Храни её

Все быстрее и быстрее.

В начале 1920-х годов мне потребовалось два дня, чтобы добраться до Рима из Пьетра-д’Альба. Десять лет спустя — день. Еще через десять лет — еще наполовину меньше. Болиды стояли на каждом углу. Пройдет пять лет, и люди преодолеют звуковой барьер. Звуковой барьер! Я знал лошадей и повозки, и вдруг мы ненароком, едва извинившись, потеснили звук.

Ощущение слежки исчезло, как только я вернулся в Пьетра-д’Альба на рождественские каникулы. Мать лежала, не вставая с постели: у нее заложило грудь, и она задыхалась при каждом слове. Осмотрев ее, врач с обеспокоенным видом сказал нам, что у нее в груди настоящий оркестр, причем не камерный. Витторио день и ночь ухаживал за своей второй матерью — он сам стал ей вторым сыном. За те шесть лет, что она безвыездно жила в мастерской, они очень сблизились. Даже Анна, видя ее каждый раз, когда привозила детей, полюбила мою мать. Анна с Витторио официально развелись в прошлом году. Однажды вечером, выпив лишнего, Витторио вздохнул: «Взять бы все мои недостатки, собрать в кучу и сжечь, чтобы снова стать тем, кого она любила».

Новый год встречали у Орсини малым кругом, а именно: они, я, еще две вдовствующие синьоры, более или менее связанные с семьей, глухие, как камень, и два старых холостяка из двоюродных, один из которых — в полном маразме. Виола идеально играла роль младшей маркизы, переходя от одного гостя к другому, смеясь над избитыми шутками, розовея от удовольствия, словно в каком-то сне. Подарки были сложены возле камина, и Виола сердечно обняла мать, получив оранжевый бриллиант в окружении двух изумрудов — семейный фруктовый талисман в виде броши. Я удивился, когда Стефано, склонившись над стопкой конвертов, вытащил из них один с моим именем и бросил мне. В нем находилась обрезная карточка с тиснением из двух золотых балок: приглашение на вечер в Королевскую академию Италии двадцать третьего марта 1943 года на имя Стефано Орсини. Я с улыбкой вернул ему карточку:

— Думаю, это для тебя.

Стефано поднял бровь, взглянул и пожал плечами:

— Тогда я, наверное, перепутал.

Он сделал вид, что ищет по карманам, наконец нашел еще один конверт и протянул мне, его глаза искрились.

Сердце замерло. В конверте находилась копия указа от двадцать первого декабря 1942 года. По личному представлению министра народной культуры скульптор Микеланджело Виталиани за вклад в итальянское интеллектуальное продвижение в области искусств принимается в полноправные члены Королевской академии Италии.

На глаза навернулись слезы. Как в тринадцать лет, когда я плакал, стоя у башни этого самого особняка. Все стыдливо отводили глаза, чтобы я мог взять себя в руки. В этих кругах мужчины не плакали, или их считали женщинами. Мое официальное признание состоится торжественным вечером двадцать третьего марта, сообщил Стефано. Мы откупорили шампанское, за меня подняли тост, потом еще несколько. Я избегал смотреть на Виолу, но она сама подошла ко мне и коснулась рукой в перчатке моего запястья:

— Поздравляю. Я рада за тебя.

За ужином одна из старых тетушек проснулась и завела разговор о позиции Святого Престола по отношению к Германии. Шампанское подействовало.

— Хотя ты епископ, — сказала она Франческо, — а я все равно меняла тебе пеленки и видела твое cazzino. Так расскажи нам, что происходит. Потому что я не одобряю ни эту свинью Муссолини, ни тем более свинью Гитлера, но я чту Бога, и мне хотелось бы знать, что Он думает по этому поводу.

Франческо со свойственной ему обтекаемостью выражений заверил ее, что Его Святейшество сокрушается ужасам войны и осуждает их с величайшей твердостью.

— Почему тогда он не скажет этого вслух?

— Он сказал, дорогая тетя.

— Не называя конкретных виновников.

— Его Святейшество не может говорить что вздумается, — возразил Франческо, с иронией взглянув на брата. — Он должен проявлять осторожность.

Виола наклонилась и положила руку на запястье тети, точно так же, как сделала, поздравляя меня:

— О, тетушка, не будем о политике.

— Вот именно, — сказал Стефано, красный от гнева.

Тот кузен, что не был в маразме, взялся занимать тетку беседой, и вскоре та снова стала клевать носом. Ужин закончился в слегка напряженном молчании, затем гости удалились: Стефано — курить в парке, Франческо — писать письма в своей комнате. Я задержался, потому что Виола осталась перед камином. Она достала из кармана таблетницу, вынула из нее две розовые капсулы и опустила в стакан с водой.

