Исетская Академия. Дневники мертвеца (СИ)

Глава тринадцатая, рассказывающая о зловещей находке

5 октября 1830 года по Арагонскому календарю

Первый месяц в Исетской Академии завершился неспокойно, и Ланж всерьез задумалась о возвращении домой. Да, там ее никто не ждал, но и на каждом углу смертельные опасности на голову не падали. Это захолустье оказалось не таким уж и спокойным, как предсказывал Гастон, и теперь бедный фамильяр неподвижно лежал на кровати, пока Соланж перекачивала в него свои силы.

Но в начале октября она заметила, что хитрый пес успел поправиться, и беззастенчиво притворялся смертельно больным. Прежняя Соланж взъярилась бы, но пришедшая ей на смену — лишь искренне обрадовалась, продолжая окружать Гастона заботой.

Декан оборотней ходил такой злой, что даже маги, ведявы и витряники не рисковали показываться ему на глаза. Онежский также не уступал ему в ярости, и вдвоем на пару они наводили ужас на всю Академию. Студенты не знали, что на самом деле случилось, и строили весьма любопытные догадки. Они сопоставили исчезновение Дианы Окской, и то рассказывали о ее исключении, то о смерти из-за несчастной любви. Тогда и всплыло много подробностей о ее неразделенных чувствах к Герману Герцогу — оборотню из богатой семьи.

Соланж тщательно отбирала подслушанные сведения, пытаясь найти только важные и правдивые. С ректором она старалась не встречаться, что было легко из-за его постоянной занятости. Однако декан магов Бунин стал проявлять к ней повышенный интерес, что сначала испугало ее, потом — разозлило, а в итоге — обрадовало. Раньше за ней толпами увивались мужчины, но за время судебного процесса и последующей травли она и забыла, что она — красивая женщина, и внимание к ней вполне естественно.

Пятого октября после ужина девушка закрылась в своей комнате, и хотела уже принять ванну, как фамильяр настойчиво закашлял.

— Что такое, Гастон? Простуда мучает?

— Твоя несообразительность, дорогая.

— Знаешь, когда ты мешком валялся на подушках, и молчал круглыми сутками, ты мне нравился больше.

— Ложь, — уверенно ответил пес. — Ты сходила с ума от страха. Теперь ты понимаешь, что чувствовал я в тот день, когда вытаскивал тебя из петли.

От жутких воспоминаний Соланж Ганьон поежилась, но на провокацию поддаваться не стала.

— Так чего ты хочешь?

— Узнать, из-за чего меня чуть не прикончили!

Украденный у Герца сверток они спрятали, и договорились, что не станут открывать до выздоровления Гастона.

— Неужели тебе не интересно, что там?

— Нет, Гастон, совершенно не интересно. Я сюда приехала не тайны исетской глуши разгадывать, а вернуться в строй, снова стать той Соланж, какой я была до трагедии с Флер. А по факту мы снова попали в передрягу, едва выжили, и теперь притворяемся, ежедневно увязая во лжи. С меня хватит, я просто хочу доработать до конца контракта, и перевестись в столицу. Там тоже есть Академия, главная во всей империи.

На самом деле завернутый в тряпки сверток страшно пугал ее, капля за каплей пропитывая сердце безнадежностью. Что бы там ни лежало — от этого следовало избавиться давным-давно, но фамильяр категорически отказывался.

— Ланж, подопечная моя бесшерстная, тот оборотень гнался за мной по всему подземелью, загнал в угол и едва не убил. Я чудом обнаружил маленький подкоп в стене, так и спасся. И я заслуживаю знать, что такого важного в этом треклятом свертке, что меня за него едва не задрали!

Француженка вздохнула, и сняла маскирующую вязь с коробки со всякой ерундой, с пугающей находкой на дне.

— Надеюсь, это что-то ценное, — завилял хвостом Гастон.

— Золотые слитки?

Фамильяр бросил на нее уничижительный взгляд.

