Храни её

Лето 1918 года, пекло. Сирокко выжигал плато, деревья мучились, мучились и люди. Днем небо не голубело, а оставалось белым, оглушенное зноем. «Это дыхание пушек», — говорили люди. Люди столько стреляли друг в друга, столько разжигали ненависть, что даже утром, просыпаясь, ты сразу вдыхал войну, лоб сжимало как тисками, спина при малейшем движении покрывалась потом. Казалось, близок конец света: мужчины ходили без рубашек, девушки не сразу оправляли платья, когда их задирало порывом ветра, а жара все усиливалась. В 1919 году родилось много детей.

Заработки стали совсем редки, еда оскудела. Абзац брал все больше столярных заказов и, как будто это само собой разумелось, делил заработанное со мной, подпихивал мне то хлебец, то кусок сыра тайком от Альберто. Дядя обзывал нас пиявками и пропивал деньги, которые дала мне мать — наверное, уже последние. Наконец он решился моими стараниями написать своей собственной матери.

В конце июля горизонт застило облако пыли, но оно не растаяло, как обычно, там, где дорога поворачивала к дому Орсини. Оно приближалось к нам, и дядю Альберто охватило странное волнение. Он сунул голову в лохань, пригладил волосы, сменил рубашку. Мы вышли на дорогу, щурясь от солнца. Между садами петляла машина, она становилась все четче. Настоящий автомобиль, «Зюст 25/35» с длинным золоченым капотом и мощными бамперами, вынырнул из пекла и встал перед нами. Водитель обошел машину и открыл дверцу. Появилась пассажирка — фигуристая женщина в меховом манто. Было тридцать пять градусов. Пока женщина приближалась, водитель вооружился тряпкой и стал драить капот, чей блеск пострадал от пыли.

— А ты все такой же! Главный красавчик, — сказала женщина, ущипнув Альберто за щеку.

Я понял, что это его мать, потому что Альберто хотя и не был уродом, но уж красавчиком его назвать было сложно, тем более главным. Мамуля — она хотела, чтобы мы ее называли именно так, — уже вышла из разряда просто портовых девок. Она держала известное заведение — по крайней мере, известное в определенных кругах. Война сделала ее королевой полусвета, по темным тротуарам которого она так долго шагала.

Шофер вскоре развернул пикник из хранившийся в холодильнике провизии. Благодаря международной клиентуре, которая иногда расплачивалась натурой, она устроила нам настоящий праздник, кулинарное путешествие от Самарканда до Турина. Я, голодранец неполных четырнадцати лет, впервые попробовал икру! Дядя вел себя примерно, то и дело плевал на ладонь и приглаживал вихры на лбу. Его мать, естественно, позвала к столу и нас с Абзацем — сын не возражал.

— Тебе нужны деньги, дорогой? — спросила она его, икнув в кулачок после тарелки ягод.

— Нет, мамуля, все в порядке.

— А чтобы порадовать мамулю?

— Чтобы порадовать — другое дело. Если ты настаиваешь, я не могу отказаться.

Мамуля щелкнула пальцами. Водитель пошел к машине и вернулся с саквояжем. На свет появился пухлый конверт, набитый лирами, — я думал, у Альберто потекут слюни. Прежде чем передать конверт сыну, она достала несколько банкнот для меня и Абзаца.

— Это мальчикам. Посмотри на них, они худые, как галки. А ты что-то ростом не вышел, надо есть хорошенько, а то не вырастешь.

— Он карлик, мама, — пояснил дядя.

— Он прежде всего красавчик, — подмигнула она мне. — Скажи-ка, любишь клубничку?

— Да, синьора, только здесь ее мало, разве что в церковном саду.

Все засмеялись, даже дядя. Абзац так просто катался в пыли! Оказалось, что ягоды, которые имелись в виду, растут не на грядках. Мамуля встала, слегка шатаясь под воздействием принятых двух бутылок валь польчевера.

