Когда мы молоды

БЛАГОДАРНОСТЬ

Больной лежал на операционном столе.

Он выглядел глубоким стариком. Давно не стриженные седеющие на висках волосы неряшливо и клочковато топорщились, в их обрамлении маленькие ушные раковины напоминали морские ракушки, потерянные среди выгоревшей травы. Лицо больного, нечисто выбритое накануне приходящим парикмахером, было изжелта-бледным. Ввалившиеся щеки обрисовывали рельеф челюстей с деснами и зубами. Большой хрящеватый нос торчал сиротливым утесом, и в глубоких, с густой тенью глазницах беспокойно ворочались огромные глазные яблоки. Черный зрачок в серо-зеленой сетчатке тускло мерцал страхом и собачьей покорностью.

Георгий Филиппович только на мгновение задержался взглядом на этом лице и сразу, словно боялся отвлечься, бросил операционной сестре: «Начинаем».

Пока сестра фиксировала больного, пристегивая ремнями его руки и ноги («Чтобы вы не убежали», — шутила она по привычке), Георгий Филиппович мыл руки, сосредоточенно и медлительно, словно совершал священнодействие. Затем, подняв согнутые в локте руки в желтых перчатках с растопыренными пальцами, похожий на пастора, благословляющего прихожан, он дал сестре завязать у себя на затылке тесемки стерильной маски, закрывшей его лицо до самых глаз, и шагнул к столу.

— Сейчас будет больно, минуточку потерпите, — деловито сказал хирург, и в живот воткнулась игла.

Больной вздрогнул слегка, но боль была не сильной, введенный несколько минут назад морфий притупил восприятие. За первой иглой воткнулась вторая, потом третья, четвертая, но живот уже деревенел, боль больше не чувствовалась, было только какое-то странное ощущение, будто тебя накачивают, как футбольный мяч, ничем нельзя этому помешать, и страшновато, что лопнет.

Второй хирург стал по другую сторону. Сестры заняли свои места, как хорошо натренированный боевой расчет. Георгий Филиппович, не отрывая взгляда от обработанного спиртом и йодом операционного поля, обложенного стерильным материалом, протянул руку. Сестра подала скальпель, Георгий Филиппович примерился, нащупал нужную точку и сделал продольный разрез.

Больной был слаб и истощен. Накануне ему ввели четыре литра физиологического раствора с глюкозой, подняли кровяное давление. Но ткани остались вялыми, дряблыми, сердечный тонус низким, и поэтому следовало провести операцию без общего наркоза.

Был март, на дворе стояла оттепель. Но больничную котельную топили, как полагается по зимней норме, потому что в январе поступали жалобы на холод в палатах, и начальством было настрого приказано топлива не жалеть. Через четверть часа после начала операции Георгий Филиппович уже обливался потом, и сестра стерильными салфетками утирала ему капли со лба и бровей.

— Паразиты! — вслух ругался Георгий Филиппович. — Работают же где-то люди… как люди… с кондиционированным воздухом!.. А у нас…

Оборвав себя на полуфразе, он взглядом пригласил ассистента присмотреться повнимательнее.

— Видишь, что у него? — И добавил, обращаясь к сестре: — Ч-черт, откуда кровь набегает, что у вас там с зажимами? Подайте большие тампоны.

Больной лежал, уставившись в потолок. Белый потолок струился над ним волнистыми облаками, ровными, как гофрированное железо. Что-то творилось вокруг его живота, какие-то легкие прикосновения рук как бы издалека доходили до сознания, и слышались какие-то голоса. Блаженная слабость разливалась по всему телу, не было сил пошевелить ни единым пальцем, ни даже покачнуть головой. Великое безразличие овладело им, возможность неудачного исхода операции, возможность самой смерти — вот сейчас, здесь, под ножом хирурга, — нисколько не пугала, было лишь чуточку любопытно. Сознание с каждым мгновением все больше мутилось, казалось, вот-вот оборвется связь с внешним миром, но она, становясь все слабее, не обрывалась.

Голоса, которые слышал больной, произносили какой-то вздор.

