Храни её

Мой шофер гнал на север по ухабистым дорогам, белым от пыли. Тогдашняя Италия была вся испещрена дорогами и развилками, не всегда логичными, съездами, ведущими в никуда, разбитыми воспоминаниями времени, когда людям нравилось бродить вокруг да около. Крупные автомагистрали, апофеоз прямой линии, шума и копоти, еще только возникали в окрестностях Милана. За шарм старины приходилось расплачиваться: мы трижды вставали — дважды из-за пробитой шины и один раз из-за потекшего радиатора. Только изобретательность Микаэля позволила нам продолжить путь. Во время этой поездки я узнал, что прежде он занимал важный пост в администрации Менелика П, негуса Эфиопии, и покинул страну только после какого-то темного дела о супружеской измене: одно из влиятельнейших семейств королевства назначило награду за его голову. Он прибыл в Рим в 1913 году и перебивался разными заработками. Микаэль обладал энциклопедическими знаниями. Где-то между Луккой и Массой я осознал, что далеко не так умен и образован, как мой шофер.

Мы выехали из Савоны двадцать четвертого июня 1928 года, по-прежнему держа курс на север. Темнело, и точно когда показалась табличка с надписью «Пьетра-д’Альба, 10 километров», лопнула вторая шина. Я думал, что десять раз умру, часы тикали, но мы снова отправились в путь. Мы летели сквозь Пьетра-д’Альба как на пожар. Микаэль по моему указанию остановился на развилке, у подножия склона, спускавшегося к плато за деревней. Было почти 23:00. Я бросился бежать.

В 23:05 я рухнул на землю перед кладбищем, измученный дорогой, запыхавшийся. Я привалился к низкой ограде, откинул голову на камень и вдохнул свежий, такой знакомый воздух. И осознал все безумие своего предприятия — но я всю жизнь действовал по наитию. Следовательно, разум как мера здесь не годился. Я оказался там, где должен был оказаться, и только это имело значение.

Впервые в жизни она опоздала. Она вышла из леса через десять минут, из своей обычной крошечной прогалины, и замерла, увидев меня. Ее путь был не таким долгим, как мой, по крайней мере на первый взгляд, хотя не менее эпичным и многотрудным. Мы молча сошлись посреди небольшой поляны, которую естественным образом образовал перед кладбищем раскрывший объятия лес.

Восемь долгих лет прошло с нашей последней встречи. Виола была уже не подростком, а настоящей женщиной. Черты лица стали четче. Я готов был поклясться, что теперь лицо шестнадцатилетней девушки достигло некоего совершенства, не подозревая о тайнах, которые еще могут раскрыть в нем несколько штрихов резца. Виола была уроком скульптуры, и тем более я сожалел о восьми годах, проведенных вдали от нее. Мне хотелось наблюдать последовательность этих изменений, анализировать их, чтобы иметь возможность когда-нибудь воспроизвести. Волосы оказались длиннее, чем я помнил, такие же черные, но теперь безупречно уложенные, а кожа — такой же матовой. На лбу бледный шрам уходил под прядь волос. Она была высокой, по-прежнему очень худой. Красивой, да, но не на манер моей сербской княжны. У нее не было той щедрости форм, которую Стефано и его друзья — да и я, признаюсь, пару раз — искали в римских борделях. Чтобы понять эту красоту, требовалось всмотреться в Виолу, увидеть ее по-настоящему.

Ее глаза были окнами в другие миры, доступом к мудрости на грани безумия.

— Я думала, ты не придешь, — сказала она наконец.

— Я не забыл. Ты назначила встречу на двадцать четвертое июня тысяча девятьсот восемнадцатого года. Я признаю: ты была права. Ты путешествуешь во времени.

— Да. Но я думала, что путь займет десять лет.

Она посмотрела на меня, тронула ладонью трехдневную щетину и добавила:

— Прошло десять минут. И за эти десять минут ты стал мужчиной.

— Виола…

Приложив палец к моим губам, она прервала меня:

— Ты останешься?

Я кивнул, не раздумывая, ее палец еще касался моих губ, легкий аромат апельсиновой рощи щекотал ноздри.

