Когда мы молоды

ГИТАРА

— Дусь, а Дусь!.. Вынеси гитару!

Начинается! Делать нечего, придется закрывать окно. Иначе не дадут работать. Раньше я захлопывал окно нетерпеливо, с досадой. Потом стал затворять его демонстративно, в надежде усовестить нарушителя моего трудового режима. Но из всех окон нашего шестидесятиквартирного дома ему было дело только до одного, и моих демонстраций он попросту не замечал. Теперь я смирился, как смиряется человек перед неподвластной ему стихией. Я закрываю окно спокойно, деловито, со всеми предосторожностями сознательного съемщика заводской квартиры.

Итак, подхожу к окну.

Внизу, у железной решетки, вокруг разбитого подле дома цветника, стоит парень. С высоты третьего этажа он выглядит приземистым крепышом. У него вид, предостерегающий о том, что парень этот лих: черные бостоновые брюки заправлены с напуском в хромовые сапоги гармошкой, серый двубортный пиджак не застегнут ни на одну пуговицу, отчего имеет поношенный вид, на затылок надета кепчонка с козырьком настолько узким, что диву даешься, зачем же его вообще-то приделали.

— Дусь, а Дусь!.. Дуська! — цедит парень сквозь зубы.

Никто не откликается. Знакомая ситуация. Еще два-три безответных зова, и Дусин рыцарь — в своем кругу он зовется Витькой — уйдет, приняв безразличный вид. Но это не значит, что я могу оставить окно открытым. Через полчаса он вернется в сопровождении своих закадычных друзей Пашки и Вовки. Пашка ходит в костюме обыкновенном и кепки не носит, зато обладает рыжеватой шевелюрой, уложенной широкими волнами горячей завивки. Вовка из всех троих самый юный и невзрачный, зато он ходит в абстрактной рубашке навыпуск, умеет выговаривать «дудл-дадл-дидл-додл» и хрипло орать под гитару «Сан-Луи».

Теперь испытывать терпение жильцов принимаются все трое:

— Дусь, а Дусь!.. Ну вынесешь гитару-то?

— Па-ад окном стою я-а с гита-ра-ю!..

— Дусь, тащи, сыграем на басах…

— Мы сыграем, ты споешь…

— Ты споешь, а я присвистну…

— Довольно вам дурью-то мучиться!

Это Дуся. То ли ей перед соседями совестно, то ли не желает она обнаруживать, что к кому-то из троих она более благосклонна, только одному Витьке она почти никогда не отвечает. И что она делает, и что переживает, когда он, придав разболтанность фигуре и нагловатую скрипучесть голосу, донимает ее своей неизменной просьбой? Хмурится ли нарочито грозно, стесняясь своих домашних, сердится ли взаправду, уткнувшись для видимости в прошлогодний конспект?

Дусе лет восемнадцать. Это миловидная девушка из соседней квартиры, дочь рабочего и сама работница. Я знаю ее по вечернему техникуму, где мне приходится читать «Детали машин». Дуся учится прилежно, и, хотя я не возлагаю больших надежд на женщин как специалистов тяжелого машиностроения, из нее, мне кажется, выйдет толк. Зимой она выглядела совсем еще девчонкой, а тут — смотри как расцвела!

Немножко знаком мне и Витька. Как-то для одной из моих конструкций понадобилась пара сложных конических шестерен со спиральным зубом. Дня через два после отсылки чертежа я зашел в цех, чтобы протолкнуть заказ. Оказалось, он уже в работе.

— У нас тут парнишка один, из ремесленников, — пояснил мне начальник цеха, — как пронюхает, что сложная работа есть, из рук рвет.

— Парнишка?! — переспросил я, вскипев. — Тут нужен самый опытный фрезеровщик!

Но начальник не смутился, а послал нарядчицу узнать, не готов ли заказ. Через несколько минут в конторку вошел парень в забрызганной эмульсией спецовке и подал шестерню, сверкающую свеженарезанными зубьями. Я проверил шаблоном каждый зуб и нашел, что работа выполнена идеально. Мне захотелось подвалить молодого фрезеровщика, но его уже не было в конторке.

— Деловой, — кивнул на дверь начальник цеха. — Больше меня зарабатывает.

Это был Витька.

С появлением в окне Дуси молодые люди принимают меры к тому, чтобы никто не заподозрил их в склонности рассматривать присутствие дамы как обстоятельство, к чему-то обязывающее. Витька, который стоял, опершись локтем о столб ограды, теперь повисает на нем, как на костыле, и отворачивается от окна. Вовка закладывает руки в карманы и сплевывает измусоленный окурок прямо в цветочную клумбу. Пашка позы не меняет и даже кокетливо встряхивает шевелюрой, однако лицу придает несколько скучающее выражение. Разговор продолжается примерно в такой плоскости:

— А, Дусенок, наше вам. Ты на меня не сердишься — на́ конфетку. (Вовка.)