— Ну, есть дела и в других местах, дом сам работать не будет. Ciao a tutti!

Махнув нам рукой с кольцом, она вернулась к машине. Я бросился открывать ей дверь, пока водитель крутил ручку стартера, заводя «зюст». Мамуля улыбнулась, нагнулась ко мне и прошептала:

— Какой галантный кавалер! Будешь в Генуе, заходи. Я уж найду, кому тобой заняться. Мамуля угощает.

Как только машина исчезла, блеснув последним бронзовым бликом, дядя обернулся к нам и протянул руку. Мы отдали ему деньги, подаренные мамулей.

А Виола тем временем витала в облаках. Она ничего мне не рассказывала, но выглядела все более рассеянной, какой-то отчужденной. Она уже не перебивала меня вопросами, на которые тут же сама и отвечала, иногда в наших разговорах даже возникали паузы. Я боялся, что опять сделал что-то не так, и старательно оборачивался каждый раз, когда мы расставались. Мы виделись все чаще, иногда по два-три раза в неделю. Мы стали неразлучны. Меня поражало, что она так легко, без спросу уходит из дома, но на вилле на нее не обращали внимания. Отец маниакально занимался управлением поместья, ситуация осложнялась надвигающейся засухой. Он смотрел какие-то темные метеорологические выкладки, каждый день направлял запросы в Геную, даже вспоминал древние ритуалы вызова дождя, а ведь сам всегда высмеивал крестьянские суеверия! Мать же Виолы всю жизнь была занята тем, что фиксировала, отслеживала и оценивала продвижение рода Орсини на шахматной доске главных семей Италии. Стефано, ставший теперь старшим сыном, был одной из ее пешек. Он разъезжал по стране, останавливался погостить в «дружественных семьях», встречался с «важными людьми», ведь война — это не навсегда и надо думать о том, что будет дальше. Франческо, младший, учился в семинарии в Риме. Все эти люди скорее отсутствовали, чем присутствовали, и Виола передвигалась как заблагорассудится. Единственное, чего она боялась, — это что ее застанут врасплох в библиотеке, отцовской вотчине.

Однако книги продолжали поступать. И вместе с ними ширилась вселенная. Впервые в жизни, когда я ваял, я ловил себя на смутной мысли, что у меня есть предшественники и каждый мой жест — не сирота. Он отполирован тысячами других, работавших до меня, и будет еще совершенствоваться тысячами идущих следом. Каждый удар молотка по резцу пришел издалека и будет звучать еще долго. Я пытался объяснить это Абзацу. Он вытаращился на меня и сказал, что я, видимо, попробовал ягоды красавки.

Перемена настроения у Виолы сначала смущала меня, потом стала пугать. Ради отпущения своих неведомых грехов я в конце лета согласился лечь на могилу. Она как будто удивилась и засмеялась так же беззаботно, как раньше. Она отыскала нам две соседние могилы, достаточно близкие, чтобы можно было держаться за руки. Я еле заставил себя лечь, охваченный суевериями, иррациональными страхами — а вдруг я так накликаю собственную смерть? Потом меня поглотило небо и кипарисы, похожие на кисти, брошенные в звездную лазурь. Рука Виолы уютно устроилась в моей. Я периодически выпускал ее ради того, чтобы снова с удовольствием отыскать.

— Страшно? — спросила меня подруга после долгой паузы.

— Нет. С тобой мне не страшно.

— Точно не страшно?

— Да.

— И отлично. Потому что ты держишь не мою руку.

Я завопил и вскочил с могилы. Виола хохотала до слез.

— Очень смешно! Разве нельзя просто радоваться тому, что мы вместе, быть как все? Зачем вести себя так странно?

Слезы продолжали течь по ее щекам, но Виола больше не смеялась.

— Что с тобой? Прости, я не хотел, это правда было очень смешно! Ты видела, как я подпрыгнул? Вот я дурак! Ты меня подловила!

