Храни её

Дядя как в воду глядел: в первые месяцы 1920 года мы работали мало. Народы-победители как стервятники дрались за падаль побежденных. Враждебные стычки прошлого года распространялась как чума по всей стране, точно повторяя схему, развернувшуюся на моих глазах: требования справедливости, потом беспощадные расправы со стороны групп, связанных с Fasci italiani di Battletimento, членами Итальянского союза борьбы, созданного в Милане каким-то бывшим социалистом. Мы с Виолой виделись почти каждую ночь, практически под носом у ее родных. Когда однажды вечером мать застала ее в саду идущей на кладбище, Виола притворилась сомнамбулой.

Орсини поначалу казались мне немного наивными, пережитком другой эпохи, но Виола меня поправила. Они были опасны. Я так и не понял, ненавидела ли она своих родных или чувствовала себя среди них чужой. Как часто бывает у сильных мира сего, за некоторой комичностью представителей семейства Орсини скрывались бурные темные страсти. Виола спокойно рассказала мне об одном примечательном эпизоде, который очень любила их прислуга. Однажды ее отец вошел в какую-то комнату, куда обычно не заглядывал, и обнаружил там садовника, обхаживающего маркизу. Виола описала мне сцену в деталях: мать, склонившаяся над шахматным столиком, с задранной до талии юбкой, и сзади садовник в спущенных до щиколоток штанах, вымазанных землей. Увидев маркиза, оба остолбенели. Последний приветливо улыбнулся и просто сказал: «Ах вот вы где, Дамиано. Когда закончите, пожалуйста, приходите в апельсиновую рощу. На некоторых деревьях, кажется, есть признаки сажистой плесени».

Беспечность маркиза быстро стала известна во всем поместье. Вечером в таверне уже разыгрывали сцену в виде арлекинады. Садовник, выпив несколько рюмок, не заставил себя долго упрашивать и сыграл свою роль на бис, используя вместо маркизы стол. Все сошлись во мнении, что случай — просто обхохочешься.

Неделю спустя заиндевевший Дамиано висел на апельсиновом дереве при въезде в поместье — так, чтобы лучше было видно с дороги. В кармане у него лежало письмо, объясняющее поступок проблемами с деньгами, и какая разница, что садовник не умел писать. В том-то и был основной смысл.

— Никогда не доверяй Орсини, — предупредила меня Виола.

— Даже тебе?

— Нет, мне ты можешь доверять всецело. Ты веришь мне? Отвечай!

— Конечно, верю.

— Значит, ты ничего не понял из того, что я сказала.

Год тянулся долго: редкие заказы в мастерской, ночи на могилах, где мертвецы упорно отказывались с нами разговаривать, и упорное сооружение нового крыла. На кладбище Виола теперь ложилась только на могилу юного Томмазо Бальди, она верила, что однажды он нашепчет ей про вход в подземное царство, по которому он блуждал со своей флейтой. Иногда ей удавалось уговорить и меня. Там мы были ближе всего друг к другу: тесно прижавшись и удерживаясь на каменном плоту, плывшем сквозь ночь, Виола иногда засыпала. Когда она спала рядом, я почти не боялся мести покойников.

Хижина в лесу по-прежнему служила нам мастерской. Виола придумала альтернативное крыло, Абзац изобрел новый способ гнуть цельные куски дерева. Гектор совершил еще два экспериментальных полета, разбился и тут же воскрес. Эммануэле иногда засыпал где-нибудь в углу хижины со счастливой улыбкой на губах, умаявшись целый день бегать за почтальоном, тем более что теперь старик Анджело доверял ему все больше почты.

В тот год Виола внезапно вытянулась и вскоре переросла меня на две головы. Абзац совершенно забыл про свои страхи и медвежью тему, но заметил, что на балконе у нее как-то пустовато, особенно по сравнению с Анной Джордано. Виола ответила — это ее точные слова, я их до сих пор помню, — что от такого балкона одни неприятности и его неизбежное грядущее обрушение — еще не самое страшное. Абзац спросил, почему она не может говорить как все.

