Автоинспектор Васька Трушин прославился у нас в районе тем, что отобрал права у своего родного отца. (Неуважительно вроде: видное лицо, старший лейтенант милиции, а мы его — Васька. Однако городишко наш — одно только название, что город, и как мы все ходили в одну школу, так до седых волос и остаемся друг для дружки Васькой, да Петькой, да Гришкой).
Дело было так. Приехал к старику Трушину Ивану Алексеичу свояк из соседнего района, дочь замуж выдавал, со своей свадьбой, четыре тройки, на всю улицу переполох. А сам-то Иван Алексеич в рейсе был, он у нас старейший в районе шофер, и как вез с завода кирпич, так к дому и подкатил, потому что ему по дороге каждый встречный указывал — гости, дескать, у тебя.
Тут его сразу и взяли в оборот. Веселились, надо сказать, без удержу: не только что во дворе, на улице плясали, не глядя на мороз. Свояк ему: «Выпей да выпей». А он: «Не могу», — да и только. И верно, за рулем даже пива кружку никогда не позволял. Первого класса шофер, по району в почете, с Доски не сымают. Вот, говорит, разгружусь, машину в гараж поставлю, тогда с большим удовольствием.
Но уж если народ веселится, то он никакого резону не понимает. Принудили все же старика Трушина стопочку выпить с молодыми за совет да любовь, и сразу же садится он за руль, чтобы все как положено оформить и вернуться. Только на главную улицу выезжать, откуда ни возьмись — Васька на мотоцикле с коляской. Так и так, ваши права, товарищ водитель. Тот ему: «Ты что, Васятка, или отца родного не признал». А этот свое: «Отцом, говорит, ты мне дома будешь, а если ты за рулем автомобиля в нетрезвом виде, то ответишь, как положено по закону». Забрал права и укатил. Потеха!
Конечно, начальник, разобравшись, старику Трушину Ивану Алексеичу права на другой же день вернул, посмеялись, и делу конец. Васька спорить не стал, но и ошибки за собой никакой не признал. А уважение ему со стороны шоферов, как оно было, надо сказать, исключительное, потому что дельный он был мужик, так и осталось, но только с этих пор стали все про между собой называть его «Васька-формалист». Кто уж ему это звание привесил, неизвестно, только пристало оно к нему крепко — не оторвешь.
Теперь, километрах эдак в шести от нашего городка, среди леса, на пригорке, за большим оврагом, хуторок стоит. Раньше там, говорят, помещик, что ли, жил какой захудалый, а на моей-то лично памяти завсегда лесная школа была, и вот уж после войны сделали ее для глухонемых. Дорога туда известно какая, шоссейку им никто не поведет, где ездили в старину мужики на лошадях, там и сейчас езжай как сумеешь. Завоз к ним все же порядочный требовался, человек до ста бывало у них этих учеников, школа известная, из самой Москвы привозили ребятишек, которым такое несчастье выпало, что не слышат и не говорят.
Когда погода подходящая была, то ходили к ним базовские машины, но, к примеру, если дожди, никого туда ехать не заставишь, не говоря уже зимой. На этот случай держали они свою машину, старую-престарую, довоенной марки «ЗИС-5». Она уж давно была списанная, и номера на нее не было. Далеко на ней не ездили, а так из лесу дровишки привезти да по хозяйству, сено там и всякое прочее. Уж сколько ей ремонта делали-переделали, того невозможно подсчитать, и по тому времени, как этой истории произойти, тормоза у ней отказали напрочь, наладить никак уж их не могли, значит, сняли да и выбросили, а тормозили скоростью, то есть, если по-шоферскому правильно выражаясь, низшей передачей.
Шофером на той машине был у них парень тоже из глухонемых. Родители его то ли померли, то ли отказались от него, одним словом, кончил он ученье, а податься-то и некуда. Но мальчишка был до того понятливый насчет всякого ремесла да такой старательный, оставил его директор Веньямин Кондратьич на свой, как говорится, страх и ответ при школе как бы рабочим-подсобником.
