И жизнью, и смертью

13. И СНОВА СЕВЕРНАЯ ПАЛЬМИРА

И снова Санкт-Петербург, Питер, рабочий и студенческий Питер, бунтующий, революционный, отдавший тюрьме, каторге и виселице тысячи своих сыновей. Несмотря ни на что, он продолжает бороться, продолжает воевать за свободу, хотя сейчас надежды на победу нет.

Так думал Григорий, глядя из окна вагона на приближающийся город. Уже вставали в сиреневой мгле над туманно видимыми заводскими трубами черные султаны дыма, что-то золотое проблескивало сквозь облачную муть, тянулись по сторонам железнодорожного полотна убогие жилища рабочего люда.

На одной из пригородных станций, где поезд задержался у семафора, Григорий увидел в тупике два пассажирских вагона с частыми решетками на окнах, с вооруженными конвоирами на тамбурных площадках. Ни одно лицо не выглядывало в мутные, пропыленные стекла вагонов, прозванных в народе «столыпинскими».

«Кого и куда везут сейчас в этих столыпинских? На каторгу, в ссылку, на смерть?» — спросил себя Григорий.

Эта мысль пришла в голову, наверно, еще и потому, что перед отъездом, при последней встрече, Букин рассказал Григорию, что только за первые пять месяцев нынешнего 1907 года царские суды вынесли революционерам около шестисот смертных приговоров. «Разговоры об отмене смертной казни — болтовня! — говорил Михаил Ильич. — Пустая болтовня! Разве нынешний Государственный совет или Дума могут отменить смертную казнь, которая является главнейшим их оружием в борьбе с революцией, единственным средством устрашения непокорных?»

…И вдруг, отстраняя мысли, всплыло в памяти заплаканное лицо «сестры» Нюши, ее глаза — как она на вокзале издали смотрела на Григория, словно прощаясь навсегда. Ему полюбилась эта простенькая деревенская девчушка с ее жизненной неискушенностью и неопытностью, ему хотелось помочь ей, но он не сумел, не смог этого сделать.

Один раз он приводил Нюшу в свой дом, чтобы дать ей какую-то книжку, и его мать, увидев девушку, вдруг воспылала желанием взять ее к себе в услужение — в горничные ли, в кухарки ли. Но Григорий категорически воспротивился — пусть лучше поварится в рабочем котле той же Прохоровки, где правда социальных взаимоотношений предельно обнажена.

Поезд замедлял ход. Все выше вздымались красные кирпичные колонны труб, все гуще нависало над рабочими предместьями облако дыма и пыли.

Скрип тормозов.

Серая громада вокзала.

Сдав чемодан в камеру хранения, Гриша постоял на Знаменской площади возле забора, огораживающего ее центр. За забором тюкали по камню молотки гранильщиков, слышались голоса. Гриша спросил чиновника в ослепительно белом кителе, что здесь сооружают. Тот посмотрел из-под козырька белой фуражки подозрительно и недружелюбно.

— Будет воздвигнут памятник почившему в бозе покойному государю Александру Третьему. Такие вещи полагается знать-с, молодой человек!

На Невском проспекте мальчишки-газетчики бегали по тротуарам, размахивая листами газет и крича на все голоса:

— Манифест о роспуске Второй Государственной думы!

— Арестованы депутаты Думы — социалы и демократы!

— Покупайте «Биржевые известия»!

— Покупайте «День»!

— Читайте «Правительственный вестник»!

Гриша купил несколько газет и последний номер «Нивы» и, зайдя в кондитерскую, попросил чашку кофе. Не обращая внимания на шумевших вокруг посетителей, впился глазами в газетные строчки.

«…Наконец свершилось деяние, неслыханное в летописях истории. Судебной властью раскрыт заговор целой части Государственной думы против Государства и Царской власти. Когда же Правительство Наше потребовало временного, до окончания суда, устранения обвиняемых в преступлении этом 55 членов Думы и заключения 16-ти из них, наиболее уличаемых, под стражу, то Государственная дума не исполнила законного требования властей…»

Не притрагиваясь к остывающему кофе, Гриша думал, что если только в Думе шестнадцать человек арестовано, то сколько же их во всем Питере? Вероятно, и тот адрес, который он запомнил со слов Букина, может оказаться проваленным и идти туда нельзя. Общежитие при университете закрыто на летний ремонт. Что же делать?

— Ну, что там новенького, господин студент? — развязно спросил подсевший к столику костлявый и сутулый субъект в котелке и визитке. Коротенькие усики у него были завернуты в крутые колечки и составляли единственное украшение его сухого и бесцветного лица.

Григорий сразу почувствовал к непрошеному собеседнику непонятную глухую неприязнь и, раскрыв номер «Нивы», с деланным равнодушием сказал:

— Да про всякое пишут… Вот тут, скажем, господин Шульгин выражается о необходимости военно-полевых судов. Он говорит, что главная сила этих судов заключается в быстроте: сегодня революционер бросил бомбу, завтра его повесили, послезавтра другой задумается и не бросит бомбы. Вот что пишут, сударь.

