Исетская Академия. Дневники мертвеца (СИ)

Глава сорок девятая, рассказывающая о скитаниях с казахскими кочевниками

2 февраля 1831 года по Арагонскому календарю

Несколько лет назад Соланж Ганьон проснулась утром оттого, что шторы в ее комнате были неплотно задвинуты, и в маленький просвет попало солнце. Девушка разозлилась, выгнала из дома прислугу, и долго еще обсуждала сей инцидент под льстивые смешки подруг. Нынешняя Ланж проснулась в юрте, затерявшейся где-то в степях, и улыбнулась от мысли, что жизнь прекрасна. Да, она была в бегах, ее обвиняли в убийстве, на нее охотились церковники и мертвецы, и было непонятно, кто из них опасней, но она была свободна, полна надежд и жажды борьбы, и главным для нее сейчас было даже не восстановление собственного имени, а защита слабых, тех, кто мог пострадать, как и она.

После всего случившегося с ней в остроге она не озлобилась, и не мечтала вернуться в Париж, забыть Исеть, как страшный сон. Нет, теперь она отчетливо поняла, что всегда была права, отстаивая права женщин, боровшись с невежеством общества. Ее растоптали, но она продолжит сражаться с дикостью и гонениями, и первыми под раздачу попадут мертвецы. Хотят обидеть детей в Академии — пусть сначала избавятся от нее, потому что она не даст пострадать больше ни одному ребенку!

Почувствовав радость от поставленной цели, девушка вылезла из-под вороха меховых накидок, и обвела взглядом юрту. Ивана не было, видимо, еще не вернулся с очередной ночной вылазки, зато на столе лежал укрытый завтрак. Когда она окрепла, кочевники снялись со стоянки, и отправились подальше от Исети, что вызвало у нее протест, однако Бунин убедил в необходимости скрыться из виду.

— Нас разыскивают! — сказал он тогда. — Поэтому стоит убраться подальше от преследователей, составить план, и только тогда действовать. Лишь от нас зависит будущее этих земель, мы должны преуспеть с первой попытки, ибо второй враг нам не даст.

— А как же мой Гастон? — негодовала Ланж.

— Он жив, ты и сама это чувствуешь. Я найду его, обещаю.

Когда эмоции уступили место здравомыслию, девушка согласилась, но с тех пор не знала ни одного спокойного часа: она любила своего блохастого фамильяра особенно сильно, и лишиться его было равносильно расставанию с частью собственной души.

Пожелав мысленно доброго утра Гастону, где бы он ни был, девушка принялась завтракать, как в юрту ввалился Бунин, наскоро поздоровался с Соланж, устроился на своих подушках, и крепко заснул.

С тех пор, как они отправились кочевать, Данара придумала для них легенду, сносную и для собственного племени, и для чужаков. Так, Ланж оказалась замужем за Буниным, одевалась подобно казашкам, не покидала пределов стоянок, воспроизводя по памяти прочитанное в дневниках Анны, ну а сам Бунин великолепно вписался в новое общество, пропадая целыми днями в поисках Гастона. Жили они, соответственно, в одной юрте, но Иван сразу облюбовал гору подушек у очага, оставив кровать девушке, и по ночам обычно встречался с союзниками, а днем — отсыпался. Поэтому первоначальная неловкость быстро сошла на нет, разве что парижанка порой возмущалась, когда смешливые казашки спрашивали, когда они заведут детей.

Ближе к полудню Иван проснулся, и как заправский казах потребовал нести ему обед, усевшись у стола под шаныраком. Девушка подкатила глаза, но ситуация скорее забавляла ее, чем раздражала, так что совсем скоро Бунин приступил к трапезе.

— Чем порадуешь, муж мой, — насмешливо произнесла Ланж, усаживаясь рядом. — Надеюсь, вылазка была удачной?

Мужчина усмехнулся.

— Ох, душа моя, я все ноги истоптал, смертельно устал. А ты все попрекаешь, любопытство проявляешь.

— Ты мне зубы не заговаривай, любезный.

После всего пережитого они сочли допустимым опустить формальность в общении.

