31. АПРЕЛЬ — ПОСТУПЬ ВЕСНЫ

Григорий без конца твердил себе, что это не сон.

Невидимые прожекторы проламывали синюю ночную тьму. Над головами толпы, в живых тоннелях света, сгустками крови трепетали знамена, флаги и кумачовые полотнища, повторяя приветствия Ильичу.

Мощное дыхание духового оркестра, игравшего «Интернационал», сливалось с голосами тысяч людей. Восторженные лица, сияние глаз и, словно в клятве, вскинутые узластые руки. И сверкание начищенных до золотого блеска оркестровых труб, и игольчатый блеск штыков, и литой строй матросского почетного караула, и на площади перед вокзалом — серая, грозящая пулеметными дулами махина броневика. На него матросы бережно подсаживали Ильича, путавшегося в полах пальто. Кажется, даже он, Владимир Ильич, был поражен встречей, которую, невзирая на угрозы правительства, революционный Питер устраивал изгнанникам, и прежде всего — ему.

Стоя у подножия броневика, стиснув руку Елены, Григорий смотрел то вверх, на щурившегося от ослепляющего света прожекторов Владимира Ильича, то на застывшую в немом молчании толпу, до отказа заполнившую вокзальную площадь и ближние к ней улицы и переулки.

Ильич говорил — пар дыхания колыхался перед его бледным лицом, рука то призывно взлетала, то, сжатая в кулак, опускалась.

Рядом с Григорием, в толпе эмигрантов, стояла Мария Ильинична, встречавшая приехавших в Белоострове вместе со старой большевичкой Сталь. Оглядываясь на сестру Ильича, Григорий старался найти в ее лице знакомые черты. Да, чем-то неуловимым младшая сестра, тоже посвятившая жизнь революции, походила на Ильича. Одета в серенькое пальто с меховой горжеткой, лицо простое и доброе, но сейчас напряженное и утомленное. Она смотрела на Ильича не отрываясь, положив руку на плечо Надежды Константиновны.

Владимир Ильич говорил о тяготах войны, обрушившихся на плечи рабочего и крестьянина, о необходимости немедленного мира, о взятии всей полноты власти трудящимся народом.

— Да здравствует социалистическая революция! — закончил он речь.

Чуть склонив набок голову и опустив руки, Владимир Ильич неподвижно стоял на броневике, слушая толпу и поглядывая на спугнутых, мечущихся над площадью сизых голубей. Вместе со всеми, подхваченный волной восторга и радости, Григорий кричал что-то ликующее и сам не слышал своего голоса. Надежда Константиновна молча смотрела на Владимира Ильича снизу вверх, улыбаясь счастливой и немного грустной улыбкой.

И вдруг — Григорий напрягся и изо всей силы рванулся вперед, и Елена испуганно взглянула на него — в толпе, совсем недалеко, мелькнуло перекошенное ненавистью черноусое лицо с повязкой через левый глаз. Низко надвинутая на лоб фуражка и падавшая от нее тень скрывали верхнюю часть лица, но Григорий готов был поклясться, что это Женкен. Черноусое лицо мелькнуло, повернулось в профиль и исчезло, растворилось в толпе. И Григорий с внезапной и острой тревогой подумал: а ведь здесь, вероятно, немало таких, которые с готовностью подняли бы на Ильича руку. Трезвеющим взглядом оглядел он стоявших вокруг броневика — нет, среди этих вряд ли могли затесаться предатели.

Прикрываясь ладонью от слепящего света, Владимир Ильич беспомощно посмотрел вниз и хотел спуститься, но матрос с красной повязкой на рукаве остановил его и что-то сказал. И после мгновенного колебания Ильич кивнул и снова выпрямился на броневике.

Непрерывно и требовательно гудя, тесня толпу, к подъезду пробивались легковые автомашины; на крыле передней стоял человек с широкой красной лентой через плечо. Махая свободной рукой, он кричал:

— Дорогу! Дорогу, товарищи!.. Надежда Константиновна! Не узнаете? Я Чугурин! Учился у вас в Лонжюмо. Сюда! Сюда!

Через минуту Григорий и Елена сидели во второй машине, и на колени к Григорию взгромоздился Роберт, раскрасневшийся, сияющий, в сбитой на затылок малиновой шапочке.

— Робик! Ты мешаешь дяде Григорию! Иди ко мне! — звала с заднего сиденья мать, но малыш цепко держался за воротник Григория.

— Ведь я не мешаю вам, дядя Гриша? — спрашивал он по-французски, смеясь. — Ведь нет? — Темные, похожие на вишни глаза лукаво и доверчиво блестели.