— Слитки весили бы больше. Мне и ценные бумаги сойдут.

Оценив практичность своего друга, Ланж Ганьон создала проверочную вязь, пытаясь определить уровень опасности предмета, но магический фон был абсолютно чистым.

— У меня нет рук, но я лапами быстрей открыл бы сверток, — подначивал Гастон, и девушка уступила.

В покрытых грязью холщовых тряпках, перевязанных бечевкой, лежали старые дневники. Черная кожаная обложка сильно потрескалась, а листы приобрели такой оттенок, что стало ясно, как часто ими пользовались. Девушка брезгливо поддела первый дневник ногтем, но Гастон глухо зарычал.

— Что не так?

— От них пахнет так же, как и от Герца.

Девушка припомнила, что фамильяр бормотал в бреду.

— Гастон, что ты имел в виду, когда говорил…

— То и имел, Ланж. Герц не пах живым существом. От дневников исходит такой же запах.

— Черт, дружок, я почти поверила!

— Я не шучу, — злобно оскалился пес. — Герц был мертв.

— Послушай, — как можно мягче начала Соланж, — я понимаю, что мы оба многое пережили, и тебе особенно досталось. Но это же не повод впадать в религиозность! Черти и нежить — это сказки, выдумки Церкви. Мертвые не ходят по земле, они покоятся в своих могилах, что бы ты там ни почувствовал. Нет такой магии, которая смогла бы воскресить ушедшее за грань.

— Я не сошел с ума, Соланж.

— Но мы оба видели оборотня: он передвигался, разговаривал, соображал, чего не делают мертвые.

— Мы не знаем наверняка, потому что раньше их не видели. Но мы и Красного Бога не видели, а ведь верим в него!

— Ладно, ладно, — не спорила девушка. — Если ты считаешь дневники опасными, давай мы от них избавимся!

Фамильяр замер в нерешительности, но все же отказался.

— Нет, я хочу знать, что там.

— Воля ваша! — без энтузиазма ответила Соланж.

Она открыла первую попавшуюся рукопись, и поняла, что это продолжение. Пересмотрев несколько дневников, она нашла нужную, и они с Гастоном углубились в чтение.

«Московское княжество, Калуга, леса у села Ольховка, девятнадцатое января 1630 года.

Прошло ровно восемьдесят девять дней, как я очнулась в реке у родного поместья. Тогда у меня не было времени вести летопись, и все, что случилось до сего дня, я буду писать по памяти. Благо, она у меня теперь превосходная. Хотя трудно назвать благом все, что со мной произошло.

В то утро я открыла глаза, не осознав, что больше не дышу, не испытываю холода или жажды. Я еще помнила страх, объявший меня при встрече с тварью из леса. Я обманулась обликом любимой матери, но моя сестра Машенька, или Мария Федоровна, как ее величал отец, не поверила твари, и попыталась сбежать. Тварь настигла ее, но сестра не позволила ей добраться до себя. Ее закопали как отступницу, самоубийцу, не спасли ее душу, не совершили положенный обряд. Меня не нашли, и сочли мертвой. Я бы и хотела рассказать правду, чтобы мир узнал, и был готов, но твари выследили меня, и мне пришлось бежать.

Спустя месяц я смогла скрыться, но понимала, что погоня никогда не закончится. Отныне я принадлежала к их виду, стала частью их «семьи», но воспоминания и пережитая боль терзали, не давали окончательно остыть, превратиться в тварь, подобно той, явившейся в облике моей матери.

Ровно через год я вернулась домой. Отчаявшаяся, одичавшая, я пришла обратно, и увидела пепелище. От усадьбы ничего не осталось, отец погиб, люди погибли, многие пропали. Я понимала, что произошло, и куда делись исчезнувшие. Точнее, кем они стали, и впервые почувствовала настоящий холод, равнодушие, ледяной азарт.

Это была первая годовщина моей смерти.»