— Ланж, Ланж, Ланж, не торопи, лучше подай кумыс, пожалуйста.

— Ты мне Гастона сначала найди, и будет тебе кумыс.

— А я, может, нашел!

— Правда? — Ланж мигом посерьезнела.

— Ну, если не самого фамильяра, то зацепку.

И Бунин пересказал ей все, что удалось узнать у фальшивого Пантелея.

— Теперь все сходится, — тихо прошептала девушка, отойдя к кровати.

— Поделишься? — спросил Бунин, глядя ей в спину. — Ты тогда не все нам рассказала, когда в себя пришла. Я уважал твои чувства, не настаивал на откровенности, но если это полезно для дела, может стоит поведать любимому мужу правду?

Соланж поперхнулась слезами, и рассмеялась, глядя, с каким серьезным видом Бунин называл ее женой, заедая жажду откровений колбасой из конины. Успокоившись, она вновь отвернулась от него, пытаясь собраться с мыслями.

— Епископ Жиро ненавидел меня со времен Парижа, потому что не смог добиться наказания. А сюда его отправил мой отец, епископ сам мне об этом сказал. Стоило отцу узнать, какие у меня появились проблемы, как он спустил на меня этого пса, надеясь, что на этот раз мне не удастся выкрутиться.

— Подожди, — сказал обескураженный Бунин. — Я могу понять Жиро, французские церковники всегда славились своим излишним фанатизмом, но твой отец… Зачем это ему?

— Если бы ты его знал — у тебя не возникло бы такого вопроса. Мой отец всегда был своеобразным человеком, гордым и высокомерным. Он не любил ни мою мать, погибшую много лет назад, ни меня. Во мне он ценил только мой характер, мою репутацию сильнейшей волшебницы Парижа. Но, когда меня обвинили в убийстве, а Церковь втоптала меня в грязь, честь семьи Ганьон оказалась под угрозой, и отец вышвырнул неугодную более дочь и из дома, и из сердца.

Голос Ланж надломился, но она нашла в себе силы закончить рассказ.

— Когда я прибыла в Академию, то не получала писем с родины. Никто не думал обо мне, не беспокоился, не желал убедиться, что со мной все хорошо. Я не жаловалась, так как не желала лишнего внимания: мне его и так с лихвой хватило! Но одним утром служанка принесла мне письмо, и мы с Гастоном удивились, увидев на конверте герб нашей семьи.

Бунин кивнул, вспомнив тот инцидент в столовой.

— Во мне проснулась слабая надежда вновь обрести семью, поддержку, но на самом деле он потребовал от меня сменить фамилию и вернуть обратно фамильяра. Гастон же является родовым фамильяром нашей семьи, а меня отец перестал считать достойной носить фамилию Ганьон.

Мужчина сжал кулаки, представляя, с каким удовольствием сжал бы их на шее никчемного отца Ланж, но девушка этого не увидела, по-прежнему не поворачиваясь к нему лицом.

— Гастон не пожелал возвращаться, и разорвал связь с нашим родом. Теперь после смерти он вернется в забытье, куда попадают духи всех фамильяров, и либо возродится заново кем-то другим, либо же останется там навсегда. И на это он пошел ради меня, — она не могла больше сдерживать слезы. — Представляю, как взбесился отец! Он решил любой ценой вернуть фамильяра, поэтому и отправил сюда епископа, поэтому нас и разделили, ибо хотели по отдельности увезти в Париж: меня на виселицу, а Гастона — на расправу отцу.

Иван заключил ее в медвежьи объятия, боясь только, что она заметит, что он не помыл руки после мясной колбасы.

— А знаешь, почему он так резко взялся за меня? Оказалось, — Ланж нервно захохотала, — он обзавелся ребенком, сыном! Мальчик родился в сентябре, вскоре после моего отъезда в Исеть. Я и не знала, что он женился во второй раз, все было покрыто густым мраком тайны. Поэтому я и перестала быть ему нужной, появился новый наследник рода.

Облегчив душу, она почувствовала легкость, будто с ее плеч сняли непосильный груз. Да, время слез прошло, пора вступить на тропу войны!