— Нет, дружок!

Но вот грузовик с прожектором, освещавшим броневик, тронулся с места, за ним, железно полязгивая, двинулся броневик. Ильич стоял на башне, временами вскидывая руку, ветер движения шевелил полы его легонького пальто.

Григорий хорошо видел крепкий, властно-спокойный силуэт Ленина и невольно сравнивал его с жалкими фигурками Чхеидзе и Скобелева, метавшихся по царским комнатам Финляндского вокзала, — они явились встречать Ильича от имени Петербургского Совета. Топорща жиденькие усы, размахивая длинными руками, Чхеидзе что-то исступленно вопил о «единстве революционной нации», о том, что «нельзя омрачать ликование бескровной революции», но Владимир Ильич почти не слушал, с острым любопытством поглядывая по сторонам. И в самый патетический момент приветствия он легко и быстро пошел к дверям, откуда с ожиданием смотрели на него железнодорожники в замасленных и драных брезентовых плащах, с железными путевыми сундучками в руках…

С улыбкой вспоминая оскорбленно-злое лицо Чхеидзе, Григорий через головы едущих в первой машине следил за Ильичем и, с неожиданной для себя нежностью прижимая к груди щупленькое тело Роберта, спрашивал:

— Слышишь, Робик, что говорит Ильич?

— Вив ля революсьон? Да? — переспрашивал мальчуган. Он родился в эмиграции и не очень уверенно говорил по-русски.

Толпа, встречавшая приехавших на вокзале, не рассеиваясь, двигалась за машинами и все увеличивалась. Сдерживая натиск тысяч людей, стояли вдоль улиц, взявшись за руки, рабочие и матросы. Беспрерывно играл невидимый оркестр, метались над шествием потревоженные сизари. Появились самодельные факелы, прыгающий багровый свет плясал в окнах домов, в витринах магазинов, отражался в черной воде кое-где освободившейся от льда Невы. Справа, на невидимых во тьме бастионах Петропавловской крепости, вспыхнули лампы мощных прожекторов, заливая оловянным светом людей, стены домов, гранитные парапеты набережной.

«Как же давно не был я здесь!» — с грустью подумал Григорий, не видя сквозь свет, но ощущая близкие громады домов. Он словно забыл, что перед побегом за границу провел здесь семь дней. Там, откуда сейчас бьет свет, — Петропавловка, напротив, через Неву, — Зимний, чуть левее — Шпалерная, на ней предварилка, где остались почти три года его жизни. А ниже по Неве, за Петропавловкой, — университет. Набережная, где его чуть не убили женкеновские дружки, и Гавань, куда временами загоняла его непонятная тоска и где он однажды пил пиво с безруким матросом с «Осляби». Как все это, кажется, неизмеримо давно было!

Живая человеческая река, освещенная прожекторами и факелами, втиснулась в коридор Каменноостровского проспекта, останавливая редкие ночные трамваи. Кондуктора и вожатые вместе с запоздалыми пассажирами выходили из вагонов, и людская река подхватывала их и уносила с собой.

В особняке Кшесинской, где помещались Центральный и Петербургский комитеты партии, все окна празднично светились, у подъезда и на балконах алели флаги. Шум демонстрации будил улицу; несмотря на поздний ночной час, одно за другим вспыхивали изнутри окна, распахивались двери. И то взволнованно и радостно, то злобно и тревожно от дома к дому летело:

— Ленин! Ленин! Ленин!

Владимир Ильич пытался сам сойти с броневика, но десятки рук подхватили его и внесли на ступеньки. Свет прожекторов струился по стенам, вырывая из тьмы лепные украшения, узорчатые решетки балконов, широко распахнутые двери.

Ступени мраморной лестницы привели приезжих на второй этаж, еще хранивший признаки былой роскоши: искуснейшая резьба по дереву, блеск позолоты, лепные купидоны и розы на высоком потолке. На изящных столиках елизаветинских и павловских времен проголодавшихся ожидал скудный ужин военного времени и чай — огромный самовар мурлыкал в углу.

Но мало кого тянуло к еде — в памяти не угасал пляшущий отблеск факелов, пламенел дешевенький кумач самодельных знамен, не умолкал восторженный гул людского прибоя.

Грея ладони о стакан чая, живо поворачиваясь от одного к другому, Владимир Ильич расспрашивал питерцев о событиях последних дней, о настроениях рабочих, о меньшевиках и эсерах, захвативших большинство в Советах.

