И жизнью, и смертью

35. КРОВАВОЕ УТРО

Утром на улице по-прежнему свистел порывистый, холодный ветер, трепались на афишных тумбах разноцветные бумажные клочья.

Когда Степашка прибежал к типографии «Утра России», он увидел у входа вооруженных часовых, на двери типографии краснели на дощечках сургучные печати.

Перед подъездом топтались мальчишки-газетчики, но стоявшие у ворот часовые сердито отгоняли их, говоря, что буржуазные газеты «Русское слово», «Русские ведомости», «Утро России» и «Раннее утро» закрыты Военно-революционным комитетом — номера этих газет в продажу не попадут.

— Дяденька! А «Вперед»? А «Солдат-гражданин»? — спросил Степашка, потуже запахивая тощий пиджачок.

— Меньшевики и эсеришки пока живут, — хмуро отозвался часовой, отвернувшись от ветра и стараясь высечь кресалом искру на трут, чтобы прикурить. — Этих тоже прижать бы, подпевалы буржуйские!

«Значит, действительно начинается настоящая революция, — подумал Степашка по пути в Совет. — Значит, опять будут баррикады, как рассказывают, были в пятом году!

Прогонят городского голову Руднева, прогонят командующего округом Рябцева, всех, кто заодно с буржуями. Интересно, а кто же тогда будет самый главный в Москве? Наверно, дядя Гриша и его товарищи. Ну и что, очень бы даже хорошо, они справедливые…»

Несмотря на ранний час, на площади перед Советом толпились люди. Было много солдат, но без винтовок: только мотоциклисты, дежурившие у входа, были вооружены.

На третьем этаже, в комнате, где Степашка обычно заставал Григория, было полно людей. Солдат в кургузой шинелишке, размахивая руками, кричал Ведерникову:

— Рябцев отобрал у нас и винтовки, и пулеметы, у артиллеристов офицерье сняло с орудий замки. С чем воевать будем? Так, за здорово живешь, и дадим себя перебить юнкерью проклятому?

— Не шуми! — Ведерников устало потер покрасневшие от бессонной ночи глаза. — Возьмем оружие в кремлевском арсенале. Стоят там пять рот революционного пятьдесят шестого полка, а сейчас отправили туда еще роту из сто девяносто третьего. Военно-революционный комитет назначил комиссаром по раздаче оружия Оскара Берзина, тоже из пятьдесят шестого. Будет оружие!

Прогрохотали по винтовой лестнице тяжелые сапоги, и в комнату вбежал мотоциклист в шлеме и в кожаных, с раструбами рукавицах.

Остановившись у двери, закричал:

— Юнкера окружают Кремль! Заняли Манеж! У Троицких ворот их охрана!

— Вот они, начинаются рябцевские штучки! — криво усмехнулся Георгий Голенко, член Московского комитета партии. — Эти сволочи могут уничтожить преданные нам части в самом Кремле!

Еще не успокоилось волнение, вызванное известием о юнкерах, как в коридоре послышались громкие голоса: «Приехал Ногин! Приехал! Из Питера!»

Степашка прижался к стене у двери, боясь, что его выгонят и он не успеет поговорить с Григорием, не успеет передать записку, которую рано утром принесла от Елены Анджиевны Степашкина мать.

Стремительно вошел Виктор Ногин, неся в одной руке шапку, а в другой — маленький саквояжик, прямо с вокзала. Лицо его светилось радостью. Быстро пожимая на ходу руки, он прошел в глубину комнаты, где ждали его члены комитета.

— В Питере полная победа! — Это были первые слова Ногина. — И победа бескровная, дорогие товарищи. Сейчас я еще раз говорил с вокзала с Петроградом. Вчера я не дождался открытия съезда, не дождался взятия Зимнего. Но уже вчера все было ясно. Что у вас?

Коротко, дополняя друг друга, члены комитета рассказали Ногину, что вчера заняты почтамт и телеграф, занят банк на Неглинке, закрыты буржуазные газеты.

— Но драться с молодчиками Рябцева нам, конечно, придется, — сказал член партийного центра Александр Аросев. — Юнкера блокировали Кремль. Алексеевское и Александровское военные училища, как нам известно, в полной боевой готовности.