— Тебе нездоровится?

— О, Мимо, ты еще здесь? Нет, я не больна. Это всего лишь тонизирующее средство, которое прописал доктор на случай, если я устану.

— Это, наверное, утомительно — играть идеальную младшую маркизу. — Я закрыл лицо руками и вздохнул. Я ведь тоже выпил.

Виола без малейшего недовольства протянула мне открытую таблетницу:

— Хочешь принять? Увидишь, это расслабляет.

— Прости меня. Я не хотел так говорить.

— Нет? А мне показалось, ты именно это и хотел сказать.

— Возможно, но не такими словами. Я знаю, ты не одобряешь некоторые мои карьерные решения. Но академия, понимаешь… Это наивысшее признание.

— Я очень рада за тебя.

— Фальшивая Виола этому очень рада. Настоящая, могла бы, убила бы меня.

— Нет ни настоящей, ни ложной Виолы. Есть одна я.

— Знаешь, что я думаю? Что все эти маски, которые ты носила много лет, все это нарочно, чтобы бесить меня.

Виола недоверчиво усмехнулась и уперла кулаки в бедра:

— Ну, Мимо, похоже, ты невнимательно читал книги, которые я давала! А жаль. Ты узнал бы, что Джордано Бруно умер, отстаивая, среди прочих ересей, идею о том, что Земля не вращается вокруг нас.

Странное шипение послышалось в ответ на эти слова. Мы вздрогнули — в углу комнаты, никем не замеченный, оставался маркиз. Почти сразу же его взгляд снова стал пустым. Виола позвонила, спешно явился слуга и вывез патриарха из гостиной.

— Я всего добился своим трудом, — продолжил я, размахивая своим указом о назначении, когда мы остались одни. — Я заслужил это, и никто у меня этого не отнимет.

— Никто у тебя ничего не отнимает.

— Неправда, Виола. Ты ненавидишь этот режим. Но он был добр ко мне. — Я сделал шаг вперед и применил свое фатальное оружие. Я ткнул пальцем себе в грудь. — Не суди меня. Ты не знаешь, каково быть таким, как я…

Виола сделала точно такой же жест, указывая на себя:

— А ты не знаешь, каково быть такой, как я. — Она снова отвернулась к камину с довольной усмешкой рыбака, который, подловив глупую рыбку, бросает ее обратно в реку, чтоб не возиться с мелюзгой.

Мать, ко всеобщему облегчению, выздоровела, что позволило мне вернуться в Рим. Над Вечным городом кружил снег. Холод был кусачий, особенно в моей квартире, которая плохо отапливалась, но ничто не могло испортить мне настроения. Менее чем через три месяца я получу высшую художественную награду страны. Сопровождающая ее шумиха гарантирует мне новые заказы. Неделю спустя прежнее странное ощущение разом вернулось. Сомневаться не приходилось: за мной следили. Я применял разные трюки: внезапно бросался в узкий переулок, проходил сквозь здание и выходил с другой стороны, и ощущение пропадало на несколько часов или на несколько дней. Я снова пошел к Стефано, занимавшему высокий пост во внутренних делах.

— Кем ты себя возомнил, Гулливер? — спросил он меня, гогоча. — Думаешь, ты такая важная птица, чтоб за тобой следили? И зачем нам ходить за парнем, которого дуче только что наградил? За верным сторонником режима?

Тем не менее он обещал перезвонить и в тот же вечер явился в мастерскую сам, чтобы поклясться, что мне все мерещится. За мной никто не следит, по крайней мере никто из его службы. В последующие дни ощущение утихло. Решив максимально использовать будущий прием в Королевскую академию, я за несколько недель до мероприятия снял сады отеля «Россия» и организовал вечер в свою честь: сам себе не поможешь, никто не поможет. Франческо гарантировал мне присутствие нескольких кардиналов, и я знал, что приехал бы и Пачелли, если бы позволили обязанности. Сербская княжна, недавно овдовев, нашла себе нового любовника, кого-то посолидней, как она сказала. То ли она имела в виду мои частые отлучки в Пьетра-д’Альба, то ли некоторую рассеянность при занятиях любовью. Но она охотно пришла, одолжив мне на время свою красоту, в сопровождении сонма воздыхателей. Некоторые были готовы ради нее на все, даже заказать у меня совершенно ненужную им скульптуру. Стефано, как всегда, заявился со своими более-менее рукопожатными друзьями, впрочем, я признавал за ними своеобразное умение веселиться. Компании держались особняком и напоминали в огромной гостиной две футбольные команды: с одной стороны в красном — люди Ватикана, с другой, в черном — люди режима. Сфумато из женщин, одна красивее другой, размывало границы и создавало впечатление единства и текучести, но компании не смешивались. Шампанское лилось рекой, как и другие напитки. Я даже видел, как среди фашистов циркулировал кокс. Княжна Александра Кара-Петрович бесстрашно и открыто флиртовала со мной, что сразу сделало меня желанным для многих женщин и, вероятно, для некоторых мужчин. Все думали, что, если такой, как он, может привлечь такую, как она, и вдобавок Королевская академия вот-вот примет его в свои ряды, в нем наверняка что-то есть. Я не извлек из этого внимания всю возможную пользу. Поскольку за мной следили, я постоянно был настороже.

