Храни её

Драматические события искажают ход времени, что лишний раз доказывает: Виола говорила совершенно разумные вещи. Никто из гостей не отреагировал, их разум замер на предыдущей секунде, увяз в неверии, которое налипло на шестеренки мозга и застопорило их. Потом на них обрушилась реальность. Кампана увидел нож, торчащий из плеча, лацкан пиджака, измазанный кровью, с крохой хорошего французского рокфора, специально привезенного для Орсини, и еще чего-то вроде пекорино. Он отпрянул и завопил, сестра сделала то же самое, прежде чем потерять сознание. В соседней комнате заплакали дети.

Ну, Орсини видали и не такое. Стефано пощипал себя за переносицу. Он прекрасно видел, что рана не смертельна, хотя два изогнутых зубчика ножа вонзились довольно глубоко и, должно быть, причиняли адскую боль. Франческо спокойно встал, подозвал дворецкого и попросил послать за доктором. Виола наблюдала за сценой равнодушно, как и ее отец. Ее мать сразу после происшествия исчезла, прикрыв рот салфеткой. Непонятно, целилась ли Виола в плечо или хотела попасть в сердце, но промахнулась.

Два часа спустя Кампана, Стефано, Франческо и я собрались в гостиной для разговора, к которому женщин не пригласили. Доктор дал Виоле успокоительное и уложил ее в постель. Я часто задавался вопросом, почему я вечно оказывался в центре их семейных дел — то ли действительно стал одним из Орсини, то ли они просто забывали про меня: взгляды людей по невниманию часто скользили поверх моей головы. У Кампаны из-под запятнанной кровью рубашки виднелось забинтованное плечо. Он покрутил коньяк в бокале и с ненавистью перевел взгляд с одного брата на другого:

— На этот раз с меня довольно. Все зашло слишком далеко. Эта бесплодная психичка сядет в тюрьму. Или в сумасшедший дом.

Стефано привстал и оскалился, готовый защищать честь сестры. Может, не ради нее, может, из семейной гордости, из чувства собственничества, но все равно готовый к бою. Как обычно, брат умерил его агрессию одним движением руки.

— Никто не сядет в тюрьму, — очень тихо сказал Франческо. — Конечно, мы и не верили, что вы станете Ромео и Джульеттой, но теперь пришло время вашим путям разойтись.

Кампана побелел. Нетрудно представить его расчет при женитьбе на Виоле: у Франческо явно не будет детей, по крайней мере официальных. Стефано, с его любовью к ночным загулам и вину, превратившей некогда пухлого, но смазливого мальчика в жирного функционера, тоже вряд ли создаст семью. Таким образом, существовала слабая, но реальная вероятность, что ребенок Кампаны и Виолы унаследует титул. Чрево Виолы сорвало этот план. Но союз с Орсини оставался источником престижа, и в этом отношении Кампана сорвал куш. Он хвастался, что может звонить напрямую папе римскому (что было правдой при условии, что Франческо захочет их соединить) и дуче (ложь, потому что Стефано дрожал перед Муссолини). И, несмотря на скудные кризисные годы, состояние Орсини, даже в плане недвижимости, оставалось значительным. Для Кампаны о разводе не могло быть и речи. О чем он и сообщил, вскочив со стула и яростно грозя нам всем толстым пальцем, но не выпуская стакан:

— Никакого развода, слышите? Не для того я столько денег угрохал на эту семью. Что бы стало с вашими цитрусами, с вашими чертовыми плантациями, с драгоценными апельсинами, если б не я?

— Никакого развода, — согласился Франческо. — Брак будет аннулирован. Когда Виола согласилась выйти за тебя замуж, она еще испытывала психологические последствия аварии. То есть была не в состоянии принимать такое решение. Ваш брак недействителен, аннулирование будет устроено в высших кругах. Тебе не придется ни о чем беспокоиться. Виола для видимости отправится на несколько месяцев в дом отдыха.

Я не мог взять и вскочить с места, как вскакивали они все в минуту возмущения. Казалось бы, пустяк, но он злил меня всю жизнь. Я извернулся, достал ногой до пола и сумел встать.

— И речи быть не может! — воскликнул я после этой заминки.

— На этот раз, — снова заговорил Кампана, — коротышка прав. Об аннуляции не может быть и речи.