— В Москве вопрос упирается в оружие, — поддержал Григорий. — Рябцев разоружил все верные нам части!

— И вооружает домовые комитеты на Арбате, студентов Коммерческого института, гимназистов, — заметила Ольга Афанасьевна Варенцова, секретарь Военного бюро Московского комитета.

— С Рябцевым надо попытаться договориться, товарищи! — предложил Ногин. — Мы не должны доводить дело до пролития крови! Ее и так пролито немало.

— Рябцев и Руднев обманут нас, Макар! — покачал головой Ярославский. — Меня назначили комиссаром Кремля, и я уже имел сомнительное удовольствие беседовать с Рябцевым. Убежден, что они ждут помощи из Ставки. Мы, правда, выслали заслоны в Брянск, в Тверь, но удастся ли им остановить казачьи и ударные части?.. Трудно предугадать.

— И все равно надо попытаться договориться и с Комитетом общественной безопасности и с командованием округа и гарнизона. Будущее не простит нам напрасно пролитой крови, — с непоколебимой убежденностью настаивал Ногин. — Я сам могу поехать в Кремль.

— Надо вызвать «двинцев» к Совету и вооружить, — предложил Григорий. — Самая верная наша защита… Три грузовые машины уже в Кремле, поехали за оружием.

Но через полчаса стало известно, что, хотя начальник Кремлевского оружейного склада генерал Кайгородов выдал оружие, юнкера задержали машины в Троицких воротах. Сопровождавших машины солдат и шоферов избили до полусмерти и куда-то увели. Юнкеров и казаков около Кремля собирается с каждым часом все больше.

С трудом сдерживая гнев и ярость, Аросев схватил телефонную трубку и заявил Рябцеву протест, но тот уклончиво ответил, что он не может допустить пролития крови на улицах и поэтому отказывается выдать оружие кому попало. Но он не возражает, если представители Военно-революционного комитета приедут к нему в Кремль для совместного обсуждения вопроса.

В Кремль командировали Ногина и Ярославского, а остальные члены комитета разъехались по городу: предстояло организовать военно-революцнонные комитеты в районах, доставать оружие, приготовиться к неизбежному и, конечно, жестокому сражению.

Подбельскому и Григорию поручили поехать в Замоскворечье. И уже в коридоре Григория наконец перехватил Степашка:

— Дядя Григорий, Елена Анджиевна прислала тебе записку. — В суматохе мальчуган забыл, куда засунул клочок бумаги, и Григорий несколько секунд ждал. — Вот она!

В написанной карандашом записке почерк Елены так не походил на ее обычную манеру писать, что Григорий сразу догадался: Елена обессилена и очень слаба.

«Милый, — писала она, — не волнуйся за меня, все хорошо! Маленький Гришенька спит. Я жалею, что в решающие часы не могу быть рядом с тобой. Но ты не волнуйся. Будь там, куда зовет тебя долг, дорогой мой, и думай, что я всегда возле тебя. Но береги себя: теперь ты нужен не одной мне, а Н А М!»

Взволнованный Григорий долго без нужды протирал очки, потом бережно спрятал записку. Другого он от Елены и не ждал, он знал, что для нее, как и для любого истинного революционера, долг выше всего. Да он и сам жалел, что Елены нет рядом, что ей не доведется увидеть своими глазами победу, о которой столько мечтали, организации которой отдавали все силы и самую жизнь. И в то же время в глубине души он радовался, что Елена в безопасности и шальная пуля не заденет ее. Правда, и в доме, где сейчас находятся Елена и сын, нельзя чувствовать себя полностью в безопасности: именно такие дома прежде всего могут сделаться объектом нападения врага.

— Ты отнесешь записку Елене Анджиевне? — спросил Григорий.

— Конечно, дядя Гриша.

Вырвав из блокнота листок, Григорий сбежал вниз и, пристроившись на подоконнике, поспешно написал:

«Дорогая! Прости, что не могу забежать сейчас: слишком много дел. Рябцев и Руднев, видимо, ждут помощи из Ставки, от Духонина и Балуева. Схватка неизбежна, хотя Ногин и надеется на бескровную победу, как в Питере. Но как бы то ни было, народ с нами, мы победим. Поцелуй за меня Григория Маленького. Григорий Большой. Пиши мне через Гавроша».