Вырос парень, стал такой из себя видный, именно красавец. Волос русый, весь курчавится, никакой парикмахер такого не сделает нипочем, лицом тонкий, как артист, глазищи преогромные, синие, щеки румяные — известное дело, на свежем воздухе, пища простая, не курит и не пьет. Выражение он имел такое сурьезное, и вроде бы как нездешнего мира человек, смахивал малость на иностранца, как вот встретишь случаем в Москве на улице Горького: идет он тебе, налево-направо глядит, а понимать ничего не понимает.
Характером был он тихий, все это молчком да с улыбочкой, что его ни попросишь — расшибется, сделает. Одна только была у него как бы причуда или, вернее, дичинка такая: обиды он никакой не терпел. Парни молодые из колхоза, когда уж он на девок стал поглядывать, пробовали его задевать да поддразнивать, так что вы думаете, он тут всякое смирение свое терял, становился словно бы зверь дикий, что попало в руки берет, лом ли, оглоблю ли, — и на них. Ну и отстали, опасались его.
И не сказать, чтобы очень уж был этот парень — звали его Жора — робок или простоват. Как вошел он в года, завел себе деваху из соседнего колхоза, прямо-таки себе под стать: приятная с лица, телом крепкая и работящая. А может, она его нашла — этого, кроме них двоих, никто не знает. И то сказать — завидный парень, даром что глухой. Оно верно, разговор с ним был как все равно с турком, но уж столько, сколько нужно, они друг друга понимали.
Повела она его без лишней проволочки в райзагс, и стали они жить на хуторе. Она пошла на медпункт санитаркой работать, а Жора как был, так и остался на разных работах. И он же был определен, стало быть, к той машине. Весь ремонт он делал ей сам и управлению сам обучился, да так наловчился ее водить по лесным дорогам и без дороги, что никакой шофер на это был бы не годен.
Для Васьки Трушина было это что острый нож. Нарушение, действительно, сплошь: машина без номера — раз, неисправная — два, шофер без прав — три, и вообще — глухой: станут ему сигналить, а он и не слышит. Однако Жора этот не то чтобы совсем ничего не слышал, можно было при надобности до него докричаться, и выговаривать он кое-что научился. Кто с ним все время дело имел, те могли даже кое-чего понимать, а иные слова очень он даже внятно произносил, только слова эти были, извиняюсь, такие, что только для мужского обихода.
Вот вызывают, стало быть, директора Веньямин Кондратьича в госавтоинспекцию — так и так, сдай машину. А тот им — войдите в положение! Машина неисправная, верно, а где нам исправную взять? Пятый год обещают, да все не доходит черед, объект мы, стало быть, такой уж неударный. Обратно же и шофер с правами — он нам без машины в штате не положен, да и кто к нам пойдет за эти деньги, даль да глушь лесная, почище монастыря. А возить надо. До чего уж строгий был мужчина Васька-формалист по части всяких правил, но справедливость понимал. Так и порешили: у себя там, в лесу, бог с вами, можете ездить, я вас не видел, и вы меня не видели, но чтобы на большак или в город — ни-ни!
Порядок есть порядок, но случаи бывают разные. Метель задула на неделю, подвоза долго не было — разве тут станешь разбираться, на чем продукты везти, когда сотня гавриков рты разевает? Или учительнице дров из лесу привезти положено, у ней свой домик в городе стоит, что ж теперь, перегружать из-за полкилометра с машины на машину? Или еще какая нужда. Тут уж директор сам соображал, Жору посылать или как, а с его стороны отказу не было никогда, парень он был бесстрашный и на закон этот, что в город ему нельзя, по неразумию своему, надо сказать, обижался.
Вот Ваське-формалисту один раз докладывают, мол, в городе видели машину от глухонемых, другой раз — тебе, мол, Жора-глухарик кланяться велел, — и задумал он это безобразие прекратить. По тому большаку, где выходит из лесу дорога на глухонемую школу, стал он на своем мотоцикле ежедневно проезжаться не раз и не два.
Ну, все бы это ладно, узнал директор про Васькину замашку, не велел Жоре никуда выезжать, с тем бы и делу конец. А вышло то, чего никто и подумать не мог.
