Храни её

Виола. Виола. Виола.

Я спал без задних ног и вдруг во сне почувствовал чье-то присутствие. Тот же аромат флердоранжа, только чуть явственнее. Я заворчал, но оно не исчезало, и я приподнялся на локте. Поздравительная открытка лежала на полу там, куда я уронил ее во сне.

Я вдруг осознал, что натворил. Я заснул в кровати. В кровати, принадлежащей семейству Орсини. И это бы еще ничего. Пустяк в сравнении с тем, что ждало меня, когда я повернул голову.

Это была она. Возле кровати в зеленом шелковом платье стояла вчерашняя юная покойница. Она преследовала меня! Теперь она от меня не отстанет. Я открыл рот, чтобы завопить, но спохватился. Странная какая-то покойница: переодевается в другое платье, пахнет флердоранжем!

— Так это тебя я видела вчера на кладбище, — сказала она, прищурившись.

И еще покойники не разговаривают или, по крайней мере, не говорят самые обычные фразы. Вывод напрашивался сам собой: передо мной не призрак. А девушка, моя ровесница. Я не знал, то ли молить о пощаде за то, что заснул на ее кровати, то ли снова упасть в обморок, на этот раз от радости.

— Ты же не упадешь снова в обморок? Ну и напугал ты меня вчера.

— Это я вас напугал? Я решил, что вы покойница!

Она смерила меня таким взглядом, словно я сумасшедший.

— Я что, похожа на покойницу?

— Сейчас — нет.

— В любом случае это абсурд. С чего бояться мертвых?

— Ну… оттого что они мертвые?

— Думаешь, мертвые развязывают войны? Устраивают засады на дорогах? Насилуют и грабят? Мертвые — наши друзья. Ты лучше бойся живых.

Я смотрел на нее разинув рот. Со мной никогда так не говорили. Впрочем, мне и не доводилось подолгу говорить с девушками, не считая матери, но она все равно не девушка, а моя мать.

— Мне нужно назад, на крышу.

— А что ты вообще делаешь в моей комнате? Как ты сюда попал?

— Через окно.

— Зачем?

— Хотел полетать. Не получилось.

Такой реакции с ее стороны я не ожидал — она улыбнулась, и эта улыбка светила мне тридцать лет, и даже краешек этой улыбки помогал мне перешагнуть через многие пропасти. Девушка взяла из вазы апельсин и протянула его мне:

— Бери.

Я нечасто в своей жизни ел апельсины. Она поняла это с первого взгляда. Вдруг дверь открылась.

— Дорогая, мы ждем тебя обе…

Моя первая встреча с маркизой. Высокая худая женщина с очень черными волосами, уложенными в строгую прическу. Ее суровость нарушалась спадавшей на плечо прядью волос, которая слишком красиво блестела и завивалась, чтобы быть случайной. Маркиза уставилась на меня, и в ее взгляде читалось изумление как самим фактом моего присутствия, так и видом существа, покрытого цементом, потом и известкой, осквернявшего ее дом. Капля крови стекла у меня со лба, разбитого о фасад, и нарочито медленно упала на темный паркет.

— Что он здесь делает?

— Упал с неба, мама. Ну то есть с крыши.

Маркиза потянула за шнур, висевший рядом со шторой.

— Рабочие в дом не допускаются, если только не выполняют внутренние работы. Ему повезло, что вошла я, а не твой отец.

Одна из деревянных панелей — потайная дверь — открылась, и возник слуга в черной ливрее. Маркиза указала ему на меня:

— Этот… юноша заблудился. Он работает на крыше. Скажите Сильвио отвести его обратно.

Когда я проходил мимо маркизы, она выхватила у меня из рук апельсин:

— Отдай немедленно, воришка.

Когда за нами закрылась деревянная панель и мы вступили в лабиринт, огибавший виллу, я услышал уже далекий голос маркизы:

— Боже, что за жуткое маленькое создание!

Ее слова задели меня, а как иначе. Мама всегда уверяла, что я привлекателен, что рост не имеет значения. Но, как говорила одна моя очень близкая подруга, кто же слушает маму!

Когда я вернулся на крышу, дядя Альберто спал, привалившись к дымоходу, изо рта стекала слюна. Абзац уже прилаживал руку статуи. Я поспешил ему на помощь, а то еще покажется, что я отлыниваю. Он плохо замешал раствор, вышло с комками, мраморного порошка мало, а воды больше, чем надо. Пришлось начинать все заново.