Явился и Луиджи Фредди в сопровождении молодой актрисы. Мой рост иногда ставил меня в затруднительное положение. Хотя Стефано неоднократно отмечал мой уникальный взгляд на мир, мне не особенно нравилось разговаривать с женским бюстом, особенно когда, как в случае с упомянутой актрисой, он так давил на меня при разговоре. Я пятился, она напирала, и ровно в середине этого странного танца, незадолго до полуночи, ко мне подошел швейцар:

— Господин Виталиани, охрана задержала человека, который пытался проникнуть в отель. Он утверждает, что знаком с вами, но у него нет пригласительного билета. Мы подозреваем, что он либо журналист, либо любитель дарового угощения.

— Как он выглядит?

Швейцар чуть заметно дрогнул. Но я улавливал выражения в камне, а уж на человеческой плоти…

— Вам лучше взглянуть самому.

Мы поднялись на второй этаж. Швейцар указал мне окно в коридоре и поднял занавеску. Мы находились над самым входом. Внизу на холоде ждал мужчина, постукивая ногами по булыжнику и дуя в пальцы, и я вдруг понял, что это он следил за мной неделями напролет, потому что иначе и быть не могло. И еще я понял, почему консьерж смутился, когда я попросил его описать гостя. Тот походил на меня: это был Бидзаро. Чуть поседевший, чуть сгорбившийся, но точно Бидзаро.

С той же улыбкой, которой Петр за две тысячи лет до меня одарил одного пытливого стражника, я заявил:

— В жизни не видел этого человека.

Я пошел домой в три часа ночи и гораздо трезвее, чем планировал. Мне непременно хотелось вернуться пешком — водитель ехал следом. Несомненно, епитимья за то, что я оставил Бидзаро на морозе. Я видел из окна второго этажа, как его выставила охрана. Он плюнул им под ноги, а потом скрылся в водовороте снежинок, втянув голову в воротник, сунув руки в карманы. Его появление ничего хорошего не предвещало. Он не постучался вежливо в дверь, как любой нормальный человек. Он выслеживал меня. Пытался пролезть на вечеринку, куда его не звали. А ведь Бидзаро способен на все: открыть для друга монастырь Сан-Марко и секунду спустя обозвать его карликом. Или выследить, а потом сдать фашистам. А может, он хотел меня шантажировать. Я обеспечен, мое лицо часто мелькает в газетах, в светской хронике.

Нужно увидеть Рим в снегу и только потом утверждать, что жил по-настоящему. Холод усиливал запахи. Ночные запахи дорогих духов, потных тел сменялись дневными — металла уличных фонарей, кофейника, фырчащего за туманным окном бара. Я пришел домой окоченевший и рухнул на кровать полностью одетый, ничего не включив. В углу еще горел огонь в печке — я затопил перед уходом. Отчего я солгал? Бидзаро беспокоил меня, но не страх заставил меня отречься. Я сделал это по тем же причинам, что помешали мне навестить его во Флоренции, когда я вернулся туда с Виолой. Бидзаро и Сара видели, как я валялся в сточной канаве. Я просто не хотел пересекаться с теми, кто знал мою худшую версию, — боялся, что эта версия окажется настоящей. Потому что если она настоящая, то сегодняшний Мимо Виталиани с его часами «Танк» и сшитыми на заказ костюмами — просто самозванец.

Через несколько часов я ждал визита поставщика. Спать не имело смысла, но я погрузился в какую-то полудрему. И вдруг запахло паленым, дохнуло горячим ветром с анатолийских равнин. Далекий, призрачный, он становился все более явным. Это не сон. Кто-то решил поджечь мне спальню.

— Значит, не узнаем старых друзей?

Я так вздрогнул, что свалился с кровати. Потом глаза привыкли к темноте, и я разглядел его. Бидзаро сидел на полу в углу, возле окна. Не так далеко от печки, просто вне ее оранжевого отсвета. Он курил трубку, ее горящие угольки отражались в его зрачках и придавали фигуре что-то тревожное, опасное.

