Храни её

Конечно, я хочу сказать. Я видел, как человек летает, все быстрее и быстрее, все дальше и дальше. Я видел две войны, крушение империй, я срывал апельсины на бульваре Сансет, неужели мне нечего рассказать? Простите, я свинья. Вы меня одевали, кормили, хотя сами были почти нищими, когда я попросил у вас убежища.

Но я слишком долго молчал. Закройте ставни, мне больно от света.

Он мечется. Брат мой, закройте ставни, ему как будто мешает свет.

Тени бдят надо мной, заслоняя сияние пьемонтского солнца, голоса приглушены подступающим сном. Все случилось так быстро. Всего неделю назад меня видели то в огороде, то на стремянке — вечно находился какой-то ремонт или работа. Возраст притормозил движения, но и оставшееся восхищало — при рождении никто не дал бы за меня ломаного гроша. А потом однажды утром я не смог встать с кровати. В их глазах я прочел, что настал мой черед, что скоро зазвонят в колокол и отнесут меня в садик, выходящий на гору, где зарастают маками несколько столетий аббатов, переписчиков и миниатюристов, певчих и ризничих.

Он совсем плох.

Скрипят ставни.

Все сорок лет, что я здесь живу, они скрипели. Наконец-то темно. Черная тьма, как в кино — я видел его рождение. Пустой горизонт, поначалу ничего не видно. Слепящая равнина, но если смотреть не отрываясь, память наполняет ее тенями, силуэтами, которые становятся городами, лесами, людьми и животными. Они выходят, встают на авансцене — мои действующие лица. Кого-то я узнаю, они не изменились. Изумительные и нелепые, выплавленные в одной реторте, неотделимые друг от друга. Монета трагедии — редкий сплав золота и мишуры.

Теперь счет идет на часы.

Счет на часы? Не смешите меня. Я давно уже мертв.

Свежий компресс. Ему как будто легче.

С каких это пор мертвецы не могут рассказать свою жизнь?