Когда мы молоды

ОГНЕННАЯ ГРИВА

Владимир Иванович радовался платформе, как радуются новой квартире. Все ему нравилось в ней: и то, что она маленькая, хрупкая с виду, каких давно уже не строят, и то, что накануне ее грузили кругляком, и лоскутья коры, оставшиеся в память об этом, были мягкие, квелые и пахли сосной с горьковатой примесью прели. Стоя на платформе, Владимир Иванович торжествовал.

А вокруг все вертелось в какой-то замедленной суете, похожей на кипение тяжелой жидкости. Сверкали на солнце параллели путей; бесшумно и загадочно, словно заколдованные, катились вагоны с сортировочной горки; звякали замирающей звуковой цепочкой буфера состава, получившего толчок; чумазые сцепщики разъезжали на подножках тендеров, поводя сигнальным флажком, зажатым в черную рукавицу; хриплый голос распоряжался из невидимых громкоговорителей, выкрикивал неразборчивые фразы; требовали путей маневровые паровозы, тройками отсвистывая нужные номера, и над всем этим — острый и терпкий, как тропические пряности, запах разогретого мазута.

— Ну, чего стоишь! Давай грузи, думаешь, тебя дожидаться будем? Сейчас двенадцатая путя освободится, и погоним, дожидаться, думаешь, будем тебя?

Выпалив это резким фальцетом, запаренный составитель побежал куда-то в дальний конец станции, а Владимир Иванович вспомнил, зачем нужна ему эта платформа, добытая с таким трудом.

— Я пошел за машиной, а вы ищите пока колодки и растяжки, — бросил он на ходу коллектору Валерию, который сидел на наклонных лежнях погрузочной эстакады и жевал соломинку. Сидеть здесь было неудобно, Валерий весь изогнулся, но сидел.

«Разумеется, не захочет понять, что от него требуется», — подумал Владимир Иванович, но не остановился, быстро зашагал через пути. В последнее время он стал отдавать распоряжения Валерию неохотно, сквозь зубы, потому что тошно было смотреть, как неохотно они выполняются.

— Какие колодки, Владимир Иванович? — крикнул вслед Валерий. Собственно, не крикнул, сказал обычным голосом.

Владимир Иванович остановился, резко повернулся, подошел к эстакаде, подобрал одну из разбросанных вокруг деревянных колодок с торчащими пятидюймовыми гвоздями.

— Вот какие, видите?

Валерий встал не спеша и подошел поближе. Владимир Иванович бросил колодку, подобрал кусок проволоки, скрученной и запутанной.

— А растяжки вот какие, понятно? Восемь колодок и четыре растяжки.

Он шагал через рельсы, негодуя. Если не ткнуть носом, ничего не сделает сам. Палец о палец не ударит!

Зеленый газик с брезентовым верхом стоял возле серого от паровозной гари здания товарной конторы. Владимир Иванович заглянул в помещение. Полный кряхтящий железнодорожный начальник, положив телефонную трубку, несвежим платком утирал рыхлое лицо.

— Ну что, еще чем-нибудь недовольны? — встретил он Владимира Ивановича.

— Нет, напротив, всем доволен, зашел попрощаться и поблагодарить. Очень вам признателен!

Железнодорожник поднялся с некоторым замешательством, некрепко пожал протянутую руку, и во взгляде его было столько недоумения, что Владимир Иванович почувствовал себя мальчишкой, попавшим впросак. А когда он выходил, уже снова звонил телефон, и начальник отвечал падающим, усталым голосом: «Д’. Слуш’ вас. Ничем не м’гу помочь». И Владимиру Ивановичу вдруг стало совестно за тот напор, с которым он добывал свою платформу, злоупотребляя именем Академии наук, к которой в действительности лишь косвенно относилась его экспедиция, за едва замаскированное стращание обкомом, секретаря которого он как бы невзначай называл по имени-отчеству…

…С переезда Владимир Иванович свернул в междупутье и подъехал к эстакаде. На ней стоял Валерий, лениво и неловко распутывая толстую проволоку. Наклонные брусья для въезда лежали широко, в расчете на грузовые машины, внутренние края их были обломаны. Владимир Иванович выглянул из кабины, проверил направление колес и стал медленно въезжать.