У Виолы действительно не было груди, но отрочество с его угловатостью осталось позади. Наступил этап полировки, чуть ли не самый важный в скульптуре. Ее локти и колени больше не торчали, когда она в задумчивости сидела в хижине. Ее жесты приобрели поэтическую плавность. Но перепады настроения, наоборот, казались резкими и крутыми, как горы. Она требовала, выходила из себя, улещивала, распекала, умоляла. Могла вымотать кого угодно.

Летом 1920 года Виола вдруг помрачнела. Теперь мы с близнецами составляли неразлучную группу. Виоле, к моей великой досаде, удавалось даже понимать Эммануэле. Мы как могли пытались отвлечь ее, развеселить, но тщетно. Однажды вечером она соизволила объяснить нам:

— Мне почти шестнадцать. И я до сих пор не полетела. Мне уже не стать Марией Кюри.

— И что с того? Ты — это ты, ты — Виола, и это гораздо лучше.

Виола возвела глаза к небу и вышла, не удосужившись закрыть дверь хижины, а мы остались гадать о загадочных достоинствах неведомого «марикюри».

Финансовое положение мастерской ухудшалось. Трижды дяде удавалось выцыганить у матери деньги слезными посланиями, затем поток иссяк. В те дни, когда мы могли рассчитывать только на щедрость местных крестьян, или довольствоваться тем, что потихоньку крали у них с огородов, или ждать, не свалится ли аванс за какой-нибудь срочный заказ, Альберто с решительным видом брался за инструменты и объявлял, что приступает к работе. Большой, настоящей. Он вставал перед блоком каррарского мрамора, который хранил про запас и отказывался продавать, хотя генуэзские скульпторы не раз предлагали, потому что в этих мраморных прожилках таился шедевр — его шедевр, божился дядя. Он с решительным видом ходил вокруг камня, ходил, ходил — целый день. С каждым кругом дядины плечи чуть сникали, он откупоривал бутылку и дальше чертил круги, попивая из горла. Он что-то бурчал себе под нос, бросая приглушенные проклятия, а однажды, когда я зашел в мастерскую вынести пустые бутылки, мне даже показалось, что он упомянул про старую шлюху.

— Чего смотришь?! — крикнул он, заметив меня. — Ты-то чем лучше других? Тем, что зовешься Микеланджело и ваяешь немного похоже?

Я едва увернулся от бутылки, которую он бросил в меня. Внутри оставалось немного вина — признак того, что он действительно сердится. Бутылка разбилась о дельфина, начатого и брошенного дядей месяц назад, — заказ от дона Ансельмо, который мой дядя решил не выполнять. В глубине души Альберто был яростным антиклерикалом, потому что священник из его родного прихода Святого Луки в Генуе всю юность говорил ему, что его мать блудница, нечестивица и проклята Богом. Возможно, именно так начались его душевые мучения и внутренний разлад. Разум постоянно пытался примирить два образа матери: женщины, которую он глубоко чтил, и той, кем дразнили его в лицо другие дети, а также попрекали светские и религиозные власти. Мамуля или шлюха, шлюха или мамуля. И между этими крайностями наступали минуты усталости или мудрости, и Альберто поневоле думал, в конце концов, какая разница, бывает мамуля-шлюха, и тогда он ваял или шел в ближайший бордель и там обращался с девками как с королевами.

Вдруг он замер на месте, потом бросился к шкафчику, где хранил свои бумаги, и протянул мне чернильницу:

— Вот, пиши: «Мамуля, скоро зима, мы в мастерской немного оголодали, особенно из-за этих двух пиявок. Ты представить себе не можешь, сколько жрет карлик, непонятно, куда все девается. Вот, значит, я прошу тебя еще немного мне помочь, это в последний раз, точно, потому что тысяча девятьсот двадцать первый год будет хорошим, я прямо чувствую. Я снова возьмусь за работу. У меня есть хороший кусок мрамора из Каррары, и я задумал кое-что, может, сделаю Ромула и Рема, надо все обдумать. Но чтобы думать, надо нормально жрать! Ты, уж пожалуйста, не жадничай, как старая сука, разожми чуть-чуть свои ведьмины когти, тебе-то бабок хватит с лихвой до конца твоих дней! Кому, как не мне, знать, каким местом ты их заработала! Я же отсиживался в соседней комнате, и, если ты не забыла, это я делал уборку между двумя заходами. Твой любящий сын».