Она несколько раз глубоко вдохнула и подняла руку.

— Ты тут ни при чем. Дело во мне.

— Как это?

Она вытерла глаза тыльной стороной рукава и села на могиле, обхватив колени руками.

— У тебя нет мечты, Мимо?

— Отец сказал: что мечтать без толку? Мечты не сбываются, поэтому их и называют мечтами.

— Но ты ведь о чем-то мечтаешь?

— Да. Я бы хотел, чтобы отец вернулся с войны. Вот это моя заветная мечта.

— А еще?

— Стать великим скульптором.

— Разве это не осуществимо?

— Посмотри на меня. Я работаю на мужика, который пьет. Сплю на соломе. У меня никогда не было денег. Большинство людей вообще не может смотреть на меня без смеха.

— Но у тебя дар.

— Откуда тебе знать?

— Дон Ансельмо сказал это моему брату Франческо. Это ты выполняешь в мастерской всю работу, и он в курсе.

— Как?

— Витторио говорит всем.

— Ну и болтун этот Витторио.

— Дон Ансельмо говорит, что ты очень одарен. Что ты маленький самородок.

Ну вот, меня впервые похвалили, назвали самородком, и надо же было добавить слово «маленький»!

— У меня планы на твой счет, Мимо. Мне хочется, чтобы ты сотворил что-нибудь прекрасное, как Фра Анджелико. Или Микеланджело, раз уж ты носишь его имя. Мне хочется, чтобы твое имя стало известно всем.

— А у тебя есть мечта?

— Я хочу учиться.

— Учиться? Да зачем?

Виола достала из кармана листок бумаги и протянула его мне, она как будто весь вечер ждала этого вопроса.

Статья до сих пор лежит у меня в чемодане, под окном, между страницами не вышедшего номера FMR. Бумага пожелтела, я давно не брал ее в руки, возможно, она рассыплется в прах от первого прикосновения. Это статья из «Ла Стампа» от десятого августа 1918 года. Накануне Габриэле Д’Аннунцио довел 87-ю эскадрилью с названием «Серениссима» до Вены. Невероятный по тем временам перелет длиной более тысячи километров и продолжительностью семь часов десять минут застал австрийцев врасплох. Вместо того чтобы бомбить город, Д’Аннунцио разбросал листовки, призывающие его жителей капитулировать: «Мы, итальянцы, не воюем с детьми, стариками, женщинами. Мы ведем войну, против вашего правительства, врага национальных свобод, вашего слепого, упрямого, жестокого правительства, которое не способно дать вам ни мира, ни хлеба и питает вас ненавистью и иллюзиями».

Д’Аннунцио был поэтом и авантюристом, но не пилотом. Тому, что он благополучно долетел до цели и вернулся живым, он обязан великому летчику Натале Палли. Через несколько месяцев Натале Палли заснет в снегах на склоне горы Мон-Пурри после аварийной посадки и попытки спуститься в долину пешком. И уже не проснется. Он войдет в легендарную когорту тех, кто первым вырвался из тисков земного притяжения. Виола просто хотела сделать то же самое.

С раннего детства Виола хотела летать.

— Ты хочешь летать?

— Да.

— На крыльях?

— Да.

— Я никогда в жизни не видел самолета. Я никогда не видел, чтобы человек летал. С чего ты думаешь начать?

— Я собираюсь учиться.

— Родителям говорила?

— Да.

— И они согласны?

— Нет.

Виола вызывала у меня досаду. Странные облака усеивали небо, их призрачные тени как пальцы шарили по кладбищу.

— Ну и как ты полетишь, если надо учиться, а родители не хотят?

— Мои родители старые люди. Я не возраст имею в виду. Они из другого мира. Они не понимают, что завтра все мы будем летать на самолетах так же легко, как сегодня ездим на лошадях. Что женщины будут носить усы, а мужчины — украшения. Мир моих родителей мертв. Ты вот боишься ходячих мертвецов — тебе стоило бы бояться их. Человек мертв, но продолжает ходить, потому что никто не сказал ему, что он умер. Вот почему этот мир опасен. Он рухнет и погребет под своими обломками других.