— По-моему, я видел твоего брата, — сказал я, гася известью еще одно ведро раствора. — Перед тем, как упасть с крыши. Вроде он бежал за почтальоном.

— А, да. Эммануэле повсюду следует за ним, он без ума от его кителя. Старик Анджело делает вид, что злится, но на самом деле он любит братишку. Иногда даже дает ему доставить несколько писем, если в конце маршрута устают ноги.

Солнце уже садилось, когда проснулся Альберто.

В глотке у него пересохло, он плюнул на черепицу и буркнул, что хочет пить. И исчез, предоставив нам спускать инструменты одним. Еще полчаса ушло на то, чтобы погрузить все на тележку, а потом я вернулся проверить крышу и отцепить веревку, по которой мы спускали оборудование. Я сделал последний обход с задней стороны виллы, повернул назад и вздрогнул: передо мной стояла девушка в зеленом платье. Она обладала забавной способностью возникать ниоткуда. Разрумянившаяся, с веточками в черных волосах, она словно вышла из леса, который начинался всего в нескольких метрах от задней стены виллы.

— Извини, мама не хочет, чтобы я с тобой разговаривала. Приличные девушки не общаются с рабочими. Она сказала, еще повезло, что меня не изнасиловали.

— Но я и не…

— Мы из разных социальных слоев, ты же понимаешь. Мы не можем быть друзьями, и точка.

— Я понимаю.

— Сегодня в десять часов вечера на кладбище?

— Что?

— Встретимся сегодня в десять часов на кладбище? — повторила она с преувеличенным терпением.

— Но ведь ваша мама сказала…

— Кто же слушает маму!

Она повернулась, чтобы убежать, но вдруг остановилась.

— А как тебя зовут?

— Ну… Мимо.

— А меня — Виола.

Я как сомнамбула вернулся к тележке, забрался на нее сзади и всю дорогу не открывал рта. Даже Альберто заметил мое замешательство.

— Что с тобой стряслось? — спросил он нерешительно.

— Ничего.

Но со мной все же что-то случилось, и ее имя крутилось в голове, как одна из тех мелодий, что пели старики после лишнего стаканчика вина и от которых глаза у них молодели и горели, как в двадцать лет.

Виола. Виола. Виола.

В тот вечер, лежа в постели при свете переносной керосиновой лампы, я писал маме. Я писал ей каждый день, рассказывал о своей жизни. А потом сжигал письмо. Я отправлял только одно письмо в месяц. Я не хотел волновать маму, начинавшую каждое послание словами: «Мой мальчик, ты уже большой!» Она и так все время переживала, как я живу, есть ли деньги, сыт ли. Все ее письма были написаны разным почерком. Моя мать, как и отец, была неграмотной и обращалась за помощью к другим.

По последним сведениям, она уехала из Савойи на север Франции и там устроилась на ферму. Хозяева добрые. Скоро я смогу отдохнуть от работы. Я отвечал: дядя обращается со мной хорошо, я откладываю деньги на твой приезд. Мы из любви лгали друг другу.

На деревенской колокольне пробило полдесятого. Я не знал, что делать с приглашением Виолы, поскольку до того меня ни разу никуда не приглашали, тем более на кладбище. Я мог бы попросить мудрого совета у Абзаца, но тот смылся, как только мы вернулись домой. Я подозревал, что он отправился дразнить дочку Джордано, несмотря на риск. В тележке он тоже выглядел как-то мечтательно, а в Пьетра-д’Альба поводов для мечтаний не было. Так что я пошел из вежливости, по дороге обсуждая с самим собой, продолжать ли мне путь или вернуться, и когда уже совсем решил, что не стоит опять тревожить мертвецов, из тьмы показались открытые ворота кладбища. Снова зазвонил большой деревенский колокол. И в тот же миг из леса вынырнула Виола, но там не было никакого прохода. Она миновала меня, не глядя, через несколько шагов остановилась, поняв, что я не сдвинулся с места, и бросила на меня раздосадованный взгляд.

— Ну, ты идешь?

