Исетская Академия. Дневники мертвеца (СИ)

Глава двадцать седьмая, рассказывающая об уходе за раненным

18 ноября 1830 года по Арагонскому календарю

— Как он?

— Уже лучше, мадмуазель.

— Можно его увидеть?

— Не стоит, приходите позже.

— Вы мне уже две недели это твердите!

— Значит, стоило бы уже сделать выводы.

Ланж разозлилась, но не показала Илье Мизинцеву, как ее выводит из себя его спокойствие и непоколебимость. Она никому не показывала своих эмоций, поэтому люди называли ее бессердечной, холодной, бесчувственной. Ланж и сама в это верила, испытывая только гордость, пока на нее не свалилась куча несчастий.

— Пропусти ее, — раздалось из-за двери, и Ланж буквально вломилась в кабинет ректора.

Онежский полулежал на кушетке у стены, рядом был заваленный мазями и разными лекарскими инструментами столик, над которым склонился Рыков.

— Добрый вечер, мадмуазель. Вы так настойчиво пытались меня навестить. Надеюсь, у вас все в порядке?

Девушка почувствовала, как щеки наливаются красным, и впервые за все время взаимодействия с мужчинами опустила глаза.

— Простите за мою настойчивость, я лишь хотела убедиться, что вам ничего не угрожает.

Мизинцев выразительно хмыкнул, и ректор попросил их с Рыковым удалиться. Оба посмотрели на него с сомнением, но просьбу выполнили.

— Как видите, я жив, и уже почти здоров.

Взгляд Ланж помимо воли устремился к кровоточащим порезам, но не они вызывали смущение: из одежды на Дмитрии были только черные брюки. Ей выпала возможность убедиться, что ректор действительно был красивым мужчиной, превосходно сложенным, и лишь раны портили великолепный облик. С трудом оторвавшись от созерцания его груди, Ланж перевела взгляд на лицо, и заметила, как он бледен, и какие круги залегли под глазами.

— С того дня я хотела поблагодарить вас, но у меня не было возможности.

— Конечно, — усмехнулся Дмитрий, — главный библиотекарь очень ревностно приступил к моему лечению, оставив свои прямые обязанности, и не давая лекарям выполнять их работу.

— Позвольте мне…

— Сядьте, — сказал ректор, заклинанием подвигая к кушетке кресло.

Ланж посмотрела ему в глаза, видя много настороженности и ожидания, и ей вспомнился тот страшный момент, когда Диана сплела осколочную вязь. Это заклинание было опасно тем, что имело большой радиус поражения, и могло нанести урон сразу нескольким целям. Парижанка понимала, что если смертельные осколки ударят в ее кокон, то разлетятся во все стороны, поразив и учеников, и деканов. Этого и добивалась Диана, чтобы Ланж убрала защиту, позволив заклинанию убить только ее. Самопожертвование — благородный поступок, но дело еще в том, что однажды девушка позволила умереть Флер подобным образом, о собственное срикошетившее заклятие, и Диана хотела не просто убить ненавистную француженку, но и помучить перед смертью.

Именно в такую безнадежную минуту появился Онежский, первым уловивший концентрацию темной магии в подземелье. Он увидел, как Соланж убрала защитный кокон, но не мог ей позволить пожертвовать собой. Это ведь был его долг — защищать Академию, но он заигрался, позволив мертвецам спокойно жить в этих стенах, дав им иллюзию скрытности и безопасности. И сейчас за его ошибку расплачивалась девушка, ради которой он и сам был готов умереть.

Вот он и сплел из магических нитей щит, прикрыв и француженку, и всех остальных в подземелье. Кроме себя.

— Господин Онежский! — нежный голос вырвал его из воспоминаний. — Позвольте мне все-таки выразить вам искреннюю признательность! Мы с Гастоном живы только благодаря вам!

Скосив глаз на фамильяров, Онежский с удивлением заметил, что Гастон улегся рядом с его котом Эно, и вылизывал ему шерсть на загривке. Но даже если предположить, что фамильяр француженки сошел с ума, то объяснить спокойствие самого Эно было невозможно. Обычно фамильяры относились друг к другу настороженно, особенно принимающие форму собак и котов, и сближались, только если чувствовали взаимную симпатию своих хозяев.

Дмитрий снова перевел взгляд на девушку, понимая, что не может больше держаться от нее на расстоянии. Ее ясные голубые глаза, окаймленные черными ресницами, смотрели на него раньше с уважением, равнодушием, спокойствием, но сейчас в них отражались другие чувства, хоть и не равные его собственным.

Думая о ней, и не отдавая себе отчета, он дотронулся до ее ладони. Ланж удивленно вздрогнула, но не отняла руки. Ее щеки вспыхнули румянцем, а глаза заблестели еще сильнее.

Когда Мизинцев вернулся в кабинет, чтобы нанести лечебную мазь, Соланж и Дмитрий чинно сидели на своих местах, вперив в библиотекаря насколько честные взгляды, что он мгновенно заподозрил неладное. Приди он на несколько минут раньше — застал бы трепетный поцелуй влюбленных, но да чего еще ожидать от Мизинцева, отдавшего сердце лишь одним фолиантам?