Франческо встал в свою очередь, разгладил черную сутану с фиолетовой каймой. Avvocato невольно сделал шаг назад.

— Мимо, я все обсудил с сестрой. Она согласна. Она даже сама меня об этом попросила. Я знаю в Тоскане одну монашескую обитель, прелестный уголок. Ты можешь удостовериться, если хочешь. Что же до тебя, наш дорогой зять… — Он снова надел шапочку и соединил пальцы в странном молитвенном жесте. — Ты выполнишь в точности то, что мы скажем.

— Это мы еще посмотрим. — Кампана развернулся на пятках.

Франческо кашлянул.

— Не стоит расставаться на таких словах. Гнев — плохой советчик. Ты вовсе не обязан соглашаться на аннуляцию.

— Ты чертовски прав, аббат. И кстати…

— Она все равно состоится, — отрезал Франческо.

— Что-что?

— Помнишь, было одно… досадное происшествие. Молодая женщина, которую ты покалечил несколько лет назад. Мне сказали, она потеряла глаз.

Avvocato замер и медленно вернулся к нему:

— Меня признали невиновным.

— Потому что Мимо дал показания в твою пользу. Но тот же Мимо может пойти на попятную и заявить, что ты заставил его так сказать, чтобы сохранить репутацию семьи.

— Он сядет в тюрьму за лжесвидетельство!

Франческо засмеялся:

— Минут на десять, да. А вот ты, боюсь, задержишься там куда дольше и потеряешь много-много друзей. А что подумает твоя сестра Элоиза? Твоя родня? И прежде всего, такое явное доказательство твоей психической неустойчивости гарантирует нам расторжение брака. Я предложил тебе разумный компромисс, возложив бремя развода на Виолу, но раз ты против…

Мне не хотелось в тюрьму даже на десять минут. Но я пожал плечами. Челюсть Кампаны перекосило. Выпучив осоловелые глаза, он смотрел на молодого епископа так, словно видел его впервые.

— Поскольку расторжение брака непременно состоится, — бесстрастно продолжал Франческо, — тебе остается просто сообщить нам, хочешь ты пройти через это с высоко поднятой головой или потерять все: репутацию, бизнес, семью. Для нас результат не изменится.

У Кампаны вырвался нервный смешок. Он тяжело пошел к двери и там обернулся в последний раз.

— Вы чертова банда ублюдков, — выплюнул он.

Стефано, не сказавший ни слова, наконец встал:

— Нет. Мы настоящие Орсини.

Я был до смешного рад, что при этих его словах находился в комнате.

Брак признали недействительным в рекордно короткий срок, и мы больше никогда не слышали о Ринальдо Кампане. Его имя мелькало в титрах фильмов вплоть до конца 1950-х годов, а потом однажды вечером по дороге домой он исчез. Позже выяснилось, что он смылся в Соединенные Штаты: в бизнесе что-то пошло не так, и он задолжал очень серьезным людям. Так что Кампана осуществил мечту своей бывшей супруги.

Виола искренне просила отправить ее в дом отдыха. Весной 1941 года я вместе с водителем отвез ее в монастырь, расположенный в укромном месте среди тосканских холмов. Два покатых склона молодой пшеницы окаймляли подковообразное здание, окруженное зеленым парком. Архитектура обители, свежевыкрашенной в розовый цвет, чем-то напоминала мастерскую Метти, да и Флоренция находилась в шестидесяти километрах. Настоятельница, очень милая женщина лет сорока, приняла нас в светлой гостиной. Юные послушницы, порхая, как ласточки, накрыли к чаю. В заведении чаще всего принимали на реабилитацию сестер, страдающих духовным недугом. После чая нас провели по кельям. Та, что по просьбе монсеньора брата была предоставлена Виоле, выходила окнами на юг, но ее притенял темно-зеленый кипарис, пахнущий гитарой.

— Мы будем хорошо заботиться о синьоре Орсини, — заверила меня настоятельница и ласково улыбнулась. — Она восстановится мгновенно.

Я оставил Виолу раскладывать вещи. Вернувшись в гостиную, настоятельница придвинула мне на подпись документы, я начал машинально расписываться, пока не зацепился глазом за странную формулировку: «Заведение снимает с себя всякую ответственность в случае неблагоприятной реакции на процедуры». Я стал расспрашивать настоятельницу об этих самых процедурах и о неблагоприятных реакциях, которые могут возникнуть. Она тут же повела меня в подвал и с неизменной улыбкой показала просторное помещение, облицованное плиткой от пола до сводчатого потолка. У наших ног змеились поливочные шланги, сильно пахло сыростью.