Она направилась к тому самому склепу, откуда появилась накануне. Виола вообще не стояла на месте. И потому наблюдать за ней, описывать ее весьма трудно. Она была по-своему красива, но совершенно не так, как дочка Джордано. Ее женственность выражалась не в пышных формах, а в строгой чувственной худобе, в угловатой грации движений: Виола как будто все время преодолевала невидимые препятствия, работая локтями и коленями. Глаза под массой всклокоченных черных волос казались даже слишком большими, лицо, словно точеная костяная миниатюра, отливало темным золотом, подтверждая гипотезу о средиземноморском происхождении рода Орсини.

— Это наш семейный склеп. Здесь теперь лежит Вирджилио.

— Он ваш брат?

— Перестань выкать, раздражает. Да, он мне брат. Вирджилио был очень умным. Я не встречала таких умных людей.

— Мой отец тоже погиб на войне.

— Чертова война, — буркнула Виола. — Ты что о ней думаешь?

— О войне?

— Да. Вот я считаю, что вступление Соединенных Штатов изменит расклад! А поражение под Капоретто[9] лишь временная неудача, вызванная скорее неподготовленностью Кадорно и погодными условиями. Но я не слишком верю союзникам с их обещаниями, из-за которых мы присоединились к Антанте. То есть, конечно, очень мило со стороны французов посулить нам ирредентные[10] земли, но ведь Вильсон[11] может это и не одобрить. И тогда все довольно плохо кончится, ты не считаешь?

— Ну да.

— Что «ну да»?

— Я не знаю, я в этом ничего не смыслю.

— Ждешь, пока тебя осенит Святым духом?

— А ты как все это знаешь? — спросил я, немного обидевшись.

— Как все. Читаю газеты. Хотя мне не разрешают. Мама говорит, что у девушек от этого портится цвет лица. Но когда отец выбрасывает номер «Коррьере делла сера», садовник не отправляет его в огонь, а сначала дает мне в обмен на несколько лир.

— У тебя есть свои деньги?

— Краду потихоньку у родителей. Для их же блага, иначе у них дочь останется невеждой. Хочешь, я буду давать тебе книги?

— Книги о чем?

— А в чем ты разбираешься?

— В скульптуре.

— Тогда обо всем, кроме скульптуры. Хотя… Скажи даты рождения и смерти Микеланджело Буонарроти?

— Гм…

— Тысяча четыреста семьдесят пятый — тысяча пятьсот шестьдесят четвертый. Ничего ты не знаешь о скульптуре. На самом деле ты вообще ничего не знаешь. Я тебе помогу. Мне это легко: если я что-то вижу или слышу, запоминаю навсегда.

Я тер глаза — все происходило слишком быстро. Виола была стихийная футуристка. Разговаривать с ней все равно что мчаться сломя голову по горной дороге. Я всегда уходил от нее без сил, ужасаясь, трепеща, ликуя или испытывая все эти чувства сразу.

В холодном ночном воздухе дыхание белело облачками пара. Виола поправила платье.

— А твоя мама где? — снова заговорила она.

— Далеко.

— Чем она пахнет?

— Что?

— У матерей всегда есть какой-то свой запах. А чем пахнет твоя?

— Ничем. Ну, хлебом. Еще пахла ванилью, когда готовила канестрелли. И розовой водой, которую отец подарил ей на день рождения. И чуть-чуть потом. А твоя?

— Моя пахнет печалью. Ну, мне пора домой.

— Так скоро?

— Если не вернусь к полуночной мессе, будут, проблемы.

— Что за полуночная месса?

— Рождественская служба, дурачок.

Я второй раз встречал Рождество вдали от семьи. На этот раз я решил забыть о нем.

— Какой подарок ты себе попросил? — поинтересовалась Виола.

Пришлось импровизировать.

— Нож. С роговой рукояткой. И миниатюрный автомобильчик. А ты?

— Книгу о Фра Анджелико. Но они не подарят, опять купят какую-нибудь одежду, как будто у меня ее мало. Ты любишь Фра Анджелико?

— Обожаю.

— Ты ведь понятия не имеешь, кто он?

— Точно.

— Проводишь меня до дороги?

Она протянула мне руку, я протянул свою. Вот так, одним жестом преодолев бездонные пропасти условностей и классовых барьеров. Виола протянула руку, и я взял ее — это был никем не воспетый подвиг, тихая революция. Виола протянула руку, я взял ее и в тот же миг стал скульптором. Конечно, я не осознал перемены. Но в момент, когда наши ладони соединились под сводами подлеска, под уханье сов, я догадался, что в мире есть то, что стоит ваять.