— Тогда у нас полно времени.

В молчании мы вернулись к развилке. Я указал на «альфу», ожидающую в темноте, на Микаэля, спящего на заднем сиденье, высунув ноги из окна.

— Отвезти тебя домой?

— Спасибо, я лучше пройдусь.

— Я тоже.

Она пошла направо, я налево. Сделав несколько шагов, я обернулся. Виола улыбалась мне, остановившись чуть дальше на дороге.

— Папа, папа, у нас в сарае спит гном!

Так я познакомился с Зозо, сыном Абзаца и Анны, а еще через несколько минут — с их дочерью Марией, прибежавшей посмотреть на гнома.

— Это не гном, дети. На самом деле это гигант. Просто маленького роста.

Мы обнялись. Анна была моей ровесницей, ей тоже исполнилось двадцать четыре, Абзацу — почти двадцать восемь. Оба они немного поплотнели. Их дети были очаровательны и невыносимы, они цеплялись и висли на мне, как два краба.

— Оставьте дядю Мимо в покое. Вы что, не видите, что надоедаете ему?

— Что такое краб, дядя Мимо?

— Ракообразное.

— Что такое ракообразное, дядя Мимо?

Я боялся, что Абзацу не очень понравится мое возвращение, ведь он долгое время жил в мастерской полным хозяином. Но оказалось, что на такой случай они с Анной построили себе дом позади главного здания. Дела шли хорошо, теперь у них работало два подмастерья. Анна полностью взяла на себя управление столярной мастерской. Бывшая дядина мастерская находилась в том же состоянии, в каком я ее оставил после ремонта, за ней регулярно следили и делали там уборку. Входи и работай.

— Здесь есть телефон?

— Я кто, по-твоему? Рокфеллер?

Я разбудил Микаэля и, чтобы утихомирить детей, пообещал прокатить их на машине — себя я попросил высадить у Орсини. Абзац догнал меня, когда Микаэль трогался с места.

— Кстати, я не знаю, ты в курсе про отца Виолы?

Две недели назад маркиза обнаружили в голом виде на деревенской площади. Он утверждал, что ждет своего сына Вирджилио, тот будто бы говорил с отцом ночью и объявил о возвращении. Маркиза отвезли домой, пытались как-то урезонить, убедить, что сын мертв, но тот стоял на своем: нет-нет, это точно был Вирджилио, я сразу узнал сына, он ехал верхом на скелете лошади, он вот-вот будет здесь. Потом маркиз потерял сознание. Прибыл врач, настоящий, не тот, что из соседней деревни. Инсульт, диагностировал он. Маркиза не дала отправить мужа в больницу, и его лечили дома.

Сильвио открыл дверь и улыбнулся, узнав меня, — раньше такого не случалось. По привычке я позвонил в заднюю дверь, но он провел меня через сад к главному входу. Медведь, которого я изваял для Виолы, все еще стоял возле пруда. Миновав его, я поневоле критически отметил какие-то решения шестнадцатилетнего Мимо. Движение, конечно, было схвачено, но утрировано. Теперь я мог выразить больше и гораздо меньшими средствами.

— Я предупрежу синьору маркизу.

Появилась синьора маркиза: всего лишь несколько лишних морщинок и по-прежнему черные волосы. Орсини знали, что такое признательность, и понимали, как я способствовал престижу их семейства.

— Я позову Виолу. Вы помните мою дочь, синьор Виталиани? Это для нее вы изваяли статую медведя в саду.

Ничто так не убедило меня в моем жизненном успехе, как этот момент, та доля секунды, когда в глазах маркизы я перешел из статуса ужасного маленького существа, способного изнасиловать ее драгоценное дитятко, в статус художника, достойного самых знаменитых гостиных.

— Я помню. И был бы счастлив увидеть ее снова. А пока могу ли я воспользоваться вашим телефоном? Мне нужно позвонить вашему сыну Франческо.

Маркиза отвела меня в телефонный салон и оставила под лепниной. Ожидая соединения, я заметил, что стены отремонтировали. Трещины и пятна от сырости исчезли. Замазка на окнах выглядела белой и эластичной. Охапка свежесрезанных пионов в вазе уже клонилась под лучами, бьющими сквозь новые оконные стекла.