Григорий с Еленой вышли в соседний зал — там на овальном диванчике, мирно посапывая, положив ладошки под щеку, уже спал Роберт, всюду в беспорядке разбросаны чемоданы и саквояжи приехавших. Здесь было полутемно, и на стеклах высоких окон метались огненные блики падавшего с улицы света — там не расходилась, а все росла и росла толпа. И все громче и настойчивей перекатывалось из конца в конец:

— Ле-нин! Ле-нин!

И когда Григорий и Елена вернулись в зал, Владимир Ильич, склонив, по привычке, голову на плечо, направлялся к балкону, выходившему в Александровский парк. Он был без пальто, в коротеньком черном пиджаке с потертыми локтями, с выбившимся из-под жилета темным галстуком с белыми крапинками. Кто-то со звоном распахнул балконную дверь, и восторженный крик толпы ворвался в зал. Зазвенели хрустальные подвески люстр, пахнуло предутренним апрельским холодком.

Стоя в нише окна, Григорий и Елена снова слушали слова о близком мире, о конце грабительской войны, о земле, которую необходимо отдать тем, кто веками поливает ее потом и кровью. Ленин говорил, вцепившись сильными руками в узорчатые перила балкона и перегибаясь через них, словно толпа внизу притягивала его. И слушая, глядя в неразличимые пятна лиц, Григорий вспоминал изломанный ненавистью профиль Женкена. Нет, не так-то будет легко, не всегда будет празднично, как сейчас.

В правильности этой мысли он убедился утром, когда, так и не уснув ни минуты, уговорил Елену пойти погулять.

Особняк Кшесинской к утру замер. Изнервничавшиеся, измученные долгой дорогой эмигранты спали кто где, а Владимир Ильич, Надежда Константиновна и Мария Ильинична уехали на Петроградскую сторону, где жили Елизаровы, — Владимир Ильич не видел сестру Аню и ее мужа Марка много лет.

С Каменноостровского проспекта Елена и Григорий вышли к Неве. Мосты уже были наведены. Непонятно куда торопясь, они перешли на Петроградскую сторону, повернули к Невскому. Григорию хотелось провести Елену по памятным ему местам: на Васильевском острове — по университетской набережной, по Гавани, сходить с ней за Невскую заставу, где он вел когда-то свой первый кружок, к избенке Степана Кобухова. Но на такое путешествие понадобилось бы немало времени, а рано утром следовало явиться в Таврический дворец на собрание большевиков, членов Всероссийской конференции Советов.

На утренних улицах было безлюдно, только дворники деловито размахивали метлами и звенели скребками, скалывая грязный апрельский лед. У Публичной библиотеки Григорий замедлил шаг, вспоминая встречу здесь с Асей Коронцовой. Интересно все-таки сложилась ее судьба. Неужели навсегда засосало ее болото черной сотни, неужели так и не разглядела она грязи и подлости мирка, в котором ползают женкены?

Но Елене Григорий ничего не сказал — она в это утро была необычно задумчива, как будто прислушиваясь к чему-то далекому и таинственному.

Часам к шести по улицам побежали мальчишки-газетчики с ведерками клейстера и кипами газет и листовок в мешочных торбах. На углу Литейного Григорий потянулся к только что наклеенному листку, бросались в глаза крупные черные буквы: «Ленина и компанию — обратно в Германию!»

С гневно колотящимся сердцем, стискивая кулаки, Григорий читал подлые разглагольствования о том, что Ленина и других приехавших с ним «немецких шпионов» везли через Германию в «запломбированных вагонах».

Не дочитав, Григорий рванул со стены непросохший листок и судорожно скомкал. Такая подлая, такая омерзительная ложь! Но еще не швырнув листовку, услышал позади сердитое сопение и, оглянувшись, увидел обрюзгшего толстяка с хмельными глазами, в распахнутой дорогой шубе.

— Па-а-а-азвольте… мил… сдарь, — заплетаясь и багровея, начал подвыпивший купчик.

Но Елена с неожиданной силой увела Григория в сторону.

— Не надо, Гриша! Ну прошу тебя, не надо. Именно сегодня — не надо!

Голос Елены звучал с необычной тревожной нежностью и Григорий с удивлением посмотрел на нее. Гуляка в шубе рванулся было за ними, но покачнулся и, прислонившись к афишной тумбе, позабыв о Григории, завопил:

— Извоз…возчик! Поп-прятались к-к-канальи! Ва-анька!

Григорий и Елена свернули к Таврическому дворцу и пошли быстрее: хотелось успеть к началу доклада Владимира Ильича. Там, вероятно, окажется достаточно поборников Временного правительства, ратующих за войну, за то, чтобы все в России оставалось по-прежнему. Ильичу предстоит первый на российской земле бой.