Сбегав вниз, в буфет, Григорий получил свой и Еленин суточный паек и попросил Степашку передать жене. И выскочил из здания. Мимо Совета мчалась грузовая автомашина, в ней стояли, обнявшись, безусые юнкера и, победно поглядывая в сторону Совета, громогласно пели, — слов песни Григорий разобрать не смог, но песня была лихая и угрожающая.

Степашка побывал на Рождественском бульваре, но в комнату к Елене Анджиевне его не пустили — она спала. Вышел. С горы, к Трубной площади, грохоча, мчалась конка, и мальчишке удалось вскочить на подножку. Ему не терпелось как можно скорее попасть к Кремлю: мерещилось, что там уже идут бои и самое интересное кончится без него.

Да, юнкеров возле Кремля было много. Они расхаживали, нахально посмеиваясь и покуривая папиросы, не только около Манежа, а и в Историческом проезде, и у Никольских ворот, и возле Спасской башни. Тускло блестели составленные в козлы винтовки и карабины, угрожающе смотрели тупыми рылами пулеметы, возле памятника Минину и Пожарскому сгрудились порожние грузовики.

У Троицких ворот стояла двойная охрана: снаружи юнкера, а с внутренней стороны солдаты 56-го полка, — и те и другие настроены воинственно, готовы вот-вот броситься друг на друга. Степашка потоптался у ворот, разглядывая входящих в Кремль и идущих оттуда, провожая глазами выезжавшие автомашины. В стороне от Манежа стоял автомобиль, на котором приехали в Кремль Ногин и Ярославский, вокруг него хохотали юнкера и казаки, издеваясь над ссутулившимся у руля шофером.

В Кремль входило порядочно народа, ведь там помещались штаб украинских формирований, штаб и квартира Рябцева и Кайгородова, офицерский госпиталь, там жили монахи и попы, служащие и рабочие. Только солдат, охранявших Кремль, и арсенальской команды насчитывалось больше двух тысяч человек. Проходили и проезжали важные, сановитые тузы, капитаны и полковники, проносились на мотоциклах рябцевские связные.

И Степашка решил попытаться пробраться в Кремль под видом газетчика, посмотреть, что там. Если бы в его газетной сумке были сейчас меньшевистская «Вперед» и эсеровский «Солдат-гражданин», юнкера, наверно, легко пропустили бы его.

Он собрался бежать в экспедицию «Вперед», но из ворот, негромко разговаривая, вышли Ногин и Ярославский. Лица у обоих усталые и напряженные. Они сели в машину и уехали, провожаемые свистом и улюлюканьем, и почти следом за ними из ворот вылетел черный высокий автомобиль; в нем, откинувшись на спинку, сидело трое военных. Машина свернула вправо и помчалась к городской думе. В группе стоявших у ворот юнкеров кто-то солидно бросил:

— Полковник Рябцев отбыл на заседание Комитета общественной безопасности. Назначено на два. Ишь как большевики задержали!

Степашке удалось достать несколько десятков номеров меньшевистских и эсеровских газет, и уже через час он разгуливал по Кремлю, где раньше ему не пришлось побывать. Царь-колокол с выбитым треугольником, похожий на медный шалаш, и Царь-пушка, белые с золочеными куполами соборы и стволы старинных пушек, лежавшие у стен арсенала, и два бронированных автомобиля у входа в резиденцию Рябцева — все казалось до того интересным, что Степашка потерял ощущение времени.

У казарм, где размещались роты охранявшего Кремль полка, толпились солдаты в серых заношенных шинелях, с изможденными, усталыми и злыми лицами. Они курили, негромко переговариваясь, а когда Степашка набрался смелости и подошел вплотную, один из них, с висячими седеющими усами, оглянувшись по сторонам, негромко спросил:

— Газетками промышляешь, что ли?

Степашка кивнул:

— Ага.

— А «Социал-демократ» есть?

Эта газета у Степашки имелась всегда, и он протянул ее солдату, а когда тот стал рыться в карманах, ища двадцать копеек, он сердито махнул рукой.

— Не надо, дяденька.