В начале разговора Франческо был в ярости: что со мной происходит, как я мог исчезнуть без предупреждения, никто не знает, где я, он искал меня по всему Риму. Я рассказал ему о своем решении работать из Пьетры, и он сразу успокоился. Он не хуже меня знал, какую выгоду представляет мое отдаление от римских соблазнов. Почувствовав, что ситуация меняется в мою пользу, я попросил его провести мне телефон и пообещал впредь работать с большей производительностью. Ему также следует доставить мне несколько новых блоков мрамора — до Каррары не так близко. Наконец, мне понадобится здесь один подмастерье и Якопо. Я буду работать на две мастерские, но в римскую приезжать только по мере необходимости. Он возьмет на себя труд успокоить сицилийского заказчика — мне нужно еще несколько месяцев, чтобы сдать четвертого ангела. Если покупатель выразит недовольство, я возмещу ему траты с процентами, а его надгробие продам другому клиенту за двойную цену.

— Мимо! — сказал он, когда я собирался повесить трубку.

— Да?

— Ты знаешь, что мой отец плох.

— Мне сказали. Очень сожалею.

— Он поправится. Но силы вернутся к нему не полностью. Стефано де-факто становится главой семьи. И в этом качестве именно ему ты должен давать отчет. Но при малейшем вопросе, при малейшем… сомнении ты обратишься ко мне, договорились?

— По рукам.

— Мы скоро увидимся на вилле. А пока будь уверен: мы с монсеньором Пачелли работаем на тебя.

— А я работаю на Орсини.

— Нет, Мимо, ты работаешь во славу Всевышнего, а мы лишь Его смиренные слуги.

— Но доля Его славы ложится и на вашу семью, разве нет? — Я сказал это с иронией, потому что серьезность Франческо всегда меня раздражала.

Франческо вздохнул:

— А если и так, то кто я, чтобы противостоять Его воле?

Виола ждала меня в большой гостиной, где много лет назад было объявлено о ее помолвке.

— Виола, это синьор Виталиани. Ты помнишь юного скульптора, который сделал мишку на твое шестнадцатилетие?

— Да, я помню, — с вежливой улыбкой отвечала дочь.

— Конечно, что я говорю глупости, он же такой… — Она чуть не сказала «узнаваемый». Но с ловкостью, сделавшей когда-то дочь мелкопоместного дворянина маркизой, без заминки договорила: — Талантливый.

— Мне хочется свежего воздуха, мама. Я прогуляюсь по саду. Вы можете сопровождать меня, если хотите, синьор Виталиани.

Спустя одиннадцать лет после первой встречи с Виолой я мог публично показаться с ней рядом. Одиннадцать лет конспирации. Впервые солнце пригрело нашу измученную, шаткую дружбу, дружбу полуночников, наконец-то вышедшую на свет божий. Когда Виола вернулась, одетая для прогулки в легкий плащ, она опиралась на трость — деревянную палку, увенчанную серебряным набалдашником. Я сделал вид, что не заметил ее.

— Ты смотрел на мою трость, да? — спросила Виола, как только мы оказались в саду. — Я ненавижу ее. Использую только по необходимости. Когда холодно или сыро, как сегодня, у меня болят ноги… — Она покачала головой. — Я упала с большой высоты.

Она шла впереди меня к потерне. Через нее я впервые попал в парк, когда мы пришли чинить крышу виллы. Низкий свет пробивался сквозь туман, цеплялся розовыми нитями за худосочные ветви некогда цветущих апельсиновых деревьев. Воздух клубился и кружил, как щенок на поле боя, оглушенный тишиной, между черными, безлистыми стволами. Некоторые деревья еще плодоносили, но каждый шаг открывал новые признаки заброшенности: канавы не расчищены, ряды не прополоты. Почти треть деревьев погибла. Остальные одичали, буйная поросль давно не знала обрезки. Я сказал об этом Виоле.

— О, цитрусовые уже не основной наш источник дохода.