Мы условились о сигнале. На перекрестке деревенской дороги и подъездной дороги к кладбищу, чуть в стороне, стояло дерево с дуплом. Мы будем использовать его как почтовый ящик. Чтобы я знал, что там лежит послание, Виола выставит в окно фонарь, завешенный красной вуалью, который я смогу увидеть за километр из окна мастерской. Она обещала скоро назначить новую встречу. Мы сойдемся на кладбище, куда никто не сунется среди ночи. Нам никто не помешает. На перекрестке с главной дорогой она махнула рукой и крикнула мне: «Ciao, caro!» Потом она пошла направо, а я — налево.

Каждый день, прежде чем лечь спать, я всматривался в черный силуэт виллы Орсини. Вечер за вечером окно Виолы в западном углу здания оставалось пустым. Я возвращался на свой чердак, только когда меня смаривал сон. Когда 1917 год дополз до стыка с 1918-м, на деревенской площади устроили праздник. Воюющий мир озверевших людей по-прежнему был воюющим миром озверевших людей. Поговаривали о расстрелах солдат: за братание с врагом, за бунты, за дезертирство, за самострелы. Из Пьетра-д’Альба война представлялась далекой, хотя еще заметные у въезда на кладбище следы от машины, привезшей Вирджилио Орсини, доказывали обратное.

Дон Ансельмо пришел в восхищение от херувима, которого он получил за подписью дяди Альберто, и поручил нам кучу мелких работ в церковном клуатре. Вся отделка была выполнена из известняка, и ветер с солью, долетавшие с моря, постепенно обтачивали ее. Между Рождеством 1917 года и концом января 1918-го мы занимались заменой элементов, чисткой и реставрацией. Альберто как будто бы начал год в хорошем настроении — как раз в сочельник он познакомился с одной сговорчивой вдовой — и даже стал меньше пить. Через две недели вдова потребовала с дяди плату за сговорчивость — местные исподтишка хихикали.

Дяде попалась единственная профессиональная проститутка на много миль вокруг. Не первой молодости, конечно, но дело свое она знала, так что, по слухам, даже какой-то граф или барон иногда добирался к нам на гору из Савоны, чтобы воспользоваться пресловутой сговорчивостью. На следующий день Альберто появился в церкви желтый, как воск, и с едким выхлопом изо рта. Я любовно трудился над статуей святого. Он выхватил у меня молоток и зубило, но руки его дрожали. Как он ни старался, ругаясь и потея, они ходили ходуном. Он бросил инструменты, ругнулся себе под нос и пошел домой. С того дня его почти не видели на работе. Я мог ваять в свое удовольствие, а он делал вид, что одаряет меня советами. В паузах между работой я изучал Пьету в центре трансепта, мысленно переделывал ее снова и снова, исправлял недостатки, пытался понять, где именно накосячил анонимный мастер, указанный на табличке. Окно Виолы безнадежно темнело.

Вплоть до того февральского вечера, когда, возвращаясь в сарай, я увидел в ночи мерцающий красный огонек. Наш сигнал! Я бросился в темноту, притормозил только на перекрестке. В дупле лежал сверток, завернутый в ткань. С колотящимся сердцем я побежал обратно, забрался прямо на чердак и развернул сверток. Там было письмо и книга. Письмо гласило: «Четверг, 11 часов. Но прежде прочитай книгу». На зеленой картонной обложке под словами «Великие художники № 17, Фра Анджелико», издательство «Пьер Лафит и Ко» были изображены апостол и два монаха. Когда я открыл книгу, у меня все поплыло перед глазами. Я до сих пор не знаю, что вызвало такую реакцию: беготня посреди ночи или содержание книги. Я никогда не видел таких красок, такого изящества. Я был молод, самонадеян, я знал, что у меня есть талант. Дайте мне в руки молоток, и я утру нос парням в три раза старше меня. Но этот Фра Анджелико знал что-то, чего не знал я. Я возненавидел его в ту же секунду.

В четверг утром разразилась гроза. Мы работали внутри церкви, осыпаемые брызгами граната, золота и пурпура при каждой вспышке молнии за витражом. Если дождь не кончится, неясно, смогу ли я пойти к Виоле.

Такого варианта мы не предусмотрели. Неужели она придет, невзирая на погоду? Этикет зарождающейся дружбы был мне совершенно незнаком.

