Храни её

Виолу отнесли в дом через заднюю дверь, тем временем гостей вежливо провожали кого до машины, кого в отведенные им покои. Эрценберги уехали сразу после происшествия, не сказав ни слова. Смысл ясно читался и так: их сын Эрнст, прыщавая зеница их ока, не женится на чокнутой, даже если эта чокнутая жива.

Виола еще дышала, когда ее нашли, — это по слухам, но когда ее принесли на виллу, некоторые дамы лишились чувств. Шептали, что зрелище было не из приятных. Машин хватало, и, за неимением лучшего, привезли врача-алкоголика из соседней деревни. Я вернулся в мастерскую, убитый тревогой. Абзац, теперь уже девятнадцатилетний, силился не плакать. На следующий день Анна — она работала дополнительной горничной у Орсини во время больших приемов — сообщила нам, что Виола не пришла в сознание. Ее перевезли в больницу в Генуе.

Дядя после фейерверка смотрел на меня искоса. Прошло три дня, но никто так ничего и не знал. Мы больше не видели никого из Орсини, все приказы отдавались через управляющего Сильвио. Обслуга тоже не говорила ни слова, — даже если бы они и захотели, у них не было ни малейшей информации. Мы только знали, что маркиз и маркиза ведут долгие дипломатические переговоры и восстанавливают свою репутацию, но исключительно в эпистолярной форме, поскольку телефония до Пьетра-д’Альба еще не дошла. Курьеры прибывали и убывали в течение часа — невиданная в наших краях ажитация.

Однажды утром дядя указал на машину и велел мне присоединиться к нему вместе с чемоданом.

— Куда мы идем?

— Объясню по дороге. Ты выполнишь мое поручение.

Гадая, что меня ждет, я запихал кое-какие пожитки в чемоданчик, когда-то привезенный из Франции, и мигом кинул его на заднее сиденье «ан-сальдо». Автомобиль рванул с места, свернул в сторону Пьетра-д’Альба, бибикая, пролетел деревню и направился по дороге в Савону.

— Ты едешь во Флоренцию! — сообщил он, перекрикивая шум двигателя.

— Я не хочу во Флоренцию! Я хочу остаться рядом с Виолой!

— Э? Чего-чего?

— Я не хочу во Флоренцию!

— Ты выберешь для меня два прекрасных каррарских блока от Филиппо Метти! Маркиз заплатил мне в три раза больше, чем стоил блок, который ты использовал, плюс добавил за работу. В конце концов неплохая вышла сделка, хотя еще раз браться за такое я тебе не советую. И не спеши, смотри внимательно, чтобы тебя не надули!

Он высадил меня на станции Савона Летимбро и ушел, вручив мне конверт для человека по имени Метти.

— Вексель в уплату. Только если блоки того стоят. Внутри обратный билет с открытой датой. И не жмотничай, если нужно задержаться на день, задержись. Внимательно проверь, чтобы на мраморе не было трещины. И смотри, чтобы тебе не всучили французского.

В то время вокзалы были красивыми. Этому красоты добавляло еще и то, что через несколько улиц начиналось море. Четыре года назад я воспринимал Средиземное море просто как массу синей воды. Благодаря Виоле оно покрылось пунктирами маршрутов, дарило жизнь и уносило жизни, в нем зрели смерчи и землетрясения, те самые, что измерялись знаменитой шкалой Меркалли, которую Виола знала наизусть. Она могла объяснить, где водятся arbacia lixula и где tripneustes ventricosus. «Черный морской еж и белый морской еж, дурачок». Мир без нее, конечно, выглядел проще. Только отчего-то щипало глаза.

Легко догадываюсь, о чем шептали под навесами, в альковах, о чем возмущенно шипели под прикрытием креповых вееров: «Младшая из Орсини сочла, что лучше покончить с собой, чем выйти замуж за прыщавого австро-венгерца». Во-первых, после случившегося годом ранее присоединения Трентино и Альто-Адидже к Италии этот самый прыщеносец был уже не австро-венгерцем, а итальянцем. И потом, я знал младшую из Орсини, как никто другой. Мы были космическими близнецами. Я знал: совершая прыжок, Виола твердо верила, что крыло понесет ее по воздуху.

Проведя в пути восемь часов, я высадился во Флоренции.

Меня там как будто никто и не ждал. Я стоял перед станцией, подпрыгивая на месте, чтобы согреться. Заиндевелая копоть покрывала крыши. Город, возбуждающе непохожий на Пьетра-д’Альба, где в такой час люди уже захлопывали ставни, чтобы прижаться к скупому огню, гудел. Через дорогу мимо «Гранд-отеля Бальони» проплывала вереница автомобилей и фиакров.