— Но вкуснее ваших апельсинов я не пробовал…

Виола огляделась и пожала плечами:

— Возможно, но работников найти сложно. Что ты хочешь, всех манят города. И эта глупая распря с Гамбале не дает планировать на перспективу, исключает любую возможность инвестиций. Через год мы страдаем от засухи. Простое благоразумие подсказывает, что надо договориться, но… — Она снова пожала плечами. Этого жеста я у нее не видел, он означал: ну что я могу поделать? Та Виола, которую я знал, могла все.

— Откуда тогда деньги? Я заметил, что в доме проведены работы.

— От мужа. Это он набил закрома. Он стоит во главе крупной юридической фирмы, но, главное, много вкладывает в кинематограф. Он говорит, что за ним будущее. Он, должно быть, прав, потому что сильно на нем обогатился. Ему недоставало только связи с аристократией, респектабельности, которую не купишь за все золото мира. Теперь, когда мы женаты, улажено и это. Короче, все довольны.

— А ты-то сама довольна?

Она вновь пожала плечами:

— Конечно. Ринальдо добр ко мне.

Виола свернула на тропинку между полями, которая, поднимаясь и опускаясь, вела в сторону леса.

— А где сейчас твой муж?

— Уехал по делам в США. Остальное время он живет в Милане.

— Вы не живете вместе?

— Живем, но он так много путешествует, что мне здесь лучше, чем в Милане. Он часто приезжает на выходные. А потом, мы пытаемся завести ребенка, это непросто. Врачи считают, что мне для здоровья полезен деревенский воздух.

Некоторое время мы шли молча. Виола искоса посматривала на меня — я еще не привык задирать голову, говоря с ней.

— Что?

— Ничего, — соврал я.

— Я знаю тебя, Мимо. Рано или поздно ты все равно скажешь, что думаешь, ты не из тех, кто оставляет мысли при себе. Давай-ка ты скажешь прямо сейчас.

— Я не знаю. Все это так не похоже на тебя.

— Что — «все это»?

— Замужество, дети…

— Разве не сказал Муссолини, что роль женщины — производить потомство и заниматься семьей?

— Не знаю, что сказал Муссолини, и знать не хочу. Я политикой не занимаюсь. Но я уже не тот кретин, которого ты знала. Для начала твоя семья пыталась выдать тебя за прыщавого парнишку, по чистой случайности — отпрыска богатейшей фамилии. Ты срываешь их планы, а несколько лет спустя оказываешься замужем за другим парнем, у которого тоже денег куры не клюют, и теперь на вилле не найдешь ни трещины, ни протечки…

— Я тоже уже не та девочка, которую ты знал. Знаешь, куда завели меня мечты? В больницу: долгие месяцы лечения, десятки швов и почти столько же переломов. Надо уметь взрослеть. Говорю тебе, Ринальдо добр ко мне. Он обещал свозить меня в Соединенные Штаты.

— Но…

Виола резко остановилась, едва мы достигли края леса.

— Мне не нужно, чтобы ты критиковал мои решения, Мимо. Мне нужно, чтобы ты поддержал меня или хотя бы сделал вид.

Она вошла в лес с прежней легкостью, но не нырнула в чащу, а продолжала следовать по тропинке. Несколько минут спустя она остановилась возле нескольких сосен и обернулась ко мне:

— Вот это место.

— Какое место?

— Здесь я упала.

Над нашими головами сосны щекотали верхушками облака. Тридцать метров коричневой коры и имперской зелени.

— Этому дереву я обязана жизнью, — прошептала она и положила ладонь на ствол. — Каждая ветка, смягчая падение, оставила на мне отметину. Смешно, но я ничего не помню. Вот я стою на крыше, а потом открываю глаза — в больнице…

Во время разговора она несколько раз дотронулась до себя, думаю, неосознанно: коснулась руки, ног, лба. Я помнил аварию так, как будто она произошла вчера. Гневный бунтарский выкрик посреди сверкающих вспышек пороха. Спираль падения. И неведение последующих месяцев, и ее письмо с просьбой не писать. Она прочла все это по моему лицу.