К счастью, западный ветер унес тучи. В одиннадцать часов, в кромешной тьме, я стоял у ворот кладбища. Виола появилась через пять минут, выйдя из леса там же, где и в прошлый раз. Она просто кивнула, как будто мы виделись час назад, обогнула меня и пошла первой. Я проследовал за ней между могилами к скамейке, где она присела.

— Когда умер Фра Анджелико? — спросила она.

— Восемнадцатого февраля тысяча четыреста пятьдесят пятого года.

— Где?

— В Риме.

— Настоящее имя?

— Гвидо ди Пьетро.

Она наконец улыбнулась мне. Кладбище при ней казалось чуть менее страшным, хотя я и вздрагивал от треска любой веточки.

— Значит, прочитал книгу. Молодец. Ты уже не такой глупый.

— Да я думал, мы уже не увидимся. Я неделями стерег твое окно, а красного огня все не было.

— Ах да. Я очень на тебя разозлилась.

— Да что я сделал?

Она повернула ко мне удивленное лицо:

— Ты правда не догадываешься?

— Ну нет.

— Ты почти каждое предложение начинаешь с «ну» или «да». Это некрасиво.

— И ты поэтому злилась?

— Нет. В прошлый раз, когда мы расстались на перекрестке, помнишь? Ты ушел не оглянувшись. Это меня обидело.

— Как это?

Она вздохнула:

— Когда расстаешься с любимым человеком, то отходишь на несколько шагов, а потом оборачиваешься, чтобы еще раз взглянуть на него на прощание, и даже легонько машешь рукой. Вот я, например, обернулась. А ты взял и ушел, как будто сразу забыл про меня. И тогда я решила, что все, больше мы не увидимся. Потом я все обдумала и поняла, что ты просто тупой и невоспитанный.

Я энергично закивал:

— Точно! Так оно и есть! Спасибо, что вернулась. И спасибо за книгу. Теперь-то я буду оборачиваться, честно.

— Книгу ты потом просто положи в дупло, а я тебе дам другую. Я взяла ее в книжном шкафу, но больше одной книги за раз стащить не получится, мне вообще-то запрещено ходить в библиотеку… Мама говорит, что я зря трачу время, читая всякую ерунду про мертвецов. Кстати, о мертвецах — пошли?

— Куда?

— Слушать мертвецов, дурачок. Зачем мы, по-твоему, сюда пришли?

Виола балансировала, как гимнаст, на шаткой грани меж двух миров. Некоторые говорили — между разумом и безумием. Я не раз боролся, иногда физически, с теми, кто объявлял ее сумасшедшей.

Слушать мертвых было ее любимым занятием. Как она рассказала, все началось в пять лет, когда на похоронах какой-то пожилой родственницы она случайно уснула на одной из могил. Она проснулась с кучей чужих историй в голове, которые явно были нашептаны из-под земли. «Бесовское наваждение», — объявил дон Асканио, предшественник дона Ансельмо в Сан-Пьетро-делле-Лакриме. «Детская истерия», — диагностировал миланский врач, к которому ее отвезли несколько недель спустя. Врач рекомендовал ледяные ванны. Если это не поможет, придется прибегнуть к более серьезному лечению. После первой ледяной ванны Виола, которая отнюдь не была сумасшедшей, заявила, что вылечилась. И стала выходить из дома по ночам, спускаясь по керамическому водостоку, проходившему по заднему фасаду рядом с ее спальней. Она стала ложиться на могилы — когда наугад, когда потому, что знала их обитателей. По ее собственному признанию, больше никто из мертвых с ней не разговаривал. Но ведь надо быть на месте на случай, если один из них снова захочет раскрыть душу. Иначе кто их выслушает? Кто им поможет, кроме нее? В тот вечер, когда я принял ее за привидение, она ходила на могилу брата. Они лежали и молчали, понимая друг друга с полуслова, как прежде. Им и при жизни не нужно было лишних слов.

Виола не обиделась, когда я наотрез отказался лечь на могилу. Она просто спросила:

— Чего ты боишься?

— Призраков, как все. Что они станут меня преследовать.

— Тебя? Думаешь, ты им так нужен?