— Показывайте! — крикнул он Валерию.

«Само собой, о чем говорить», — изобразил тот одними бровями. Владимир Иванович медленно вел машину наверх, а Валерий, согнув руки в локтях, легонько помахивал то одной (левей), то другой (правей) ладонью, а потом манил обеими руками на себя: прямо, прямо… Газик гудел шестернями на первой передаче, но уклон был слишком крут, мотор стал давать перебои и вдруг заглох. «Черт возьми, что же я сразу не включил передний мост!» — подумал Владимир Иванович с досадой и стал съезжать назад.

— Давайте я въеду. С разгончиком! — подскочил Валерий.

Ведь это надо! Пришел в экспедицию с новенькими любительскими правами, вся цена-то им шестнадцать часов «практической езды», чуть поднатаскался и уже считает, что лучше водит машину! «С разгончиком!» Все-то они знают — понаслышке! Здесь чуть не попал на край, а провалишься между брусьев, как потом вылезать?

Владимиру Ивановичу не надо бы принимать так близко к сердцу самонадеянность юнца, но что поделаешь: водительское искусство — его самая чуткая струна, это его страсть, своим умением водить машину он гордится больше, чем заслугами в геологии.

— Ладно, без вас обойдется.

Отходит с видом оскорбленной невинности, пожимает плечами. А что, может быть, и въехал бы! Ничего особенного. Пятьдесят — «за», пятьдесят — «против». Но для Владимира Ивановича это «не тот стиль». В серьезном деле «за» должно быть около ста.

С включенным передним мостом Владимир Иванович плавно въезжает на эстакаду. А вдалеке уже подходит к стрелке паровоз. На эстакаде только один трап, другой валяется внизу. Владимир Иванович берет трап, мостит наискось между эстакадой и платформой. Валерий стоит, смотрит.

— Подали бы другой трап, Валерий!

— Пожалуйста, а где он?

— Вон, внизу.

Валерий не спеша спрыгивает вниз, с натугой берет тяжелый трап из толстых досок, но положить его на эстакаду не может, только приподнимает над ее уровнем. Владимир Иванович подхватывает трап, волочит его на место, быстро, прыжком, садится в машину, потому что паровозик уже на подходе.

— Напрасно волнуетесь, Владимир Иванович. Они подождут.

Вероятно, и в самом деле подождали бы, не везти же пустую платформу. Но хорошо ли заставлять ждать? Валерий об этом, конечно, не задумывается. «А может быть, и я напрасно задумываюсь?» — приходит в голову Владимиру Ивановичу. Но ему некогда размышлять, он заезжает на платформу, в два маневра ставит машину точно посередине, и тут же паровоз цепляет платформу и тащит ее за собой.

— Валерий! Колодки! — кричит Владимир Иванович, ставя машину на скорость и на ручной тормоз.

— Вот они, — показывает Валерий.

Как это он догадался перебросить их на платформу — просто диво. Наверное, сообразил, что возвращаться за ними пришлось бы ему, самому.

Владимир Иванович чувствует, что уже не может быть справедливым. Все в этом парне вызывает у него протест. Даже наружность. Светло-серые глаза, ясные, прозрачные, не выражают никаких эмоций. Светлая кожа с легким загаром, удивительно гладкая, нежная — как у барышни. Брови темные, густые, пышные, а волосы пшенично-желтые — не красится ли в парикмахерской? Нос прямой, разве только чуточку длинноват, губы красные, сочные — плотояден. Роста высокого, держится прямо, талия тонкая, плечи прямые, широченные. «Я с таким сложением, наверное, был бы мастером по гимнастике, а этот полена потолще поднять не может…» Владимир Иванович ловит себя на этих придирках, прекрасно понимая, что все это вздор, но не может заставить себя думать иначе. Что-то непримиримо враждебное чудится ему в этом красивом, выхоленном юнце.