К этому времени жена Жоры была уже в положении. По расчету той докторши, которая работала три дня в неделю у них в глухонемой школе, было ей время к весне родить. Беспокойство у них было великое: какое уродится дите, будет слышать или нет? Врачиха их уверяет, что обязательно будет с нормальным слухом, только — это уж у докторов известный разговор, они хоть к чему приплетут, — надо очень беречься в период беременности, хорошо питаться, гулять по воздуху и, главное, чтобы никаких переживаний.
Уж как этот Жора дрожал за свою Катю, это ни сказать, ни описать невозможно. И на всем хуторе ото всех было ей внимание. То одна соседка, то другая тащат ей кто огурчиков соленых, кто яичек, кто яблочков, сбереженных в соломе, потому что каждый желал им всякого добра. А о том, чтобы чем-нибудь ее обидеть, и подумать боялись.
А уже этот план, как повезут ее в родильный дом, был разработан, как все равно на фронте боевая операция разведки. Санки были у директора с железными полозьями, да с мягким сиденьем, да с овчинным пологом — вот их и назначили на этот случай. Врачиха с ней сесть должна была рядышком, а править — сам Жора, никому он бы тут вожжи не доверил. Лошадь наметили — мерина пожилого, который посмирнее, и чуть ли уж самому ему не объяснили, чтобы осторожнее вез. Так вот они и приготовились на конец марта, когда снежок еще лежит, чтобы загодя ее туда доставить.
Но то ли врачиха неопытна была по этой части, то ли сама Катя ей расчет напутала, только еще и февраль не кончился, а однажды утречком случается беда. Только Жора позавтракал и вышел на работу, бежит соседка его догонять, говорит, сию же минуту домой, баба твоя криком кричит. Прибегает он, а Катя на стуле сидит, глазищами ворочает, губы кусает и ему не говорит, а только лицом уж одним показывает, давай, мол, скорей, давай!
Тут как все забегали туда-сюда, полная паника, план весь побоку, да и какой теперь план, когда директор — кто же мог это знать — на санках укатил к другому директору, зачем и когда обратно будет, никому не известно. Врачихи тоже нет, она в этот день в городе в поликлинике принимает. Что делать? Кто говорит, за бабкой в деревню посылать надо; кто говорит, это у нее так только от испуга, перетерпит. Одним словом, кто чего, и каждый Жоре норовит свое объяснение дать, а он смотрит как дикий, и так-то мало чего понимал, а тут и вовсе. Не стал он никого слушать, заводит свой драндулет, Катю в тулуп закутал, сажает в кабину, сам за руль и покатил.
И что же вы думаете, выезжают они из лесу, остается им метров двести каких-нибудь, тут и большак, а Васька-формалист на своем мотоцикле синем с полоской в аккурат местность прочесывает! Видит он такую картину, заезжает наперерез, мотоцикл с ходу поперек дороги разворачивает и стоит, ждет. А у того тормозов-то — нету!
Жора видит такую вещь, а ехал не то чтобы тихо, торопился все же — он с четвертой да на вторую — р-раз! Газ сбросил, а все равно видит, что до мотоцикла ему не остановить. Он тогда заднюю — р-раз!
Сцепление отпустил, машина ка-ак дернется! И встала, ну прямо сказать — в притирку к этому мотоциклу. Но когда машину-то дернуло, то Катя с сиденья-то и слети! На пол съехала и сидит. Не орет, а пошевелиться не может. Видит это Жора, здесь его дикость и взыграла. Хватает он заводную ручку — у шофера это как бы личное оружие — выходит из кабины и на Трушина, на Ваську.
Тот видит, что не постращать только он ее взял, а натурально имеет намерение стукнуть, — ну, думает, пришел твой смертный час, товарищ начальник. Однако тоже был ловкач, или, может, их в милиции чему такому учат, только не стал он отступать или, пуще того, бежать, а быстро так немому-то навстречу и метнись! Тот только ручку поднял, замахнулся, а он к нему вплотную — раз, грудь в грудь, тому с ручкой-то и ни туда и ни сюда. А Васька его за руку — цоп! Да подножку ему — р-раз! Тут они и схватились, в снегу барахтаются, кто кого — не поймешь, только суть одна, что борьба идет не на жизнь, а на смерть.