Она пожала плечами и направилась к своей любимой могиле. Небольшая плита известняка, частично покрытая мхом — Виола расшифровала мне имя покойного: Томмазо Бальди, 1787–1797. Про юного Томмазо в деревне рассказывали целую легенду. В 1797 году один житель Пьетра-д’Альба сообщил, что у него в погребе из-под земли слышится звук флейты. Его сочли сумасшедшим, но назавтра и в последующие дни другие жители клятвенно заявили, что тоже слышат чудесную мелодию флейты — то из-под мостовой, то из-под пола гостиной, то под церковными плитами во время мессы. Затем появилась труппа измученных цирковых акробатов. Они несколько дней блуждали по лесу в поисках одного из артистов, малыша Томмазо — тот заблудился в чаще. Отошел в сторону поупражняться в игре на флейте, как делал нередко. И вот уже почти неделя, как пропал.

Жители деревни стали прочесывать лес. Думали найти какой-нибудь вход в пещеру или провал, куда ребенок мог упасть. Снова слышали флейту, только очень далеко, один раз она звучала из-под фонтана, другой — сразу перед въездом в деревню. И больше ничего. В следующую субботу охотничья собака, отчаянно лая, потащила своего хозяина на поляну. В траве лежал ужасно исхудавший мальчик, губы у него были вывернуты так, что открывали побелевшие десны. В руке он сжимал деревянную флейту, и разжать пальцы было невозможно. Его спешно отнесли в деревню, распахнутые глаза мальчика были обожжены солнцем. Он пришел в себя вскоре после полуночи, прошептал: «Простите, я заблудился в подземном городе» — и отдал богу душу.

Виола твердо верила, что он не бредил. У нас под ногами лежит забытый загадочный континент. Мы ходим, сами того не ведая, поверх храмов и дворцов из чистого золота, где под земляным небосводом и облаками корней живет бледнолицый и белоглазый подземный народ. Кому не хочется открыть новый континент? Она проводила много времени, лежа на могиле Томмазо — ее ноги не умещались на плите — в надежде, что мальчик укажет ей дорогу.

Я терпеливо ждал на соседней скамье, пока она проделывала свой обычный ритуал. Она не двигалась почти полчаса, несмотря на холод. Мое воображение, уже не заполненное присутствием Виолы, ее прерывистой речью и суматохой мыслей, впитывало ночные звуки. Что-то шуршало между могилами, дергалось на периферии зрения. Деревенский колокол пробил полночь. Чьи-то глазницы смотрели из-за ветвей. Я едва не заплакал от облегчения, когда Виола встала.

— Он что-то сказал?

— Сегодня нет.

Мы снова миновали ворота. Объятый любопытством, на пороге я остановился.

— Ты всегда выныриваешь из леса. Там есть тропинка?

— Для тебя — нет.

И это все. Она игнорировала мои вопросительные взгляды, пока мы не дошли до перекрестка.

— Я принесу тебе еще книг, пусть поймают, мне все равно. Даже если ты не понимаешь, продолжай читать. Кстати, тебе сколько лет?

— Тринадцать.

— И мне. Ты в каком месяце родился?

— В ноябре тысяча девятьсот четвертого.

— О, я тоже! Представляешь, а вдруг мы родились в один и тот же день? Тогда мы космические близнецы!

— Это как?

— Мы связаны сквозь время и пространство неведомой силой! Она выходит за рамки нашего понимания, ее ничто и никогда не сможет разорвать. Я считаю до трех, и на счет «три» мы вместе объявляем наш день рождения. Один, два, три…

И мы хором выкрикнули:

— Двадцать второе ноября.

Виола подпрыгнула от радости, обхватила меня руками и пустилась в пляс.

— Мы космические близнецы!

— Все-таки это невероятно! Тот же год, тот же месяц, тот же день!

— Я знала это! До скорой встречи, Мимо.

— Ты же не заставишь меня ждать два месяца?

— Космического близнеца не мучают ожиданием, — серьезно сказала Виола.

Она пошла направо, я налево. Ее счастье делало мой шаг легким, проясняло ночь, и я меньше корил себя за то, что солгал. Я родился седьмого ноября. Но я вдруг вспомнил дату на поздравительной открытке, которую несколько раз прочел, прежде чем заснуть у нее в комнате. Маленькая ложь, от которой всем хорошо, — вовсе и не ложь, считал я. Возможно, стоило признаться в этом дону Ансельмо. Отличный повод для исповеди.

Уходя, я не забыл обернуться — трижды. Один за прошлый раз, один за этот и последний раз, потому что очень хотелось.