— Паренек-то, видать, из наших, — внимательно и ласково разглядывая Степашку, сказал солдат. — А чего, скажи, там, снаружи, деется? Ведь мы тут словно в погребе запертые. Юнкерья будто окружают? А?

— Да, юнкеров, дядя, много. Но им вас не одолеть.

— Слов нет — мы сила. У нас вон роты да арсенальцев около батальона. Нас голой рукой не возьмешь.

— «Голой рукой»! — издевательски усмехнулся белобрысый солдат. — У Рябцева да у поручика Ровного вон они стоят, броневики. Офицерья по Кремлю сколько — не сосчитать. И у каждого револьвер, а то и гранаточек пара. А еще ежели допустят сюда юнкеров да школы прапоров — хана нам, братцы!

— Брось каркать ране времени! — оборвал кто-то из сидевших у чугунной ограды.

Вечером Степашка рассказал Григорию о своей вылазке в Кремль, о разговорах с солдатами. Но говорить им пришлось недолго: то и дело в Моссовет врывались посланцы из районов, из частей гарнизона, требовали объяснений, обвиняли в нерешительности и чуть ли не в предательстве.

И оказавшиеся в Совете члены Военно-революционного комитета устало и терпеливо объясняли, что приказ воздержаться от выступлений вызван затянувшимися переговорами с Рябцевым.

— Так он же только и ждет, чтобы ножом нам в спину пырнуть! — кричал взъерошенный потный рабочий. — Вторую Калугу хотите? Да?

— Спокойно, товарищи! — негромко уговаривал Ведерников. — Рябцев тянет с выдачей оружия из арсенала, но мы отправили в Александров за бомбами, послали в Ярославль — там на пристани обнаружено сорок тысяч винтовок. Мы не помышляем о мире с врагами революции.

Григорий ясно понимал бесполезность переговоров, тем более что в Московский комитет доставляли перехваченные телеграммы: Рябцев запрашивал Ставку о сроках прибытия в Москву казаков и артиллерии. И, несмотря на это, некоторые члены Военно-революционного комитета все еще надеялись на мирный исход.

— Вот так-то, Гаврош, — погладив Степашку по беловолосой голове, сказал, снова подходя к мальчику, Григорий. — Я убежден, что скоро нам придется сражаться на баррикадах.

— И мне?

— А как же? Ведь ты Гаврош! Ты же можешь заменить десяток разведчиков. Ты даже можешь проникнуть в тыл врага!

В эти минуты Григорий испытывал к Степашке странную, необычную нежность. Он и раньше любил милого и смышленого мальчугана, но сейчас, глядя на него, думал о крошечном, недавно родившемся человечке, который мирно посапывал в комнатке на Рождественском бульваре, покачиваясь в принесенной Агашей старенькой дешевой зыбке, — в ней когда-то спал и озорничал Степашка.

— Дядя Гриша! — Степашка посмотрел на Григория умоляющими глазами. — А можно, я останусь здесь? Может, куда-нибудь сбегать? А? Я ведь правда, как мышь, везде пролезу.

Григорий не успел ответить — чей-то голос позвал его из глубины комнаты, и, коснувшись горячей ладонью головы мальчишки, Григорий ушел.

И в эту ночь в Военно-революционном комитете и в Совете никто не спал.

Все чаще проносились по Тверской под окнами Моссовета грузовики с юнкерами; холодно поблескивали штыки, испуганно шарахались в стороны редкие прохожие. И в течение всей ночи в Совете появлялись посланные из районов: срочно просили оружия.

Уже на исходе ночи Григория свалил неодолимый сон, он задремал в крохотной комнатушке под лестницей, где над узкой, ничем не покрытой койкой уцелела многоцветная олеография: Христос с желтым венчиком над головой тоскует в Гефсиманском саду. И Григорию в полусне представлялся именно этот сад, и бескровный, мертвенный осколок луны в неправдоподобно синем небе, и синие деревья, и грузовики с юнкерами, бесшумно мчащиеся в глубине сада за стволами деревьев.

Задолго до рассвета началось заседание фракции большевиков. Но едва Скворцов-Степанов успел сказать вступительные слова, как, легко стуча каблуками по чугунным ступенькам, на третий этаж поднялась Поленька Виноградская. Большие глаза девушки тревожно блестели.

— Телеграммы!

