И жизнью, и смертью

16. СОЛИДАРНОСТЬ!

Это была одна из самых беспокойных ночей в жизни Григория. Не посоветовавшись с Быстрянским, он не решался говорить о забастовке ни с кем из друзей — ни с Сашей Кутыловским, ни с Кожейковым, — надо было дождаться завтрашнего утра. Листовки сквозь подкладку пиджака и ткань рубашки буквально жгли тело, и спрятать их было некуда. А оставлять их при себе тоже казалось небезопасно: Григорий хорошо помнил вечер ареста Бервиля, жандармов, снующих по комнатам общежития и переворачивающих все вверх дном. Всю ночь он ворочался с боку на бок, прислушиваясь к малейшему шуму, вставал, выходил в коридор. Даже Кожейков, обычно спавший непробудно, раза два просыпался, спрашивал сквозь сон:

— Ты что не спишь?

Раннее утро застало Григория уже в больнице. Она только просыпалась, няньки мыли коридоры, обтирали со стен и подоконников пыль. Дежурный врач, заспанный и сердитый, колюче поглядывая сквозь стекляшки пенсне, никак не хотел пропускать Григория: день оказался неприемным.

— Это вам, батенька, не базар и не постоялый двор! — раздраженно отмахивался врач, поворачиваясь, чтобы уйти, и застегивая желтыми, прокуренными пальцами старенький, весь в пятнах халат.

— Но вы поймите, это чрезвычайно для него важно! Может произойти непоправимое несчастье! Я к вам не как к дежурному врачу — как к человеку обращаюсь! Речь идет о жизни и смерти. Его мать…

Григорий говорил с таким неподдельным и глубоким волнением, что врач, заколебавшись, остановился, пожевал тонкими, бескровными губами и наконец махнул рукой:

— Вот попробуй соблюдай с такими людьми элементарный порядок!.. Идите!

Боясь, что дежурный передумает, Григорий с лихорадочной поспешностью схватил в раздевалке халат и бросился по коридору.

Быстрянский не спал, лежал, укрытый до подбородка серым байковым одеялом, и тоскливо рассматривал недавно побеленный потолок. Он оглянулся на стремительные шаги Григория, привстал, потянулся навстречу насколько позволяла боль в паху.

Григорий огляделся: соседняя койка пуста, старик с неопрятной бородой, молитвенно сложив руки, бормотал что-то неслышное, повернувшись в угол лицом. Двое других больных, видимо, еще спали — лежали, укрывшись одеялами с головой.

Григорий шепотом рассказал о встрече с Косоротовым, сунул в руку Быстрянскому мелко сложенную листовку. Тот развернул, пробежал ее глазами, лицо его оживилось, порозовело.

— Проклятый аппендикс! — Он попытался сесть, губы его перекосило гримасой боли. — Надо же — в такое время!

В распахнутую настежь дверь палаты заглянул врач — тот самый, с которым разговаривал Григорий.

Врач выглядел еще более сердитым, пенсне его остро и неприязненно блестело.

— Доктор! — окликнул его Быстрянский. — Вы можете меня сегодня выписать?

Резким движением врач сорвал пенсне, шагнул в палату:

— Прямо на Волково кладбище? Лежите! — И он так властно ткнул в сторону Быстрянского своим пенсне, что тот, морщась от боли, невольно опустился на койку. — Вот так. А вас, — он ткнул пенсне в Григория, — попрошу… — и весьма выразительно указал на дверь.

Григорий встал, оглянулся на Быстрянского.

— Найди на факультете Николая Крыленко, — сказал тот чуть слышно. — Он обязательно поможет. И приходи, как урвешь время…

В университете в перерыве между лекциями Григорий отыскал в толпе студентов медлительного кряжистого Крыленко — его показал Кутыловский. Когда прозвенел звонок, Григорий увел товарищей в туалетную — там можно было спокойно поговорить.

Действительно, в туалете никого не оказалось. Плавали клочья табачного дыма, монотонно капала в раковины вода.