Две недели спустя пришло письмо — с неизвестного нам адреса.

Мамулю переехал трамвай, когда она на рассвете возвращалась из заведения. Почти разрезанная пополам, она обагрила своей кровью улицы, которым и так уже много отдала. Дядя, растерянно таращась, вдруг сказал мне дрожащим голосом:

— Хоть бы мое письмо пришло уже после ее смерти и она его не прочла. Я не хотел обращаться к ней так грубо. Мамуля же была добрая…

Этот вопрос занимал его до конца дней, так что для занятий скульптурой времени уже не находилось.

На следующий день Альберто уехал в Геную. В тот же вечер Виола ворвалась в сарай посреди леса в страшном возбуждении. «Мы идем по ложному пути», — объявила она. Вес был и всегда будет нашим врагом в случае построения машины, зависящей исключительно от воздушных потоков и человеческой силы. Ее нового кумира звали Фаусто Веранцио, он был вполне ей под стать, такой же всезнайка. В 1616 году он спроектировал Homo Volans, примитивный парашют, картинки которого она показала нам. Во всеоружии свежеобретенных знаний я напомнил ей, что и да Винчи конструировал подобную машину. Она парировала, что у машины старика Леонардо тоже явные проблемы с весом, поскольку даже если она полетит, то наверняка раздавит пилота при приземлении, когда рухнет на него всеми своими восьмьюдесятью килограммами. Насколько я знаю, Виола единственная могла критиковать величайшего гения Возрождения без всякого высокомерия. Насколько я знаю, она вообще была единственной, кто осмеливался его критиковать.

Виола решила скрестить концепцию Ното Volans с крылом Лилиенталя, причем немедленно. В подвалах виллы Орсини лежала масса рулонов ткани, приобретенной когда-то для обивки диванов и пошива одежды, но затем забытой, так как мода переменилась. Мать близнецов, которая благосклонно относилась ко всему, что удерживало сыновей от посещения таверны, одолжила нам старую швейную машинку. Парус, спроектированный Виолой, был чем-то средним между кругом и прямоугольником и управлялся системой тросов и блоков. Он складывался и должен был весить не более десяти килограммов. За сорок лет до остального человечества моя подруга Виола создала прототип параплана.

Неделю мы перетаскивали по ночам рулоны ткани. И поскольку работы в мастерской не было, целыми днями раскраивали и собирали лоскуты. Виола подгоняла нас, как будто куда-то опаздывала. Затем, где-то в середине октября, внезапно перестал приходить Абзац. У него все время возникали какие-то препятствия, я глотал его оправдания не моргнув глазом, пока однажды вечером, едва он явился, Виола не схватила его за шкирку и не прижала к стене, хотя он был на голову выше ее.

— Мы потеряли неделю работы! Так что придумай в свое оправдание что-нибудь получше.

Абзац выложил начистоту: Анна Джордано ревновала. Виола вошла в положение и сказала ему назавтра привезти подругу, что он и сделал. Анна оценивающе осмотрела Виолу, Виола поглядела на Анну. Виоле стало ясно, что Анна — славная краснощекая девчонка, так и брызжущая жизнелюбием. Анна, чье роскошное декольте привлекало невольные взгляды Эммануэле, Абзаца и даже мои, сочла, что Виола ей не конкурент, — если бы не длинные волосы и огромные глаза, ту можно было принять за парня. Поэтому, увидев наши кривые-косые швы, Анна предложила помочь с изготовлением паруса и влилась в наши ряды.