— Чтой-то вы стали ноль внимания в нашем направлении, Евдокия Петровна? Неужели, по-вашему, недостойны? Сильно высоко стали о себе понимать — студентка и так далее… (Пашка.)

— И так далее, когда я был в Италии… Дусь, как там насчет гитарки? (Вовка.)

Витька молчит: очевидно, он еще не пришел в себя от прилива чувств, вызванного появлением Дуси.

— Не съедим твою гитару, не беспокойся. (Вовка.)

— А может, съедите, кто вас знает.

Вступает в бой Витька.

— Скажи уж, жалко гитары, — произносит он с подчеркнуто презрительной интонацией, которая соответствовала бы, например, такому тексту: «С недостойными личностями, которым жалко гитары, у нас не может быть ничего общего».

Однако Дуся не возмущается. Очевидно, она понимает, что в этой уничтожающей фразе зашифрованы эмоции, прямо противоположные тем, которые она непосредственно выражает. Дуся отвечает Витьке иначе, чем другим, — менее бойко и более пространно:

— Ну прямо! Ничего мне не жалко, а в тот раз взяли гитару, а сами напились пьяные, и с хулиганами подрались, и струну оборвали, вот вам и давай…

Решить вопрос о гитаре ни та, ни другая сторона не торопится. Вовка придает разговору такой оборот:

— Сказала, пьяные. По двести на брата тяпнули для приличия…

— Довольно уж воображать-то, сами от двести грамм с копыток повалитесь.

— А ты поднеси, посмотрим. (Пашка.)

— Чтой-то мне вам подносить, больно вы мне нужны…

И далее в этом духе.

Иногда в ходе собеседования рассказывается эпизод вроде следующего:

— Эх, вчера на футболе один мужик давал, вот давал! На поле выбег и пошел металлургов (то есть игроков спортивного общества «Металлург», нашего извечного соперника) за ноги хватать. Мильтон за ним, а он как чесанет по беговой дорожке! «Засекай, кричит, время, ГТО сдаю!»

Так продолжается до самого темна. Бывает, они получают гитару и тогда отправляются с нею бродить по улицам нашего промышленного захолустья, распевая под Пашкин аккомпанемент что-нибудь вроде:

А бывает, уйдут ни с чем, но встретят какого-нибудь подгулявшего гармониста, и тогда вместо воровских песен и бестолкового, жестоко перевранного «модерна» поются разухабистые частушки, по большей части двусмысленного, а то и вовсе непечатного свойства. С таким-то репертуаром компания не раз пройдется под Дусиным окном: знай наших!

Чтобы это все не мешало мне работать, я подхожу к окну, намереваясь его закрыть. Подхожу… и останавливаюсь в нерешительности. Вот он стоит внизу, этот малый, хороший рабочий, с которым мы на одном заводе делаем наше общее дело. Там я горжусь своей общностью с ним. Почему же вне стен завода я чуждаюсь тебя, голова твоя непутевая? Почему не найду для тебя такого слова, которое помогло бы тебе понять, как не к лицу тебе то напускное пренебрежение к приличиям, ужимки под «блатных» и маска бесшабашного гуляки?

Эти мысли приходят ко мне не впервые. Я, бывало, умел отвертеться от них: есть-де инстанции, на которые возложено то-то и то-то, а у меня своих дел по горло. Но мысли возвращаются снова и снова.

Кажется, я принимаю решение…

Я уже представляю себе, как это произойдет. Вот я подхожу к нему и подаю ему руку:

«Здравствуй, Витя. Мы ведь знакомы».

«Здравствуйте», — он немного смущается.

«Ты чего же, братец, шумишь?»

Меня он послушает! Я беру его под руку и веду переулком туда, где за кварталом новых домов темнеет еще уцелевший лесок. В дни моего детства этот лес считался страшной далью. Я говорю:

«Решил вот вмешаться в твою личную жизнь. Не удивляйся и не протестуй: я из тех, кто по́том и кровью добывал тебе право на счастье. Скажи мне, Витя, почему ты, правильный человек на заводе, за его воротами живешь, словно кому-то назло? Делаешь не то, что тебе по душе, говоришь не то, что у тебя на уме, и не тем языком, каким говорят с людьми? Знаю, в тебе богатырская удаль играет. Ничто не дает тебе большего ощущения свободы, чем совершение поступков, считающихся недозволенными. Но эта свобода обманчива, она хуже неволи. Ты должен теперь притворяться, будто чарка водки тебе милее, чем улыбка любимой девушки. Витька, перестань ломаться, другого ждет от тебя твоя Дуся. Она ждет, чтобы ты нежно взял ее за руку и сказал: «Милая Дуся! Не нужна мне твоя гитара, не за ней прихожу я под твое окно, а затем, чтобы напомнить о себе, чтобы накрепко завладеть твоими думами…»

И еще многое другое скажу я притихшему Витьке.

Да, следовало бы, очень следовало бы сделать так.

Но у меня на столе неоконченный расчет узла новой машины, которую надо спешно сдавать в производство, и я закрываю окно.

1955