Отойдя к окну, откуда в помещение сочился скупой осенний свет, Григорий рассказал о разговоре с Быстрянским, достал из кармана листовку и, расправив ее на стене, прочитал:

— «…Пусть же в четверг, двадцать второго ноября, не работает ни один пролетарий! Да здравствует однодневная забастовка протеста!» Вот Косоротов говорит: рабочие ждут, что университет присоединится к забастовке…

В коридоре, у самых дверей, послышался шорох. Попыхивая папироской, которую он сжимал серединкой сложенных сердечком ярко-красных губ, в туалетную неторопливо вошел Александр Малеев, секретарь Студенческого отдела Союза русского народа, правая рука Женкена. Прищурившись сквозь дым папиросы, он иронически оглядел стоявших у окна.

— Кажется, коллеги, совещаетесь о судьбе голоштанных депутатов? Вижу, угадал. Но, надеюсь, не помогут христопродавцам никакие совещания. Думаю, что Петр Аркадьевич Столыпин обеспечит им надежный пеньковый галстучек! П-фью! — Он провел ребром ладони по шее и вскинул руку. — Потом запихнут их телеса в ящики с негашеной известью — и адью! Как говорится: царствие небесное, вечный покой! Ась?

Кутыловский рванулся к Малееву, стиснув кулаки.

— Тс! — предупреждающе поднял руку с дымящейся папироской Малеев, отступая к двери. — Я ведь тоже, коллеги, не в одиночестве.

За створками двери показалось красное лицо Цорна, за ним стояли еще двое.

— Приятных поминок, — галантно поклонился Малеев, уходя, и с неожиданной яростью метнул в угол комнаты скомканный окурок.

— Сволочь! — процедил сквозь зубы Кутыловский. — Небось, если прикажут, не задумываясь, повесит любого из нас…

Крыленко не спеша подошел к двери, выглянул. Малеева и его приятелей в коридоре не было.

— Ну, что же? — спросил он, возвращаясь к окну. — Надо сходку! Давайте сейчас по всем факультетам. После лекций — в актовый зал! И эти листовочки надо пустить в дело. Так?

Все последние дни университет жил ожиданием чрезвычайных событий, тревожная атмосфера грозно сгущалась. Открыто говорили о предстоящем назначении нового министра просвещения Шварца, зарекомендовавшего себя беззастенчивой полицейской строгостью и казенным педантизмом. Это должно было ударить прежде всего по университетам, «рассадникам вольнодумства и крамолы».

На сходку по окончании лекций явилось не меньше двух тысяч человек.

Экзекутор, как обычно, без разрешения ректора отказался открыть актовый зал, но кто-то из студентов приготовил подобранный к залу ключ, и, когда сутуловатая фигура экзекутора скрылась в конце коридора, тяжелые двустворчатые двери распахнулись.

Гудящая толпа разлилась по залу.

Стоя рядом с Кутыловским, Григорий чувствовал небывалый подъем, словно ему сейчас предстояло по-настоящему сразиться с врагами, хотя он понимал, что главные враги не здесь, а где-то вне поля его зрения, недостижимые и неуязвимые для его ненависти.

И когда один из руководителей студенческого университетского общества Михаил Антонов, в расстегнутой тужурке, с растрепанными волосами, объявил сходку открытой, Григорий первым попросил слова.

— Господа! Товарищи!

— Твои товарищи сидят на скамье подсудимых! — крикнул кто-то, скрытый толпой.

Григорий не смог разглядеть крикнувшего. Но выкрик не смутил его.