Состав был уже готов, и их прицепили в самую голову, поэтому паровоз, который возил платформу по станционным путям, так и остался с ними. На этой второстепенной северной дороге доживали свой век паровозы, и хотя с точки зрения технико-экономической это называлось отсталостью, Владимиру Ивановичу было приятно, что их повезет паровоз — старый служака. Скоро он совсем исчезнет из мира реальных вещей, но надолго останется в памяти людской, где-то рядом с пулеметной тачанкой. Владимир Иванович радовался предстоящему путешествию, как лет около сорока назад радовался бы хорошей сказке.

Они едва успели закрепить машину, и вот уж паровоз загудел протяжно, проплыли мимо пакгаузы, будки, блокпосты, и по сторонам однопутной дороги потянулось таежное безлюдье. Солнце уже застревало в верхушках деревьев, и воздух становился прохладен. Платформу со всех сторон обдувало ветром, от паровоза густым дождем летела угольная пыль, хлесткая, колючая. Но Владимир Иванович все еще не спешил укрыться в машине. Подняв воротник брезентовой куртки, надвинув синий берет на лоб до самых очков, он стоял, привалившись к капоту газика, и смотрел на пробегающий мимо ландшафт: угрюмую и хилую тайгу с болотистыми прогалинами, крутобокие пади с извилистым ручейком в зарослях осоки, внезапные просеки, взрезывающие лесную даль, серые столбы, а на них провода, провода, которые колеблются вверх-вниз, вверх-вниз… Как ни бедно разнообразием это зрелище, Владимиру Ивановичу трудно оторваться от него: быстрый бег, мелькание предметов обещают, обещают новизну, что-то дивное, невиданное еще. Наконец он вспоминает, что сегодня не обедали, и открывает дверцу машины, где Валерий сидит на своем обычном месте, рядом с водителем, и читает «Четвертый позвонок».

— А не перекусить ли нам, старина? — говорит Владимир Иванович игриво: успех дела и ощущение езды привели его в приподнятое настроение.

— Не мешало бы, — оживляется Валерий. Инициатива начальника на этот раз ему как нельзя более по душе, хотя, не будь ее, он терпел бы и дальше.

Вокруг — жиденькая голубоватая тьма августовской северной ночи. Черной широкой лентой несется мимо тайга по обеим сторонам, и в этом лесном коридоре оглушительно грохочут по рельсам сорок вагонов. Владимир Иванович сидит на водительском месте, опершись руками и грудью на руль. Позади, на широком пассажирском сиденье под двумя одеялами, спит Валерий. Владимир Иванович все еще дивится, как это у него просто и естественно получилось.

Когда заговорили о ночлеге, Владимир Иванович сказал:

— Разумеется, сзади удобнее. Настоящее спальное место.

— Да, конечно, — согласился Валерий и стал готовить там постель. — Ну, а вы как же, Владимир Иванович?

От этой милой, заботливой фразы Владимир Иванович смутился.

— Да я что ж, вот тут, по-шоферски, — проговорил он, но, уже когда договаривал эти слова, понял, какая получилась несуразица. Кто воспитывал этого мальчишку? Каким образом сумели так крепко вдолбить ему в голову, что он всегда и всюду первое лицо? Но изменять уже ничего не пожелал. Физические неудобства он переносил охотнее, чем моральную неловкость.

Устроиться впереди оказалось не так-то просто: то баранка теснит, то адски дует снизу, в промежуток между сиденьями, и ноги некуда девать. Какого черта маюсь, думает Владимир Иванович. Взять да и разбудить сейчас этого принца: слезай, приехали, ваше сиятельство, другим тоже надо поспать. Однако эта мысль, такая простая и справедливая, никак не может перейти в действие, и в конце концов Владимир Иванович начисто отвергает ее, хотя и не может себе объяснить почему.

Итак, мальчишка дрыхнет безмятежно, а он на шоферском сиденье поеживается от холода. Что ж, все правильно. Ведь он сам взял этого парня в свою экспедицию и по своей воле взял его с собой, когда поехал в административный центр.