Мое внимание привлекло какое-то движение там, напротив. Чуть вбок, на террасе кафе, не такого роскошного, как «Бальони», по ту сторону от трамвайных путей сидел ребенок, укутанный в пальто, и махал мне рукой. Я огляделся, потом вопросительно ткнул пальцем себе в грудь. Человечек энергично кивнул. Я осторожно перешел улицу. Ребенок был не ребенок. Это был мужчина лет пятидесяти, его редкая седая борода едва прикрывала шрамы от прыщей. Но главное, он был как я. Бог-шутник при рождении придержал его пальцем, чтобы не дать вырасти.

— Маэстро Метти?

— Что?

— Вы Филиппо Метти?

— Первый раз слышу. Садись, мальчик.

— Я не могу, я жду человека у вокзала.

— Мы тоже у вокзала. С тем же успехом можно ждать сидя. Что выпьешь? Горячего вина?

— Ничего, синьор.

— Не возражаешь, если я закажу себе еще стаканчик? — сказал он, отодвигая в сторону три пустых стакана и подзывая официанта. — Да ты присядь.

Не сводя глаз со входа на вокзал, я сел на край стула. Официант принес дымящийся стакан с резковатым запахом и, не глядя на нас, поставил на стол.

— Ищешь работу, мой мальчик?

— Нет, синьор. Я завтра возвращаюсь домой.

— Хм, очень жаль. Я Альфонсо Бидзаро. Да, это мое настоящее имя. Альфонсо Бидзаро, незаконнорожденный сын отца-испанца и матери-итальянки, владелец, художественный руководитель и главный артист цирка Бидзаро, чей купол ты бы увидел на пустыре сразу за вокзалом, если бы шапито не рухнуло от вчерашнего урагана. А ты кто?

— Мимо. Виталиани.

— Что ты делаешь во Флоренции, Мимо Виталиани?

— Приехал по работе. Если успею, хотел бы увидеть фрески Фра Анджелико. Я потом опишу их подруге, которая их никогда не видела.

— Кто это — Фра Анджелико?

— Монах и великий художник итальянского Возрождения. Дата рождения неизвестна, умер в тысяча четыреста пятьдесят пятом году.

— Жаль, что ты завтра уезжаешь. Мне нужны такие люди, как ты.

— Это для чего же?

— Для моего представления, конечно. Мы устраиваем сражения людей с динозаврами! Динозавры у нас актеры в костюмах, а такие, как мы с тобой, изображают человечество в минуту опасности. Учитывая разницу в размерах, выглядит впечатляюще. У меня каждый вечер аншлаг.

За четыре года общения Виола глубоко меня изменила. Я осознал это особенно четко, когда ответил ему — я, французик, сын неграмотного итальянца:

— Динозавры и люди не были современниками.

Бидзаро как-то странно посмотрел на меня и присвистнул:

— Да ты образованный карлик!

Я вскочил:

— Я не карлик.

— Да ну? А кто тогда?

— Я скульптор. Великий скульптор. Когда-нибудь им стану.

— Заметано. А пока не стал великим, если передумаешь, ты знаешь, где меня найти. Заплатишь?

Он залпом прикончил свое питье и ушел, засунув руки в карманы, провожаемый моим ошеломленным взглядом. Тут же возник официант и протянул ко мне руку:

— Одна лира.

У меня не было денег, никогда не водилось, да я в них никогда и не нуждался. Он это понял и схватил меня за воротник.

— Мимо Виталиани?

Перейдя трамвайные пути, к нам приближался мужчина. Не старый, до сорока, но взгляд добавлял ему еще несколько десятилетий. Правый рукав висел пустой, лишенный сильной здоровой руки, которая когда-то наполняла его. Он вернулся с фронта вместе с ранними морщинами на лице и страшными видениями, которые будоражили его тело даже в часы бодрствования и заставляли невольно сутулиться и втягивать голову в плечи.

— Я Филиппо Метти. Ты должен был ждать меня у вокзала.

— Извините, маэстро. Я…

— Одна лира, — повторил официант.

Метти оценил четыре стакана на столе и вопросительно приподнял бровь:

— А ты, я вижу, даром времени не теряешь.

— Я не…

— Ладно. Я тороплюсь, в конце концов. Но предупреждаю, в мастерской не пьют, — сказал он, расплачиваясь.

Меня абсолютно не волновала его мастерская. Прежде всего я хотел уехать из этого города. Вернуться домой, узнать, как Виола, хотя эта поездка, по сути, отвлекала меня от мыслей о ней и о том, что после такого падения люди не выживают. Я хотел как можно скорее покончить с Флоренцией. Как будто такое возможно. Флоренция была как Виола, мне вскоре предстояло это понять: ранимая, несгибаемая и нежная. Она сама решала, когда все закончится.

Мы прошли весь город пешком, несмотря на холод, лавируя между трамваями и извозчиками с печальными лошадьми. Ни одно здание не оставляло меня равнодушным, каждая улица, каждый квартал, каждая новая перспектива утягивали меня, я запинался и вихлял то вправо, то влево, под укоризненными взглядами Метти. Каждый шаг предлагал на выбор десять разных форм красоты, десять разных историй. Каждый поворот был отказом от чего-то. Город входил в меня, и больше он меня не покинет. Ни величие Рима, ни магия Венеции, ни безумие Неаполя никогда не затмят во мне Флоренцию. Не самый красивый город Италии, но самый прекрасный. Опять как Виола.

