую компанию.

— А если начистоту, все эти истории про кино, они же в основном чтобы пощупать свежего мяска, нет?

Луиджи Фредди неодобрительно сдвинул брови, Кампана ухмыльнулся:

— Не стоит так думать. Я хорошо знал Родольфо при жизни и…

— Родольфо? — прервал его Стефано.

— О да, извини. Рудольф, поскольку он так себя называл. «Рудольф Валентино» и правда звучит гораздо мужественней, чем Родольфо ди Валентина. Словом, когда Рудольф в первый раз женился, невеста заперла его на всю брачную ночь в другом номере отеля. Оказалось, она предпочитала женщин.

— У меня бы она полюбила мужчин как миленькая.

— Сомневаюсь, — иронически пробормотал Кампана.

Стефано тут же насупился и вскочил, опрокинув недопитый бокал.

— Что ты хотел этим сказать?

— Ничего. Просто если уж Валентино ничего не добился…

— Кто бы говорил! Ты не сдюжил обрюхатить даже мою сестру!

— Синьоры… — вмешался Фредди, обеспокоенно взглянув на меня.

Я видел, как Стефано слетал с катушек и по менее серьезному поводу. Но здесь я не встревал по той простой причине, что Кампана меня раздражал, к тому же я хорошо выпил. Да и адвокат вполне мог сам себя защитить.

— Я бы, как ты говоришь, обрюхатил твою сестру, если бы она сама хоть как-то шевелилась.

— Вам стоит говорить о Виоле с большим уважением. Обоим.

Стефано и Кампана оглянулись, удивленные моим вмешательством.

— О, — произнес адвокат. — Да у нее тут рыцарь. — Он окинул меня взглядом, который я хорошо знал: смерил с головы до ног, благо расстояние было небольшое.

— Ты, что ли, глаз на нее положил, малыш? — процедил он.

— Назови меня еще раз малышом, и увидишь.

Неожиданно Стефано осклабился и потряс пустым стаканом:

— Ах, женщины! Одни неприятности! Будет вам ссориться из-за пары сисек, не о чем говорить! Тем более у моей сестрицы!

— Вот уж правда, говорить не о чем, — насмешливо сказал Кампана.

Фредди увидел, как моя рука сжала бокал. Он был умный человек и быстро прикинул, что я могу сделать, например швырнуть бокал в лицо Кампаны, и другие варианты до бесконечности: что стекло рассечет тому щеку или что я промахнусь и наброшусь на Кампану в довершение драки… Он положил ладонь мне на руку и взглядом приковал к креслу. Слуга обошел нас еще раз, Стефано поворошил угли в камине. С явным облегчением Фредди улыбнулся мне:

— Все говорят, что вы очень талантливый скульптор, господин Виталиани.

— Ну и пусть говорят, — буркнул я.

— Режиму нужны такие люди, как вы. У народа нет воображения. Его надо впечатлять. Дать ему увидеть воочию нового человека, прикоснуться к нему. У нас с гениальным изобретателем беспроволочного телеграфа, великим Маркони есть проект, о котором я пока не могу говорить. Я думаю, и вы могли бы внести свой вклад в прославление страны. Вам было бы интересно работать на нас? Дуче щедро вознаграждает своих ученых и артистов.

То ли я был пьян, то ли действительно любил деньги, то ли Фредди по-своему был провидцем, да и вроде бы тоже не сильно любил Кампану, а уж я и подавно, а может, совсем по другой причине, но я ответил:

— Почему нет?

На следующий день после обеда к нам явилась Виола. Она влетела в мастерскую, когда мы с Абзацем пили кофе, прежде чем вернуться к работе.

— Мне нужно поговорить с Мимо. С глазу на глаз.

Абзац спокойно отставил чашку и пошел на улицу. За спиной у Виолы он насмешливо глянул на меня и махнул рукой по горлу, будто полоснул бритвой, а потом исчез.

— Что я опять сделал?

— Значит, понимаешь, что сделал что-то не так? — съязвила она.

— Если речь идет о вчерашней стычке с твоим мужем, то, по-моему, он вел себя грубо. И не просто грубо — вульгарно.

— Мне показалось, ты сам много выпил и тоже не модель для подражания. Не думала, кстати, что ты станешь так пить. При таком дяде…

— Ты пришла меня воспитывать?

Виола открыла рот, закрыла его и вздохнула. Ее плечи чуть поникли.

— Посмотри на нас. Ты лишь месяц дома, а мы уже ссоримся.

— Твой муж проявил ко мне неуважение. И к тебе тоже.

— Мимо. Ты мне нужен. Но не чтобы защищать меня, понимаешь?

Я надулся, и по ее лицу скользнула тревога. И вдруг передо мной снова стояла двенадцатилетняя, шестнадцатилетняя Виола, та девочка, что откликалась на все, ужасаясь или восторгаясь.

— Не заставляй меня выбирать между мужем и тобой.

— Все в порядке, не волнуйся.

— То есть ты извинишься перед ним?

— Извиниться? Лучше умру.

В конце дня я отправился на виллу Орсини и принес Ринальдо Кампана свои тошнотворно неискренние извинения. Он принял их с таким же поразительным лицемерием, и мы расстались, пожав друг другу руки и ненавидя друг друга как никогда.