В напряженной тишине Скворцов, поблескивая очками, читал:

— «От имени армий фронта мы требуем немедленного прекращения насильственных большевистских действий, отказа от вооруженного захвата власти, безусловного подчинения Временному правительству, единственно могущего довести страну до Учредительного собрания — хозяина земли русской. Действующая армия силой поддержит это требование…»

В комнате стояло душное, напряженное молчание, и, чуть помолчав, Скворцов-Степанов продолжал:

— Это подписано Духониным, Вырубовым и даже председателем армейского комитета. А вот телеграмма главнокомандующего Западным фронтом генерала Балуева: «На помощь против большевиков в Москву двигается кавалерия. Испрашиваю разрешения Ставки выслать орудия». Вот так, дорогие товарищи! Мы занялись переговорами, а с врагами не договариваться надо, а бить их. Помните: оборона — смерть восстания! Мы должны действовать.

И все же в течение дня военные действия не начинались. Только вечером, когда в большой комнате Совета за круглым столом собрались члены ВРК, члены городской думы и члены партийного центра, необходимость вооруженной борьбы стала ясной для большинства. Долго молчали, ожидая конца разговора Ногина с Рябцевым по телефону. Григорий сидел рядом с Подбельским и, несмотря на напряженность момента, не мог удержаться от вопроса, который ему все время хотелось задать Вадиму. Спросил, помнит ли Вадим Асю Коронцову.

— Конечно, — с недоброй усмешкой кивнул Подбельский. — Их встречалось немало, дамочек, которые пытались играть в революцию, но падали в обморок при виде царапины. Для нас с тобой, Гриша, революция — дело жизни, дело совести и долга, а для них… даже не знаю как сказать… Говорят, вышла замуж за оголтелого черносотенца и, наверно, счастлива. Помнишь чеховскую «Душеньку»?

Григорий не успел ответить: скрипнула дверца, и из телефонной кабинки в углу комнаты вышел бледный и растерянный Ногин. Постоял, протирая дрожащими пальцами пенсне.

— Рябцев прервал переговоры, — глухо объявил он, не глядя ни на кого. — Ультиматум: в пятнадцать минут сдать Кремль. Разоружиться. Предать суду Военно-революционный комитет…

Ногин прошел к своему месту за круглым, когда-то обеденным столом и не сел, а повалился в кресло.

— Доразговаривались! — сердито буркнул Ведерников, швырнув в пепельницу папиросу. — Рябцев обнаглел, потому что помощь близка.

Ногин резко вскинул голову, обвел всех напряженным взглядом:

— И все-таки я предлагаю искать пути соглашения! Мы совсем не вооружены и поставим восстание под смертельный удар.

Точно вскинутый пружиной, вскочил высокий костистый Скворцов-Степанов и во всю силу своего голоса предложил:

— Тот, кто боится смерти, волен покинуть это здание!

— Отвергнуть ультиматум! Отвергнуть! — уронив очки и шаря по столу руками, повторял Григорий. — Вызвать «двинцев»!

То же говорили Ярославский, Мостовенко, Будзынский, Аросев.

Спокойно и тихо, но так, что было слышно всем, заговорила Варенцова:

— Да, нам нельзя отступать, товарищи. Рабочие готовы к восстанию и ждут руководства и помощи. И если мы струсим, это будет предательство. Гарнизон почти полностью на нашей стороне.

Ультиматум Рябцева был отвергнут. Дав еще полчаса на размышление, командующий обещал открыть по Моссовету орудийный огонь.

Еще утром по настоянию Рябцева из Кремля вывели большевистски настроенную роту 193-го полка. По договоренности Рябцев обещал вслед за этим отвести от Кремля юнкеров, но слова не сдержал. Наоборот, юнкера в этот день, 27 октября, блокировали Кремль со всех сторон. Степашка обежал вдоль кремлевских стен, пробежал по набережной от моста до моста и вернулся в Совет. Большинство членов Московского комитета разъехались по районам, и Григория Степашка перехватил прямо на пороге.

— Ой, дядя Гриша, какие злые юнкера! Они, наверно, убьют тех наших, кто в Кремле! Они кричат, что всех вас перевешают на кремлевских зубцах.