А Катя-то в кабине сидит на железном полу, а дверца открыта. Сперва ей ничего было не видать, а потом, как завозились они в снегу, да закряхтели, да заругались, тут она возьми да и заори. От этого крику — ее голос он очень хорошо отличал — у Жоры еще свирепости прибавилось, но уж ручку-то у него Васька вырвал и в снег зашвырнул.
Васька же, когда услышал крик, сразу же засомневался, на ноги вскочил, Жорку отпихнул, а сам к машине. Глядит, а там баба сидит на полу в кабине, и видать, что мается. Тут он на Жорку как заорет: «Ты что же, говорит, дурак бестолковый, смолчал, что бабу беременную везешь?» И давай на него наседать, а сам весь трясется, потому что очень на него повлияло, когда он во все обстоятельства вник.
Слов-то Жорка, конечно, не разобрал, но сообразил, потому что очень глаз у него был начитанный выражение понимать. Кинулся он в кабину, давай Катю на сиденье поднимать, а Васька уж тем временем в снегу шарит, ручку ищет. Насилу нашел, потому что она под снег аж черт-те куда ушла. Ну, нашел он ручку, Жорке орет, садись, мол, за руль, тот сел, он круть-круть, покрутил, завелась!
Васька на мотоцикл, р-раз — завел, разворачивается, этому рукой махнул — давай, дескать, за мной, и, как был весь в снегу, прямым ходом к больнице. Сигнал подает, дорогу им каждый уступает, ну прямо что заморский гость какой с почетным караулом.
Как подъехали к родильному корпусу, Васька сам туда забежал. Выходят две сестрицы, Катю — под руки и повели. Жора за ней, но тут его Васька останавливает так рукой и говорит: «Ну, скажи спасибо своей бабе, а то упек бы тебя как миленького», — и показывает ему пальцами, стало быть, решетку. А тот на решетку-то поглядел, да только видит, что глаза у Васьки веселые, и сам на него с теми словами, которые хорошо у него получались — так тебя, мол, и сяк…
Сел Васька на свой мотоцикл, уехал. А Жора так в машине и ночевал, под тулупом, от родильного дома не отходит. Ему объясняют, чтобы ехал домой, а он свое мычит, не поймешь чего, руками размахивает, ну и отступились. А Катя, значит, день да еще ночь промучилась, а на другой-то день и родила мальчишку.
Вот так и вышло, что попал Васька-формалист к Жоре-глухарику в кумовья. А мальчишка такой удался крикун, что спасу нет. Уж не Васька ли Трушин так его напугал? Первые месяца два они все только и ходили кругом его люльки — слышит или не слышит? Наконец удостоверились — слышит. Тут только они и спохватились, что надо парня по всем правилам записать, и нарекли его Васей. Крестить, конечно, не стали, ну а крестины устроили, или, если по-новому, октябрины. На этих, стало быть, октябринах Васька Трушин сидел у них почетным гостем, как бы за крестного…
Вот какие дела. Тому уж годков шесть, поди, миновало, мальчишка подрос, скоро в школу идти, а Василь-то Иваныч нет-нет и наведается на хуторок с конфеткой да с шоколадкой, вот…
Ах, машину-то?.. Да, получили они машину новую, «ГАЗ-63», и шофера подобрали из молодых, ничего, работает. Но только старуху эту, «ЗИС-5», так и не отдали. Ездит на ней Жора помаленьку в лес по дрова, чтобы новую не корежить да, бывает, сено вывезти с покоса. Васька-формалист — он у нас теперь начальником госавтоинспекции — к директору множество раз приставал, просил по-хорошему, сдай да сдай на железный лом, а то, мол, непорядок. А тот ему: «Что ты, Василь Иваныч, а вдруг еще кому рожать приспичит, на чем повезем?»
1963