Экспедиция Владимира Ивановича была самой перспективной, а сам он среди геологов института числился под номером один. Он знал об этом и считал это закономерным, ибо у него в активе было два важных месторождения, открытых по его собственному теоретическому прогнозу. Его кандидатская диссертация, по утверждению друзей, только тем отличалась от докторской, что была вчетверо короче. Теперь он опять, вот уже третий год, работал в поле, подбирался к ядру крупного месторождения, и ему уже намекали, что, в случае успеха, защита докторской пройдет без запинки, а к тому времени как раз освободится вакансия начальника лаборатории. Вся эта стратегия очень мало его занимала, он не видел смысла в том, чтобы находиться в четырех стенах, когда наиболее полезным он чувствовал себя именно в поле. Но все равно на него смотрели как на будущего шефа, поддерживали во всех его нуждах и добродушно потакали в том, что считали чудачеством. Его имя было известно даже студентам, и молодежь рвалась в его партию. Поэтому всякое пополнение сначала посылали к нему.

В этом сезоне он применил новый метод отбора. «Представьте себе, — говорил он, — что вы с группой в три человека должны из пункта А прибыть в пункт Б точно к назначенному сроку. Вам поставили задачу идти вниз по ручью до его слияния с другим ручьем и по тому, другому ручью подняться вверх. Других хоженых путей через тайгу нет. Вы смотрите на карту: расстояние между пунктами А и Б по прямой втрое короче, нежели по ручью. По ручьям ходили до вас, там не встретится ничего нового. Напрямик не ходил никто. Ваше решение?»

Один за другим парни и девушки отвечали одинаково. Они даже не задумывались, настолько очевидным было для них, куда клонит этот старый таежник, известный своими трудными и смелыми походами. Разумеется, через тайгу!

Разумеется! Так решали и персонажи рассказа, из которого Владимир Иванович позаимствовал ситуацию. В том рассказе геологов постигли всевозможные беды, один погиб, другой оказался трусом, но их старший, принявший безответственное решение, был аттестован как герой.

И вот, совсем уж отчаявшись найти среди этих кандидатов в герои хоть одного серьезного человека, Владимир Иванович вдруг услышал от красивого флегматичного блондина:

— Пойду, как велено, по ручьям.

— Молодец! Вас-то мне и надо! — обрадовался Владимир Иванович. — А им забили головы всяким романтическим вздором! За приключениями извольте ходить в кино. В тайге мы работаем.

— Дельная мысль, — заметил блондин.

Но Владимир Иванович был так воодушевлен находкой, что не уловил ни развязности, ни насмешливой снисходительности, которой юные умники награждают наивные промахи старших…

А поезд с грохотом мчался сквозь темную тайгу, бешено тряслись и качались вагоны на этой дальней, второстепенной, немного запущенной магистрали. От быстрого хода крены платформы на неровностях полотна получались такими крутыми, что газик резко раскачивался из стороны в сторону, приседал на рессорах и каждую минуту, казалось, готов был выпрыгнуть за борт.

Жутковато одиночество посреди этого грохота, этой бешеной тряски. А поезд мчится все быстрей, ощутимо давит ускорение, и чем быстрее он мчится, чем выше напряжение в железном чреве паровоза, тем гуще и ярче клубится за его спиной огненная грива.

Словно из вулканического кратера, вздымается ввысь столб раскаленных пылинок, встречный ветер клонит этот столб, пригибает к земле, ерошит, пушит, швыряет из стороны в сторону на поворотах пути, как хвост парящего в небе змея. В окружающей тьме эта грива кажется сплошным потоком огня, могучим и единственно реальным в зыбком игрушечном мире. Сейчас она коснется и воспламенит тряпочный автомобильчик, трясущийся на старенькой, шаткой деревянной платформе, и весь этот тарахтящий деревянный хвост послушно бегущих беспомощных вагончиков…