— Очнувшись после долгой комы, я попросила позвать тебя. Твое имя было первым, которое я произнесла. К счастью, в тот день у моей постели был только Франческо. Больше никто не знает, что вы с Абзацем помогали мне с летающим крылом и что мы друзья.

— Франческо в курсе? Я всегда делал вид, что с тобой не знаком, и он как будто верил.

— Никто не знает, во что играет Франческо, — с легкой улыбкой ответила Виола. — Наверное, даже он сам. Просто не говори ему, что знаешь, что он знает, и тогда преимущество снова будет на твоей стороне.

— Тебе надо идти в политику… Зачем ты меня сюда привела?

— Потому что я тогда сделала неправильный выбор. Во-первых, втянула вас в эту безумную идею с полетом.

— Затея не была безумной! Сам Д’Аннунцио…

— Знаю, знаю, — досадливо оборвала она. — Но я не Д’Аннунцио, я Виола Орсини. На самом деле я много думала, лежа в больнице. Я держалась на морфии и, возможно, плохо соображала, но я вбила себе в голову, что подвела тебя, разочаровала. Я обещала тебе, что полечу, и не полетела. Я была твоей героиней и боялась, что ты… Ну, не знаю, будешь любить меня меньше или по-другому. Поэтому я и сказала тебе не писать. Я не хотела твоей жалости. Я не хотела, чтобы ты видел меня сломленной, разбитой, с лубками на ногах и скобами на челюсти. По той же причине я не вышла к ужину, когда ты вернулся два года спустя. Я испугалась. Потом я одумалась, зажгла красный свет в окне, но ты уехал.

Я отвернулся, у меня перехватило горло, потом посмотрел в небо, сделал вид, что приглаживаю волосы, чтобы незаметно махнуть рукавом по глазам. Этот прием отлично работал на школьном дворе.

— Ты все еще видишься с медведицей?

— С Бьянкой? Пять лет ее не видела. Я время от времени хожу к ее берлоге, но там пусто. Она живет своей жизнью. Так лучше.

Я кивнул, откашлялся.

— Чего ты хочешь теперь?

— А чего ты хотел, вернувшись на кладбище десять лет спустя? Не просто же проверить, умею ли я путешествовать во времени.

— Мне хочется, чтобы все было как раньше.

— Мы теперь не такие, как раньше. Ты известный художник, я замужняя женщина. Но мы можем двигаться рядом. На этот раз без геройства.

— Кому хочется жить без геройства?

— Всем героям, в общем-то. — Она протянула мне руку. — Договорились?

— Я не очень разобрался в условиях сделки…

— Мы их придумаем по ходу.

Я, смеясь, взял ее руку, она стала еще тоньше, чем раньше, и постарался не сжать ее слишком сильно. Мои-то ладони стали вдвое больше.

— Я скучал по тебе, Виола.

— Я по тебе тоже.

Мы вернулись в дом молча. Туман редел над коричнево-зелено-оранжевым пейзажем, прошитым розовыми бликами, характерными для Пьетра-д’Альба. На пороге виллы Орсини Виола обернулась.

— Кстати, когда я прислала тебе то письмо с просьбой не писать…

— Да?

— Ничто не обязывало тебя подчиняться.

Она аккуратно прикрыла дверь. Поднялся ветер, унося последние клочья тумана. Но какой ветер? Сирокко? Понан, мистраль, греко? Или, может быть, какой-то другой, которого я не знаю, потому что она мне о нем еще не рассказала? Я думал, что обрету Виолу и мир станет проще. Но что просто в мире, где у ветра тысяча имен?

Мне двадцать четыре года. Я не богат, но это всего лишь означает, что позже я стану гораздо богаче. По сравнению с парнишкой, который приехал сюда двенадцатью годами раньше, я махараджа. У меня есть машина, работники, запас денег на четыре-пять лет, если все встанет. Я вхожу в дом Орсини через парадную дверь. Наступает 1923 год, затем новое десятилетие, которое, кажется, будет самым спокойным из всех, что я пережил. Десятилетие, украшенное прогрессом, миром между народами и, что самое поразительное, между мной и Виолой.

Смешно.