— Ну, это мы еще посмотрим! — Григорий на мгновение задумался. — Знаешь, Гаврош, необходимо пронести в Кремль записку. Оскару Берзину. Он может не знать, что творится в городе. К телефону его не зовут. Сумеешь?

— Попробую, дядя Гриша.

Через полчаса, очутившись снова на Красной площади, Степашка стал свидетелем, как пролилась первая кровь. Вызванные к Совету «двинцы», наспех вооруженные, шагали через площадь, когда их остановила группа белых офицеров.

— Куда? — строго спросил кто-то из них.

— Охранять Совет.

— Никто там в вашей охране не нуждается! Вашего дурацкого революционного комитета уже не существует! Сдавайте оружие!

— Врете!

На площади во многих местах горели костры, отсвет пламени плясал по красным кирпичным стенам и башням, куранты на Спасской башне вызванивали «Коль славен…». Стрелки на черном циферблате показывали десять часов.

Прижавшийся к стене Исторического музея Степашка видел, как полковник выхватил из кобуры револьвер и в упор, не целясь, выстрелил в лицо командиру «двинцев» Евгению Сапунову. Тот отшатнулся, взмахнув руками, фуражка свалилась с головы на мостовую и покатилась в сторону, как колесо. Сапунов упал на руки стоявших сзади, а со всех сторон уже бежали, размахивая винтовками с примкнутыми штыками, юнкера. Скрежетали по камням железные колеса выкатываемых из укрытий пулеметов. Степашка увидел, как упало еще трое, четверо. Но с грохотом вспыхнули разрывы ручных гранат, стена юнкеров раздалась, и, унося убитых и раненых, «двинцы» прорвались к Тверской.

Степашка с ужасом смотрел на черневшие на мостовой лужи крови, на валявшуюся на камнях фуражку Сапунова. Когда раньше Степашка пытался представить себе бой, баррикады и убитых, он не думал, что это окажется так страшно. У него мелко и противно дрожали ноги, к горлу подкатывал комок не то тошноты, не то слез. Крепко зажмурившись, он сидел на корточках, опираясь спиной о стену, чувствуя сквозь пиджак ее каменный холод. И перед зажмуренными глазами мальчишки все вспыхивали и вспыхивали разрывы гранат, плясало пламя костров.

Совсем недалеко от Степашки кричали возбужденные стычкой юнкера, вспыхивали огоньки папирос. Возле черных, вскинутых над площадью фигур Минина и Пожарского вкусно дымили походные военные кухни.

Засунутую в карман ручонку Степашки жгла адресованная Берзину записка Григория. Он не считал себя вправе прочитать ее, но знал, что доставить ее в Кремль необходимо. Кое-как оправившись от ужаса, сковавшего его при расстреле «двинцев», Степашка уже за полночь подобрался к Троицким воротам Кремля. Усиленные наряды юнкеров охраняли вход, прислоненные к стене Манежа, блестели никелированными частями мотоциклы. От Манежа к Троицким воротам беспрестанно ходили вооруженные юнкера и офицеры. Стоявшие у ворот часовые кое-кого пропускали в Кремль, придирчиво проверяя документы.

И Степашка решился: пошел прямо на часовых, размазывая по грязным щекам слюни, которые должны были изображать слезы. Шел, обессиленно спотыкаясь и покачиваясь, жалобно хныча.

— Эй, шкет! Куда прешься? — окликнул его молоденький розовощекий юнкер.

— А я, дяденька офицер, тут завсегда живу. Мамка моя у батюшков полы моет и убирает по-всякому. Ее теткой Матреной зовут. Кого хочешь спроси. А я у дяденьки Игната был — он на Плющихе сапожничает. Вовсе больной стал, глаза ничего не видют. Мне домой надо, дяденька офицер. Озяб больно! — И Степашка, скуля, поджал ногу.

— Озяб — иди к костру, грейся. А без пропуска нельзя, шкет! Дуй отсюда!

И только к утру 28 октября, когда дважды сменился караул, Степашке удалось разжалобить часовых и пробраться за ворота.

Уже рассветало, ночная тьма расползалась по углам, лежала под арками. С неба брызгало дождем вперемешку со снегом. Не зная, как найти Берзина, и боясь спросить, Степашка шнырял по улочкам Кремля. В окнах кабинета Рябцева на втором этаже бессонно горел свет, грозно стояли у подъезда, урча моторами, броневики, дымили самокрутками часовые-кавказцы.