— Товарищи! — повторил он, и толпа, наполнявшая актовый зал, стихла. — Товарищи! Вы слышали, как сейчас кто-то крикнул о скамье подсудимых. Именно об этой скамье, позорной не для тех, кто на нее будет послезавтра посажен, нам и надлежит говорить. Товарищи! Правительство собственными руками рвет манифест семнадцатого октября, обещавший народу гражданские свободы. Вторая дума незаконно разогнана! Мы стоим перед лицом вопиющего произвола. Пятьдесят пять депутатов обвинены в государственной измене. Шестнадцать из них арестованы и ждут суда в тюремных казематах… Послезавтра их будут судить… Неужели мы будем молчать, когда на наших глазах попытаются отправить людей на каторгу только за то, что они жаждали элементарной справедливости? Каторга! Ссылка! Для многих и ссылка равносильна смертному приговору! Окаянски и Кадаи, Нерчински и Акатуи — сколько там осталось дорогих нам могил?!

— Не беспокойся! Места там для тебя еще хватит! — крикнул от окна Женкен. — А мы по тебе не соскучимся!..

Кто-то бросился на Женкена, над головами дерущихся взметнулась, блеснув бронзой набалдашника, палка, раздался звон посыпавшегося на пол стекла. Григорий разглядел тоненький темноволосый силуэт, но кто дрался с Женкеном, не узнал.

Внимание его отвлекла юркая фигурка экзекутора, пробивавшегося к кафедре от дверей зала. Экзекутор умоляюще поднимал над головой руки:

— Господа! Господа! Извольте-с!

Григорий сделал еще шаг вперед:

— Рабочие Питера в день суда над депутатами Государственной думы объявляют забастовку! Поддержим их, товарищи! — Он вскинул над головой сжатую в кулак руку. — Солидарность!

— Солидарность! — отозвались, как эхо, сотни голосов, и множество стиснутых кулаков взметнулось над толпой.

Но кто-то заулюлюкал, а Женкен, потрясая палкой над головой, кричал:

— Никаких забастовок!

Когда через десять минут вызванный экзекутором ректор Боргман появился в актовом зале и прошел сквозь расступившуюся перед ним толпу, Антонов уже поставил вопрос о забастовке на голосование. Лес рук взметнулся вверх.

Насупившись, беззвучно шевеля губами, Боргман рассматривал из-под седеющих бровей организаторов сходки, потом, повернувшись к ним спиной, оглядел притихший зал.

— Господа! Вы отдаете себе отчет в этом решении?

— Вполне, господин ректор, — твердо ответил за его спиной Крыленко.

В наступившей тишине стало слышно, как кто-то у окна переступил с ноги на ногу — захрустело стекло.

— Я вижу, господа, дело дошло до битья окон? Боюсь, что этим безобразием придется заняться дисциплинарному суду.

— А мы протестовали против предлагаемой ими забастовки! — крикнул Женкен.

— Благодарю за благоразумие, господин Женкен. А теперь прошу разойтись. И никаких забастовок, если не хотите, чтобы университет закрыли на неопределенное время, как в пятом году.

И все же 22 ноября забастовка состоялась. На лекцию приват-доцента Туган-Барановского в актовый зал пришли три человека. Декан юридического факультета Гримм начал читать при четырех слушателях, но вошла группа студентов и попросила прекратить лекцию. Пожав плечами, Гримм удалился. То же произошло в третьей аудитории у профессора Алатонова, в девятой аудитории у Жижиленко. Не смогли читать свои лекции профессора Палладин, Догель, Стеклов, Гоби, Дерюжинский, Лоренцони, Беттак, Меклер и многие другие.

В больнице, рассказывая об этих событиях Быстрянскому, Григорий испытывал необыкновенное радостное волнение: забастовка эта являлась огромной победой. Быстрянский понимающе улыбался, но смотрел на Григория без той покровительственной и насмешливой иронии, которая раньше так смущала Григория.

Рассказывал он и о том, что видел в тот день на улицах города, о пикетах забастовщиков у ворот Балтийского завода и у завода Кенига, у Никольской ткацкой фабрики и у «Невки». Не обошлось, конечно, без стычек с полицией и черной сотней, но рабочие держались спокойно, не поддаваясь на провокации.

Бастовало в тот день в Питере больше ста тысяч человек, но забастовка не помогла: большевики — депутаты Второй думы получили каторжные сроки и долгосрочную ссылку.