— Некоторым нашим постоялицам, если они беспокойно ведут себя ночью, мы прописываем ледяной душ. Этот естественный метод чудесно лечит телесный зуд или искус сомнения, если традиционные методы оказываются бессильны.

— А каковы же традиционные методы? — любезно спросил я.

— У нас используются определенные лекарственные растворы, но прежде чем к ним прибегнуть, мы рекомендуем постоялицам провести несколько ночей в молитве перед алтарем. Сестра-доброволица помогает молящейся женщине и не дает ей заснуть, используя бамбуковый прутик. «Мудр тот, кто остерегается всяческого сна», — говорит нам святой Иоанн Лествичник. Лукавый является ночью, пользуясь сном нашего разума, чтобы внушить всяческие извращения. Таким образом, бессонница является надежным средством борьбы с ними.

Я попросил сестру подождать меня в гостиной, поднялся к Виоле, которая раскладывала вещи в шкафу, и объявил ей:

— Мы уезжаем.

Виола не задавала вопросов. Вздохнув, она тем же движением перенесла вещи обратно в чемодан. Потом мы спустились к настоятельнице.

— Как мне к вам обращаться? — спросил я. — Святая сестра? Не хотелось бы как-то ошибиться.

— Преподобная мать-настоятельница, — ответила означенная синьора и нахмурила бровь при виде чемодана.

— Преподобная мать-настоятельница, ваш монастырь — не дом отдыха.

— Совершенно верно. Это поле битвы со смущением духа, которое внушает нам лукавый, и с искушениями плоти. С победой человек обретает покой.

— Замечательная логика, преподобная мать-настоятельница. Это как работа великолепного часового механизма. С таким количеством усложнений, что он уже не показывает время.

— Я не понимаю…

— Виола у вас не останется.

— Простите?

— Виола. У вас. Не останется.

— Послушайте, вы… Синьор, — сказала монахиня, нажимая на обращение так, как будто я его не заслуживал, — не знаю, кто вы такой, но на Орсини вы не похожи.

— Потому что Орсини высокого роста?

Она проигнорировала мой вопрос.

— Так что я не обязана подчиняться приказам с вашей стороны. Епископ Орсини просил меня принять его сестру, и приказ отпустить ее я приму только от него.

— Он не даст вам такого приказа.

— Отлично, значит, вопрос решен.

— Не совсем. Позвольте вам разъяснить, преподобная мать-настоятельница. Я могу уйти без Виолы. Вы просто должны знать, что такое чудовище, такой урод, как я, оставленный Господом с самого рождения, водится с очень дурными людьми. Я первый скорблю об этом, но что вы хотите, себя не переделаешь. Если я уеду без Виолы — смотрите мне прямо в глаза, когда я говорю, — то вернусь через два дня. И сожгу и разнесу этот монастырь так, что от него ничего не останется. Будьте спокойны, ваша паства не пострадает, и вы тоже, я же не зверь, хотя меня сильно тянет пропустить вас саму через душ, устраняющий искус сомнения! Одно можно сказать наверняка: я прослежу, чтобы тут камня на камне не осталось.

Виола смотрела на меня в изумлении, но это было ничто по сравнению с выражением лица монахини. Последняя быстро оправилась и без единого слова проводила нас до двери. Франческо оставила его привычная сдержанность, и он накричал на меня по телефону, получив от преподобной матери-настоятельницы официальную жалобу. Я посоветовал ему принять ледяной душ и шваркнул трубку.

В последующие два года я видел Виолу очень мало. У меня были свои проблемы, и к тому же вскоре после возвращения из монастыря с ней случилась разительная перемена. В одночасье Виола, вовсе не заботившаяся о внешности, стала одеваться в роскошнейшие платья от величайших кутюрье Парижа. Она добровольно сопровождала мать в ее дружеских визитах, играла роль хозяйки на родительских приемах. Вскоре до моих ушей стали доходить лестные отзывы о молодой маркизе, изумительной женщине, радушной хозяйке, унаследовавшей все достоинства матери… А какой бы стала прекрасной супругой! — только в тридцать семь лет она слишком стара.