Начался ноябрь, а дядя так и не вернулся в мастерскую. Я получил письмо от матери, она сообщала, что снова вышла замуж: «Он постарше меня, но добрый и не обижает». С недавних пор она жила в Бретани. Ее письма всегда вызывали у меня одновременно радость и печаль, к которым все чаще примешивалось глухое раздражение. Досада на ее ошибки во французском, на мелкотравчатые мечты, на ту социальную среду, в которой продолжало существовать мое тело и от которой все дальше уходил настоящий Мимо. Виола необоримо утягивала меня в свой мир, к своей страстной жизни, где до звезд можно было почти достать рукой.

Однажды вечером я вернулся с кладбища, где Виола полежала в семейном склепе, надеясь так увеличить шансы общения с умершими, и увидел в окне ее спальни красный огонек. Но ведь мы только что расстались. Я немедленно вышел из дома и обнаружил в нашем дупле конверт, перевязанный зеленой лентой. Веленевая бумага с изысканным орнаментом, мое имя написано зелеными чернилами. Внутри только несколько слов: «Завтра в полдень у Дуба висельников».

Днем я видел Виолу только в воскресенье, а завтра — четверг. Я не спал всю ночь и вышел задолго до срока. И очень удачно, потому что по пути мне повстречался дон Ансельмо, который возвращался в церковь, благословив новую апельсиновую плантацию Орсини.

— А, Микеланджело, я как раз хотел с тобой поговорить. Кажется, твой дядя так и не вернулся из Генуи.

— Нет, падре.

— У тебя талант, ты знаешь. Необычный талант.

Я кусал губы, боясь опоздать.

— Спасибо.

— Что ты намерен делать? Работа у Альберто — пустая трата времени.

— Я не знаю. Мне здесь хорошо.

Дон Ансельмо улыбнулся, затем огляделся по сторонам.

— Да, полагаю, что здесь воистину хорошо. Всевышний уготовил место для каждого, не правда ли? И если твое место здесь, мне ли полагать иное?

К счастью, дон Ансельмо вместе со своими метафизическими раздумьями отправился в сторону деревни, а я нырнул в лес. Но направился не к западу, в сторону кладбища, а восточнее. Я прошел вдоль дальних полей Орсини, ближайших к деревне, где земля была самой скудной, затем двинулся по тропе, ведущей в лес. Дуб висельников отмечал пересечение двух больших троп и обычно служил отправной точкой для охотничьей облавы. Его длинные прямые ветви на нужной высоте действительно идеально подходили для повешения, хотя, на памяти жителей деревни, никто их для этого не использовал. Я явился на час раньше, привалился к стволу и открыл глаза через час, когда Виола коснулась моего плеча. Она смотрела на меня с ухмылкой и показывала на струйку слюны, текущую из моего открытого рта.

— Совершенно отталкивающее зрелище, — заметила она.

— Не строй из себя маркизу. Я уверен, ты сама храпишь по ночам. Ты никогда не найдешь мужа или того, кто согласится с тобой спать.

— И отлично, потому что я не ищу ни того, ни другого. Твое плохое настроение прошло? У меня есть для тебя подарок.

— Подарок? Мне?

Она нырнула прямо в лес, как и всегда, не заботясь о дорожках. Деревья, должно быть, как-то условились друг с другом, потому что позволили мне следовать за ней. Лето здесь еще держалось, цеплялось за ветки, залипало в смоле, стекавшей со стволов крупными янтарными каплями. Через десять минут небо снова появилось над головой. Мы вышли на поляну.

— Подожди меня тут, — сказала Виола. — А подарок связан с тем, что мы с тобой космические близнецы и приближается наш день рождения. Шестнадцать лет — это важно. — Она говорила, отступая к краю поляны. — Помни: главное — не двигаться.

Она исчезла, поглощенная деревьями. Прошла минута, затем пять. Я уже начал опасаться, что она бросила меня в лесу (чтобы посмотреть, например, смогу ли я найти дорогу назад), но тут раздался хруст ветвей. И вот из зарослей возникла она.

Я всего дважды в жизни терял сознание, и оба раза из-за Виолы.

Впервые, когда она вышла из семейного склепа и я принял ее за покойницу.

Во второй раз, когда она на мой день рождения обернулась медведицей.