В мелькании розовых искр чудятся смутные образы грозных времен, за жестким стуком колес по стыкам, за скрежетом буферов слышатся полузабытые громы… Фиолетово-огненные рои мчатся издалека, пролетают над головой с усталым жужжанием, запоздало доносится стук изрыгнувшего их пулемета. Совсем не страшен полет этих огненных пчел, потому что их видишь и, кажется, можешь пересчитать. Но вдруг оседает сосед по окопу, сползает на песчаное дно. «Что ты, браток?» — «Задела, проклятая». И больше ни слова. Больше никто не услышит ни слова от парня, который пришел с пополнением прошлой ночью. Кажется, он был чернявый. Кажется, широколицый. Мало виделись днем: все больше отсыпались в землянке. Мало друг на друга смотрели. А ночью стояли рядом в боевом охранении. Слева озеро, справа шоссе, впереди высота в густых локонах леса. Где-то под Себежем было…

А все-таки здорово клонит ко сну. Как бы тут поудобнее улечься… Так? Голову не на что положить. Ах, черт с ним, буду сидеть.

Мечется огненная грива, змеей извивается из стороны в сторону, розовые звезды вспыхивают и гаснут, и где-то далеко над ними слабо мерцают настоящие звезды, бледные, неясные, расплывчатые…

Звезды светили над головой, густо рассыпаны были по небу, звезды расплывчато отражались в воде, а вода — спокойная, тихая. Тяжелый понтон движется в ней, как в масле, медленно и беззвучно, но вдруг вспыхивает новая звезда, огромная, яркая, и сразу вода превращается в кипящий котел, вздымаются с грохотом фонтаны брызг, и смешно, что закружилась голова и ты упал на железный плот, — брызгами, что ли, сшибло? И все забылось, забавный провал в памяти, а потом опять тишина и звезды над головой, и кто-то напевает вполголоса: «Эх, как бы да нам бы доплыть бы до дамбы…» Значит, плывем еще, значит, не потопили, и я плыву, значит, вместе будем. А голова гудит, горит и ломит плечо, но весело и не терпится знать, что будет дальше, потому что ясно уже: нет у врага силы, чтобы нас сдержать, пострелял и заткнулся, нечем ему нас остановить, видит, что плывем, а нечем! Значит, скоро будем на дамбе, значит, переправу наладим!.. На Одере было, где-то под Кюстрином вроде…

А холодно все же. Встречный ветер врывается в пазы, ноги совсем закоченели, озноб подбирается к пояснице. Не хватает еще заболеть! К черту, сейчас я его разбужу. Сейчас, вот только еще посмотрю на эти искряные вихри…

Мерещится в них колено железной трубы, раскаленное так, что на пунцовой его поверхности вспыхивают и гаснут яркие искорки. Слышатся шорохи чужой жизни из мрака — сырого, промозглого, без границ, без формы. За ситцевой застиранной занавеской скрипят козелки под топчаном из неструганых тесин, надрывает душу трескучий нутряной кашель… Тешит ноздри привычный запах сохнущих портянок, обжигает ладони хрусткая корка печеной картошки. Жесткая, тяжелая, нежная рука на затылке: «Ешь, сынок, набирайся силы, мы — с копыток — вам достраивать». Потом желтые бугорки на пустыре, на голом месте, без ограды, без входа и выхода, яркое солнце на воронках ревущих труб, серьезные люди с фуражками в руках, и возле темной продолговатой ямы в красном тесном ящике желтое потухшее отцовское лицо. И бугорки на голом месте, новом месте, без границ, без ограды, куда еще и дорога не вытоптана, откуда идти по комьям желтой глины, быстро сохнущей под жарким солнцем. Но теперь поперек пути тень от высокой трубы завода, которого не было раньше…

Надо шевелить пальцами рук и ног: раз-два, раз-два, быстрей, еще быстрей, — лучший способ, чтобы согреться… Этот спит сном праведника. А что ему? Почему бы ему, собственно, не спать? Он вовсе не обязан терпеть лишения. Он мог бы вообще не наниматься, с голоду не умер бы. Вот работает коллектором в свои каникулы. Сделал одолжение. А мог бы и не делать.