Так оно и случилось. Ленину пришлось в этот день выступать дважды: сначала перед большевиками, а позднее — на собрании, где были и меньшевики, и эсеры. Атмосфера в парадном зале Таврического дворца была накалена до предела. Григорий сидел в третьем ряду и хорошо видел президиум. Его внимание больше всего привлекало нервное, дергающееся лицо человека с пышной шевелюрой и седыми, прокуренными усами.

— Это кто? — негромко спросил Григорий соседа.

Тот сердито махнул рукой:

— А! Гольденберг! В пятом был большевиком, сам дрался на баррикадах, а теперь… плетется за Плехановым.

Владимир Ильич говорил около двух часов, и Гольденберг все время дергался и бросал в его сторону злобные взгляды. И когда Владимир Ильич, провожаемый аплодисментами большевиков, сошел с кафедры, Гольденберг выскочил из-за стола, со злобной яростью крича о том, что Ленин поднимает знамя войны среди революционной демократии, играет на руку врагам России и революции. Наклонясь к Елене, Григорий шептал, что этого нельзя оставлять без возражений, что он выступит. Но его опередила Коллонтай. Со всегдашней страстностью защищала она Апрельские ленинские тезисы, те самые, которые Плеханов в своей газете позже назвал «бредом».

По окончании собрания Григорий отыскал Владимира Ильича в длинном боковом зале. Окруженный толпой, Ленин стоял у высокого окна и, насмешливо посмеиваясь, парировал наскоки все еще не успокоившегося Гольденберга.

— А вы, батенька, о чьей судьбе так яростно печетесь? — спрашивал Владимир Ильич. — О свободе господ типа милюковых и рябушинских? Ай-ай-ай, батенька, а ведь когда-то почитали себя социалистом…

Оглянувшись на Григория и ласково кивнув Елене, Владимир Ильич лукаво подмигнул:

— Слышали, товарищ Григорий? Оказывается, нам предстоит оберегать свободу господ гучковых и пуришкевичей от посягательства революционного народа! Каково-с? А?

Он отвернулся от собеседника и, взяв Григория под руку, отвел в сторону:

— Итак, товарищ Григорий, как видите, предстоят бои. И не только в Питере, а повсюду, где есть засилие меньшевиков и эсеров. Центральный Комитет решил послать в Москву группу товарищей — там бои предвидятся еще напряженней. Пролетариата там поменьше, а меньшевистской и монархической сволочи побольше. Посылаем Инессу, еще кое-кого. Вы согласны с моими тезисами? Поедете? — Ленин дружески сжал локоть Григория.

— Владимир Ильич! Любое ваше поручение…

К вечеру, немного освободившись от дел, Григорий повез Елену на Выборгскую сторону — хотелось повидать Кобухова.

Но встреча с хромоногим сапожником не состоялась — окна и двери его избенки были забиты, и не оказалось на месте ни фанерной вывески, ни висевшего над входом рваного сапога

Соседка Кобухова, маленькая сморщенная татарка в белом платочке, подозрительно оглядев Григория, устало махнула рукой:

— Ево помер, Степан-та, мазарга китты, кладбище. Ево добрай сусед был, сапог-мапог всегда дарма чинил, деньгам не брал. Как тюрьмага назад ходил — хворай шибко стал, кровь баночка каждый минут плевал. А все работай. Так и помер, молотка на руках. Мы ему жалел, хоронить ходил, патом водка пил. Ай, хароший человек помирай. А хозяйка его деревня ехал.

Григорий неожиданно оглянулся и увидел на глазах Елены слезы.

— Что с тобой, Леночка? — спросил он, когда они отошли от дома словоохотливой татарки. — Никогда не думал, что у тебя глаза на мокром месте.

— Не обращай внимания, милый… У меня какое-то странное состояние. Знаешь, еще вчера, когда мы ехали в автомобиле и ты обнимал Робика… я вдруг почувствовала… Может быть, не надо сейчас?

— Нет, нет, говори! — Григорий остановился, пораженный догадкой. — Ты уверена?

— Да. У нас будет ребенок, Гриша… Только, может быть, не ко времени? А? Столько впереди дел, борьба жестокая, беспощадная.

— Какие глупости! — закричал чуть не на всю улицу Григорий. — Борьба предстоит очень недолгая, и наш малыш будет жить в социалистической России! Ведь для таких, как он, тысячи гнили по тюрьмам и каторгам, сражались и умирали… Когда-нибудь, Леночка, старенькие и седые, мы будем рассказывать внукам, как боролись за их счастье. Да, да!

Загрузка...