— Ты точно в порядке? — спросил Метти.

— Да, маэстро.

— Странное у тебя выражение лица. Никак ты… вот-вот заплачешь.

— Я просто думал о подруге. Она в больнице.

Он вздрогнул, пробормотал «больница», поежился.

— Сочувствую. Давай поживее, а то темнеет.

— А где мраморные блоки?

— Мраморные блоки? — переспросил он удивленно. — Ну… в мастерской.

Он заинтригованно посмотрел на меня и снова пошел. Мы пересекли Арно по мосту Рубаконте — немцы разрушат его в 1944 году, к великой радости Понте-Веккьо, который таким образом станет старейшим мостом в городе. Перейдя реку, мы прошли вдоль берега в восточном направлении километра два. Панораму города сменили бледные заиндевелые поля.

Грунтовая дорога кончалась у здания, которое смотрело облупленными стенами на пустые поля. Величественная арка открывала доступ во двор, используемый как склад, сверху на него выходило много окон. Здесь чувствовался порядок и симметрия, и еще горьковатый привкус заброшенности. Из нескольких окон второго этажа доносилась мелодия долот и ножниц, с контрапунктом окликов, вопросов, приказов, усиливавшихся невидимыми коридорами.

Метти вошел в северное крыло, тяжело шагая поднялся на третий этаж, наконец толкнул дверь небольшого закутка, где стояла железная кровать и медный таз с водой.

— Вот, жить будешь тут.

— Когда я смогу увидеть блоки? Я хотел бы как можно быстрее уехать назад.

— Да что это за история с блоками?

— Мой дядя же покупает у вас блоки мрамора!

Метти смотрел на меня как на сумасшедшего, я на него — так же.

— Ничего не понимаю в твоей истории с блоками, малыш. С твоим дядей все оговорено. Мне нужны руки для работы в Дуомо. Я на время арендую тебя у его мастерской. Он будет платить тебе зарплату, как раньше.

Я понял. Не всё, не детали, но суть: дядя меня сбагрил.

— Я не могу остаться.

— Как хочешь. Можешь переночевать здесь. Если останешься, то завтра в семь утра иди на обтеску, это сразу за главным зданием.

Он пошел прочь, чуть кособоко, со странным дисбалансом туловища, выставляя при каждом шаге правое плечо и как бы компенсируя отсутствие руки. Я рухнул на соломенный тюфяк, оглушенный. Потом вспомнил про послание Альберто для Метти. Я лихорадочно вскрыл конверт. Внутри был еще один конверт с пометкой WIWO. Это Альберто пытался написать мое имя. Внутри — только один листок, на котором он нарисовал — а рисовал он хорошо, старая сволочь, с изяществом, достойным Ренессанса, — то, что называется digitus impudicus[13]. Крепко стоящий вертикально средний палец, схваченный быстрым росчерком угля, полный жизни и вызвавший у меня рык ярости. Тысячи мыслей хлынули в голову одновременно. Из дяди, несомненно, получился бы выдающийся художник, что его дернуло выбрать скульптуру?! Здорово он меня провел! И самое ужасное, что подобную интригу нельзя было выстроить за неделю, прошедшую после его возвращения. Он сбагрил меня не в отместку за историю медведем, которого я изваял. Он вынашивал этот план уже давно, просто потому что не любил меня. Получалось, меня вообще мало кто любил на свете, причем одна из этих немногих лежала в больнице и к этому времени, возможно, уже перестала меня любить.

Я не мог остаться. Виола нуждалась во мне. Дядя все придумал гениально. Я не мог остаться, не мог уехать. У меня не было денег. Метти будет платить за мою работу дяде, а тот не заплатит мне никогда. Я оказался заложником. По сути, я всегда был заложником судьбы, но Виола почти каждую ночь разрывала эти цепи. Я дал себе клятву, мрачную клятву на железной кровати.

Альберто Суссо, сукин сын. Однажды я убью тебя.

Я не сдержал данное слово, как и многие другие обещания.

Флоренция, темные годы. Хорошая зацепка для моего биографа, хотя тогда я еще не подозревал, что когда-нибудь люди заинтересуются моей жизнью. Еще меньше я подозревал, что, когда они заинтересуются моей жизнью, я сделаю все, чтобы усложнить им задачу.

Братья, когда я перестану бороться и испущу наконец последний вздох, отнесите меня в сад. Похороните меня под прекрасным белым камнем из Каррары, которую я так любил. Только не вырезайте на нем мое имя. На гладком камне будет приятно лежать. Я хочу, чтобы меня забыли. Микеланджело Виталиани (1904–1986) сказал все, что хотел сказать.