Удивительно, как не загорается лес от этого потока искр? Что, если б вдруг загорелась тайга? Да, да, да, это было уже… Лесные пожары… Лес горел вокруг молодого завода, а мы, комсомольцы, сражались с огнем, мы рыли канавы на его пути, мы несли охрану на спасенных участках, и вот однажды под вечер тревожная весть… Его несли всю дорогу из леса вчетвером на самодельных носилках из прутьев и двух жердин, несли одного из нас всю дорогу из леса, потому что тогда еще не на чем было возить. Несли его быстро, спотыкаясь о корни, косясь на красный от крови живот, надеялись на врача. Парень выжил, потому что был молод и ему очень нравилось жить. А бандитскую пулю, говорят, оставил себе на память.

Виляет, полощется огненная грива, дробно вздрагивает платформа. А на ней не газик — броневик, и стучат, стучат колеса теплушек, а в них — где сорок человек, где восемь лошадей…

Не горюй, боец-сирота, теперь мы все одна семья, смело мы в бой идем, разгромили атаманов, разогнали воевод. Иркутск и Варшава, Орел и Каховка, — вьется, полощется на ветру огненная грива! Наш паровоз, вперед лети! Где остановка? Остановки не будет! В том-то вся суть.

А ночь уже стушевалась, восток занимается заревом, и вот уж глядь — виднеется пурпурная головешка в прогалинах тайги, вот она дугообразно выгибается кверху, вырисовывается контур гигантского раскаленного полушария, сумасшедше мелькает частокол еловых верхушек по его золотистому полю, свет и тень, свет и тень, свет и тень чередуются с пулеметной быстротой. Вот и совсем поднялся над горизонтом огненный шар, и тайга озарилась…

На заднем сиденье заскрипели пружины…

Проснулся! Только бы не начал приставать с разговорами, а то потеряется нить.

Что-то еще недодумано, что-то нужное вертится в голове…

— Где мы едем?

— Скоро будем на месте.

— Ого, я, кажется, отменно поспал.

Довольство в голосе. Большего тебе и не требуется?

Что-то я недодумал, что-то нужное обронил… Поезд мчится вперед и вперед, и нет у него конечной остановки, но где-то по дороге подсаживается новый люд. Они, которые не с начала пути, что они знают? Скажем, вот этот парнишка?

Владимир Иванович оглянулся. На заднем сиденье никого не было. Валялись скомканные одеяла. На платформе тоже никого.

«Наваждение какое-то», — подумал Владимир Иванович. Открыл дверцу, глянул назад — никого, выглянул по другую сторону — и там никого. Вылез, стараясь не торопиться, подавляя бессмысленную тревогу, пошел вокруг машины.

Позади газика спиной к движению стоял Валерий с поднятыми вверх руками. Постоял так, потянулся, развел руками в стороны, два раза присел, покачнулся при толчке, повернулся и увидел начальника.

— Ха, зарядочка! — сказал Валерий.

Что такое? Смущение на его лице?

Так может быть… Может быть, он просто стесняется делать вещи, которые все одобряют?

Антигерой? Отчего бывает такое? Ах, мало ли отчего… Не надо искать простых объяснений. Простые решения надо искать.

«Что такое я думал о нем? Что-то нехорошее, злое».

Полно, какая он смена? Ведь только он один назвался охотником идти по проторенной тропе. Те, остальные, которых ты отверг, они ведь выбирали неизведанное!

И вдруг Владимиру Ивановичу стало жаль Валерия, попросту жаль. Стало неловко перед ним, будто в чем-то его обобрал, что-то не поровну с ним разделил. Чувствовал себя неизмеримо богаче. Бывает ведь так: одним на пользу даже потери, другие и от удач только больше нищают.

Пропала всякая злость. «Парень, парень! Да, я ошибся в тебе, но это моя же вина: зачем я поверил в твою преждевременную мудрость? Пусть ясная, трезвая мысль нужнее романтического порыва, но в двадцать лет человек не может этого знать».

— Ну, делай свою зарядочку, что же ты перестал? — сказал Владимир Иванович, впервые обращаясь к Валерию на «ты».

1962