— Ты не хочешь уйти куда-нибудь? Тучи какие-то странные.

— Это не тучи, это высококучевые облака. Я не буду убеждать родителей отпустить меня в университет: мольбами их не возьмешь. «Я вот не училась, — сказала мне мама, — и посмотри, где я сегодня». Она родилась баронессой, а закончила жизнь маркизой. Вот такие высокие мечты. Нет, я должна им показать. Доказать, что я серьезно. Я хочу летать сейчас. Во всяком случае, как можно скорее.

— Как?

— Я занимаюсь этим уже два года. Я прочитала все, что смогла найти, посмотрела первые наброски Леонардо и думаю, можно сделать что-то вроде крыла. Нет нужды улетать далеко. Главное — продержаться метров сто, двести. Тогда все заткнутся. Обо мне узнают. Меня допустят к учебе в мужскую школу.

— А нельзя ли выбрать что-то другое? Попроще? Ты и так уже путешествуешь во времени, можешь обратиться в медведя, и тебе все мало?

— Это одно и то же. Все связано.

— Я не понимаю.

— Мне просто нужно, чтобы ты мне помог. Поймешь потом.

— Я скульптор, Виола. Я бы помог тебе, но…

— Ты говорил, что Витторио работает с деревом? Мое крыло будет сделано из дерева и ткани.

Просто нужно найти правильный баланс между жесткостью и легкостью и спроектировать систему крепежа и балансировки. Ну, шкивы и веревки, — пояснила Виола, видя мое ошеломление. — Проект Леонардо имеет недостаток — требует сверхчеловеческой силы. Странно, что такой проект создал человек, разбиравшийся в анатомии. Наше крыло будет легче построить еще и потому, что я сама легкая. Ты ведь согласен, что я легкая, да?

— Ты очень легкая. Но вот идея твоя… совершенно безумная.

— Экспедицию Д’Аннунцио пресса тоже называла безумным полетом! Так ты со мной? Ты поможешь мне совершить полет?

— Да, — ответил я, вздохнув.

— Поклянись.

— Клянусь.

— Еще раз.

— Клянусь, сказал же. Хочешь, чтобы мы плюнули, перемешали слюну и поклялись по всей форме?

— Взрослые только и делают, что лижутся, смешивают слюну! Что не мешает им предавать и резать друг друга целыми днями. Мы поступим по-другому.

Она взяла мою руку и положила себе на сердце. Это одно из сильнейших потрясений в моей жизни. У нее не было груди и никогда по-настоящему не будет, но эта несуществующая грудь заполняла мою ладонь так же верно, как реальная грудь женщин, которых я узнал позже. Она тоже положила руку мне на сердце.

— Мимо Виталиани, клянешься ли ты перед Богом, если Он есть, помочь Виоле Орсини взлететь и никогда не дать ей упасть?

— Клянусь.

— И я, Виола Орсини, клянусь помочь Мимо Виталиани стать величайшим скульптором в мире, равным Микеланджело, чье имя дано ему от рождения, и никогда его не бросать.

На короткий миг мы с Виолой сравнялись ростом. Нам почти по четырнадцать. И головы точно вровень. Это продлится недолго, она это знает, я это знаю, мы это знаем — мне нравится говорить «мы». Очень скоро Виола продолжит расти и устремится в небо. Я останусь на земле. Но теперь мы долго всматриваемся друг в друга, прямо в глаза, срастаемся взглядами. Почти удивляясь этому перекрестному опылению, нашему внезапному равенству посреди кладбищенской ночи и выгоревших за день красок. На миг мне даже верится, что так будет всегда. Но уже действуют силы, заставляющие ее расти: клетки накапливаются, кости растягиваются, и молекула за молекулой Виола удаляется от меня.