— Черт, меня чуть инфаркт не хватил! Как ты вошел?

— Через дверь, как все. Безопасность не на высоте.

Я взял себя в руки. В конце концов, это всего лишь шутка старого друга. Я Мимо Виталиани, со мной ничего не может случиться. Я принес из кухни два стакана сливовой водки, подвинул один ему и уселся на пол — кресла в комнате все равно не было.

— Прошу прощения за давешнее, просто этот прием…

— Да брось, Мимо, я все понимаю.

— Давненько не виделись. Как ты?

Он засмеялся.

— Ты правда хочешь об этом? Поговорить о старых добрых временах?

— Хорошо. Почему ты ходил за мной по пятам?

— Потому что хотел понять, с кем ты водишься, прежде чем с тобой заговорить. Некоторых из твоих друзей я побаиваюсь. Тех, что в черном. Надо было узнать, на чем именно вы снюхались.

— Чего ты хочешь от меня?

— Я ничего от тебя не хочу. Мне нужна твоя помощь. Вернее, моей сестрице.

— У тебя есть сестра?

— Да, у меня есть сестра, дурачина, и ты ее прекрасно знаешь. Сара.

— Сара — твоя сестра?

Я смотрел на него, ошеломленный, душа заныла от чувства вины и неловкости за последние минуты, проведенные в цирке. Сара лечила и утешала меня, как никто другой.

— Ты не говорил мне, что она твоя сестра!

— Я не говорил тебе и обратного.

Бидзаро затянулся трубкой. Я ждал, он ничего не говорил.

— А что случилось с Сарой?

Медленно он достал из кармана сложенный лист бумаги и протянул его мне. Почти неразборчивый печатный текст, расплывшийся от влаги и клея, висевший где-то на стене, а потом сорванный.

— Что это?

— Указ номер четыреста сорок три — четыреста пятьдесят шесть двадцать шесть. Твои друзья интернируют евреев-иностранцев и евреев без гражданства. Сару арестовали. Ее уже полгода держат в лагере Феррамонти ди Тарсия. Сотня бараков на осушенных болотах, вокруг ни людей, ни жилья, где-то на юге. Ей еще повезло, могло быть хуже.

— Я не знал, что вы евреи.

— Конечно, евреи. Ты же не верил, что меня действительно зовут Альфонсо Бидзаро? Я родился как Исаак Салтиэль под Толедо. Вопрос в том, меняет ли это что-нибудь в некоторых твоих решениях. Я следил за твоей карьерой, дорогой мой. С трудом узнал, увидев однажды твою фотографию в «Коррьере». Посмотри на себя, ты действительно уже не карлик, а большой человек.

— Ты пришел меня оскорблять?

В глазах Бидзаро снова вспыхнул прежний воинственный огонь. Но там, где он когда-то воспламенял гремучий газ темперамента, теперь была лишь мертвая, топкая вода — и огонек погас. Сидевший в углу Бидзаро опустил плечи.

— Нет, — прошептал он. — То есть я не прочь поругаться, но прежде надо, чтобы ты освободил Сару. У тебя есть контакты, не ври. В ее лагере можно жить, но все равно это концлагерь. И, главное, они на этом не остановятся. Репрессии будут ужесточаться. Я знаю, я это уже видел.

— Что значит «видел»?

— Я видел все. Я вечный жид, Мимо. Мне две тысячи лет. Две тысячи лет меня пытают, ломают и убивают, две тысячи лет плевков, гетто, погромов. Где бы я ни жил, а жил я повсюду — в Венеции, Одессе, Вальпараисо, — меня находят везде. Меня тысячу раз убивали, но я всегда возрождаюсь и помню — всё.

— Ты совсем сумасшедший.

— Возможно, друг мой, возможно. Так ты мне поможешь?

— А почему тебя не арестовали?

— Я чуть не попался. Нас предупредили, что надо бежать, но Сара в последний момент передумала. Ей больше не хотелось скрываться. «Пусть только придут» — так и сказала. Еще бы им не прийти. Пропустить такое развлечение. — Он в последний раз затянулся трубкой, глядя мне прямо в глаза. Потом перевернул ее, стукнул об пол и выбил угли прямо на паркет. — Так ты мне поможешь, да или нет?

— А если я откажусь? Станешь меня шантажировать? Расскажешь всем, как я прыгал перед пьяными динозаврами? Пырнешь ножом?

— Стар я уже для ножиков. Если откажешь, я просто уйду, одинокий и несчастный. Но скажу тебе только, что наступит день, когда совесть окажется тебе дороже, чем часы на запястье. И в тот день ты поймешь, что это единственная вещь в мире, которую ты не выкупишь за все свои деньги.