Степашка проходил мимо команды броневиков, когда оттуда вышел высокий светловолосый человек со смятенным, расстроенным лицом; фуражку он нес в руке. Степашка не знал, что это и есть нужный ему Берзин, руководитель революционного гарнизона Кремля.

Вместе с Берзиным шли два офицера, и один из них продолжал убеждать Берзина:

— Вы слышали, что сказал командующий? Все члены вашего ВРК арестованы. Если вы не снимете свои караулы и не откроете ворот, Кремль будет обстрелян орудиями крупных калибров Зачем вам брать на себя ответственность за жизнь кремлевского гарнизона? Мы гарантируем вам и всему составу жизнь и неприкосновенность. Неужели вам хочется пролить кровь своих товарищей?

Берзин молчал, и вся группа быстро прошла мимо Степашки, притаившегося у Царь-пушки. Движимый непонятным чувством, он бросился за ними. Он не слышал издали слов, которые Берзин говорил солдатам у ворот, он слышал только крик: «Изменник!» — и видел, как один из солдат бросился на светловолосого человека с винтовкой наперевес.

Через несколько минут Троицкие ворота были открыты, и в них сплошной лавиной хлынули юнкера. Они схватили и повалили Берзина на землю, стали бить ногами и прикладами, потом потащили куда-то в глубь Кремля. А бегущие следом катили гремящие колесами пулеметы, бежали в сторону казарм 56-го полка и арсенала.

Берзина провели мимо Степашки, и только теперь мальчишка догадался, что это и есть тот, кого он искал. Позднее, уже оправляясь от полученных ран, Степашка узнал, что Берзин никогда не был изменником, что его самого обманули. Но тогда Степашка смотрел в спину светловолосому человеку с ненавистью и презрением: это он пустил юнкеров в Кремль.

А у казарм шла расправа. С воем и гоготом, орудуя прикладами, юнкера выгоняли на площадь безоружных солдат, а тех, кто успевал захватить оружие, били жестоким смертным боем. Один из броневиков, стоявших у рябцевского подъезда, пыхтя бензиновой гарью, пошел на солдат, оттесняя их к памятнику Александру II.

Когда солдат всех пяти рот согнали на площадь, кто-то из юнкерского начальства скомандовал построиться. А от ворот подтаскивали пулеметы, один установили у входа в казармы, и сейчас же к его прицелу прильнул глазом юнкер с высоко подоткнутыми полами шинели. Второй пулемет подкатили к Царь-пушке, недалеко от места, где прятался прибежавший от ворот Степашка. Еще два пулемета — у стены Чудова монастыря и у стены арсенала. Согнанные на площадь солдаты хмуро, с тревогой поглядывали на пулеметы и с нескрываемой ненавистью огрызались на обыскивающих их юнкеров.

А потом началось такое, чего Степашка не мог позабыть всю свою жизнь. Где-то неподалеку хлопнул револьверный выстрел, юнкера торопливо побежали в стороны от построенных лицом к Чудову монастырю солдатских рот. И сейчас же пулеметы заплевали яростным огнем, дрожа и дымясь. Стрелял и пулемет броневика.

Солдатские шеренги рассыпались, люди падали навзничь, лицом вперед, на бок; невыносимые вопли, крики отчаяния и проклятия заставили Степашку зажать уши. Он видел, как один из солдат пытался на четвереньках отползти от страшного места и как старательно, прилежно, припав глазом к щели прицела, бил по нему пулеметчик, — пули высекали искры из мостовой, все ближе и ближе подбираясь к уползавшему солдату.

И тут Степашка не выдержал. Потом он никак не мог вспомнить, как это получилось, но словно какая-то неведомая сила сорвала его с места и бросила в сторону пулемета. Вскинув над головою сжатые кулаки, он бежал к пулемету и не видел, что наперерез ему бежит кто-то, высоко вскидывая под шинелью ноги, крича и размахивая револьвером.

Степашка бежал и кричал, но внезапно какая-то огненная волна плеснула ему навстречу, опрокинула назад, и он полетел в бездонную черную яму.