Григорий пристально глянул на соседа и подумал: «Шпик, типичный шпик». Встал и спросил в упор:

— А вы что же, господин любезный, сами не читаете газетки? Иль неграмотны?

Григорий сложил газеты и, залпом выпив остывший кофе, мельком глянул на человечка в котелке и не торопясь пошел прочь.

Нет, определенно по данному ему адресу идти нельзя. Придется пока снять комнату или угол поблизости, на Обводном канале.

Григорий вернулся на Лиговку и прошел по ней до канала. Здесь было грязно и неуютно — убогие домишки, покосившиеся заборы и те же неизменные кабаки. Темная вода канала засорена всяческим мусором и щепками, у берега чернеют на приколе рыбачьи лодки.

Григорий прошел мимо названного ему Букиным дома; во дворе никого не видно, за тюлевыми занавесочками на подоконниках неразличимые цветы.

Ему удалось снять комнатенку на чердаке одноэтажного дома, у толстой разбитной бабы в цветастом сарафане, густобровой и громкоголосой. Она требовательно оглядела Гришу, подвела его к крутой чердачной лесенке и, стоя внизу, распорядилась:

— Полезай сам и гляди, стюдентик. Мне конплекция не дозволяет. Ежели подойдет — трояк в месяц. И чтоб вперед, а то знаю я вашего брата! А вещи твои где же?

— В багажном, — оглядываясь с лестницы, ответил Григорий.

Клетушка была крошечная — вроде собачьей конуры, подумал он. У окошка стоял, опираясь о стену, треногий стол, возле — некрашеная табуретка и какое-то подобие койки, убогое ложе из неструганых досок. Но окошко выходило на канал — на той стороне зеленели плакучие ивы, — совсем как на берегах Цны. В воде канала, визжа и поднимая столбы брызг, плескалась детвора.

— Подойдет, — сказал Григорий, спустившись по лесенке. — Вот вам, пожалуйста, три рубля.

Хозяйка взяла трешницу, аккуратно сложила ее и сунула за лифчик, потом погрозила пальцем:

— И чтоб, молодой человек, девок не водить — первое. И чтоб никаких собраниев! У меня кум — околоточный, мужчина строгий, сурьезный. Он не потерпит, чтобы…

Так поселился Гриша в своем временном жилище. Но заниматься здесь было душно и жарко — железная крыша накалялась нестерпимо, в окно било жаром, словно из жерла печи. Он брал учебники и тетради и уходил в Публичную библиотеку, на Невский; там, в просторных и прохладных залах, его охватывало празднично-строгое спокойствие.

Собственно, учебники Григория занимали мало. Но в библиотеке имелась масса газет и журналов, и он с жадностью набрасывался на них. На каждой странице мелькало: забастовки, стачки, аресты, убийства.

…9 декабря в Твери убит генерал-адъютант Игнатьев.

…21 декабря в Санкт-Петербурге убит градоначальник генерал-майор фон дер Лауниц. Тот самый?! Гриша помнил тучного тамбовского сановника, помнил коляску, запряженную парой кровных жеребцов, помнил дом, возле которого днем и ночью ходил сердитый будочник. Всего девять с половиной месяцев процарствовал в Питере генерал-майор. Знал бы, что его ожидает здесь, остался бы, наверно, в Тамбове.

26 января в Пензе убит камергер двора его величества пензенский губернатор Александровский.

И еще какие-то убийства, покушения. Но ведь эти убийства бессмысленны, с горечью думал Григорий, они ничего не меняют в подлой российской действительности. И не могут изменить.

И тут же набранное петитом сообщение о смерти великого Менделеева. И тут же фотография: попы в праздничных сияющих ризах несут икону Воскресения Христова со вделанным в нее «кусочком гроба господня», подаренную архимандриту Арсению патриархом в Иерусалиме в знак благословения Союзу русского народа… И дальше стишки какого-то Рукавишникова:

Боже мой, как можно писать такую чепуху в дни, когда в казематах ежедневно вешают, вешают только за то, что люди хотят жить по-человечески, за то, что требуют, чтобы их не унижали и не истязали, за то, что хотят, чтобы дети их не умирали с голоду!

По вечерам Григорий в одиночестве бродил по городу, бродил допоздна. Непривычные белые ночи лишали покоя и наполняли сердце неясной и чуточку мистической тревогой: все время хотелось куда-то — непонятно куда — идти.

Гриша переходил на Васильевский. Каменная громада университета молчала, лишенная своей многоликой, многоязыкой души, ждала сентября. Гриша садился у подножия египетских сфинксов, неизвестно зачем вывезенных с их знойной родины, и, глядя в непрозрачную густую воду Невы, думал о будущем.