Из всех камуфляжей, в которые рядилась Виола, скрываясь от себя, этот показался мне наименее опасным. Он не вызывал у меня беспокойства, и я не замечал ее манерную светскость. Чем дальше продвигался 1941 год, тем яснее становилось, что из-за войны Всемирная выставка в Риме не состоится. Неважно, говорил режим, мы блистаем на всех фронтах силой нашего оружия. Это им неважно, а мне — очень даже. Потому что Дворец итальянской цивилизации, который строился к отмененной выставке, так и не открыли. Его роскошная пустая оболочка долгие годы оставалась римской доминантой. Фашизм, сам того не ведая, воздвиг не монумент во славу себе, а мавзолей. Я остался с десятью статуями на руках — три года работы, материалы и ученики, — за которые мне так и не заплатили. В одночасье мне, почти двадцать лет не знавшему финансовых забот, даже забывшему про былую бедность, пришлось уволить половину служащих. И вкалывать за двоих в мастерской, выполняя текущие заказы, и носиться по стране в поисках потенциальных клиентов. Впервые в своей карьере я внезапно испугался выйти из моды. Однако мои работы по-прежнему нравились. Всем, кроме меня — с тех пор, как я осознал, что я всего лишь шестнадцатилетний скульптор, которому исполнилось тридцать семь.

Однажды вечером, когда я ворочался в постели, метался в лихорадочной дреме, дверь моей спальни скрипнула.

Мать положила руку мне на лоб, прошептала: «Ш-ш-ш, ш-ш-ш» — и запела старинную колыбельную нашей родины. Я ее не помнил, но, должно быть, слышал в далеком савойском прошлом, и вдруг на душе стало легче.

— Ты не обязан всю жизнь бегать как белка в колесе, — тихо сказала она.

На следующий день мать встретила меня в кухне как ни в чем не бывало. Я до сих пор не уверен, что все это мне не приснилось.

Несколько месяцев спустя мне удалось стабилизировать финансовое положение мастерской и вернуть на работу двух учеников. Из-за войны гражданские заказы прекратились, за исключением гигантской статуи «Нового человека», для которой я привез глыбу поразительной чистоты. Теперь для меня придерживали лучшие каменные блоки, к великому разочарованию соперников и коллег. Я не делал никакой поблажки поставщикам. Статуя выйдет меньше, чем планировалось, но, увидев этот камень, я понял, что это он. Дрожь пробежала по телу, когда я прикоснулся к нему. Камень говорил со мной, чего не случалось уже давно. Я был уверен, что в нем нет ни малейшей трещины. Он ложился под руку доверчиво и без подвоха.

Я не сразу приступил к работе, что было слегка непорядочно с моей стороны, так как мне платили по времени. Впрочем, я жульничал не больше, чем те, кто не компенсировал мне работу для Дворца итальянской цивилизации. Франческо простил мне бунт и представил необычного клиента, бывшего священника, заработавшего состояние на авиации. Этот человек задумал построить впечатляющий мавзолей на кладбище кладбищ, Cimitero Monumentale di Staglieno, крупнейшем некрополе в Генуе. Город мертвых, чье великолепие не уступало великолепию города живых, был настолько прекрасен, что, по легенде, люди теряли страх смерти и мечтали скорее туда переселиться. Мой же клиент вдобавок хотел убедиться, что ваяю действительно я, что вынудило меня временно обосноваться в Риме, поскольку он любил неожиданно заехать и проверить. Несколько месяцев спустя он разбился в Средиземном море, летая на разработанной им экспериментальной модели самолета, тело так и не обнаружили. Склеп отдали родственникам. Я не знаю, что они с ним сделали. Возможно, сегодня он так и стоит в Стальено пустой или занят кем-то другим. Но авиатор, как честный человек, заплатил мне вперед.

Именно в это время, незадолго до Рождества 1942 года, я стал чувствовать странное. Что-то смущало меня, какое-то движение на краю окоема. Я рассказал об этом Стефано, который меня высмеял, и Франческо, который пробормотал: «Гм». Я позвонил матери, она ответила слабым голоском, я говорил только о себе и о своих подозрениях. Она спросила, не слишком ли я заработался.

Я не сошел с ума и не заработался. Чувство возникало не каждый день, и я не мог найти в происходящем какую-то логику или смысл. Но в себе я не сомневался.

Куда бы я ни шел в Риме, кто-то следовал за мной.