«Посмотри, что у него, — прозвучало отчетливо, явственно, а дальше опять заговорило сразу несколько голосов и пошла околесица: — Черти бегают, кровь зажилили. Забыли попону в вагонах. Стоят на станции — много не расходуют — кучками сложены — пресно колдуют, окаянные…»

Смешно и жутковато от этого лепета, хочется сказать им, чтобы перестали. Раз попробовал, два попробовал — не слушаются губы, сил нет в груди, чтобы вытолкнуть звук. Еще раз попробовал — кажется, получилось что-то:

— …Чепуху… какую-то… городят…

— Что это он у вас? — строго спросил Георгий Филиппович сестру, стоящую у изголовья. — Черт возьми, волнуется. Неужели не хватает анестезии? Что будем делать, коллега? Вы видите, что у него?

— Придется дать общий наркоз, — сказал второй хирург.

— Согласен. Анна Никитична, маску!

Огромный лохматый ком лег на лицо.

«Решили удушить», — подумал больной беззлобно, и все пропало.

Георгий Филиппович быстрыми автоматическими движениями, похожими на сноровистые стежки сапожника, дошивал последний шов, и ассистент подрезал шелковую нитку, оставляя усики над каждым узелком. Разговор в операционной шел теперь громкий, в нем слышалось не сдерживаемое больше возбуждение, звучали победные, ликующие тона, хотя слова произносились обыкновенные.

— Теперь ты согласен, что операция была необходима? — говорил Георгий Филиппович с сердитым торжеством старшего, которого чуть было не сбили с толку. — Так бы вы и лечили вашу язву, пока он не отдал концы.

— Да, но рентген показывал… — смиренно оправдывался второй хирург.

— «Показывал, показывал»… Шиш он вам показывал… Надо уметь видеть клиническую картину в целом, б а т е н ь к а! — Это исконное врачебное обращение он считал своим долгом блюсти, наравне с белым цветом больничных стен и халатов, вопреки всякому модернизму. — Х и р у р г и! Вам в мясном отделе работать!

Он опять оказался прав, отчего бы и не покуражиться!

Сестры влюбленно смотрели на его ловкие, быстрые руки, такие легкие в движениях, а между тем обладающие невероятной силой, на его плотную фигуру, громко смеялись его шуткам, воодушевленно поддакивали. Это было истинное наслаждение — работать с таким хирургом. Вот опять на их глазах произошло очередное чудо: начали оперировать по поводу язвенной болезни, но Георгий Филиппович обнаружил злокачественную опухоль, на ходу изменил план операции, удалил больше половины желудка, и человек спасен.

«Будет жить и водку пить», — такая у него была на это поговорка.

Поздний август шелестел желтеющими листьями. Утра были прохладны.

Возвращаясь домой после ночного дежурства, Георгий Филиппович дремал у залитого солнцем окна полупустого вагона электрички. У своей остановки он стряхнул дремоту, вышел в тамбур, закурил… Взвизгнув, умчался зеленый состав. В маленьком парке, отделявшем от станции двухэтажные стандартные дома довоенной постройки, появились детские колясочки.

Жены не было дома, уехала на работу, дети еще гостили у бабки в деревне. На плите стоял завтрак. Георгий Филиппович приподнял крышку над сковородкой, ткнул концом кухонного ножа в остывшую, затвердевшую сардельку, поддел румяный ломтик жареной картошки, отправил его в рот, положил крышку на место и пошел к дивану раздеваться. «Съем после, когда встану, — подумал он. — Чтобы не ругалась».

Он уже натягивал на голову одеяло, больше от света, чем для тепла, как вдруг его взгляд упал на белый конверт на столе, прислоненный к стакану. Это был не обычный конверт почтового ведомства со скучной картинкой в левой стороне и трафаретом «куда… кому» в правой. Конверт был продолговатой формы, белый-белый, жесткий даже на вид, как будто накрахмаленный. Каллиграфически начертанный адрес на нем делал его похожим на дверную табличку у какого-нибудь почтенного лица.

Поколебавшись минутку — так удобно улегся, — Георгий Филиппович отбросил одеяло и, ступая на пятках, чтобы не запачкать ступни, подошел к столу. На конверте стоял его адрес, обратного адреса не было. Георгий Филиппович взял письмо, вернулся к дивану, лег на спину и натянул одеяло до плеч.

Откуда бы это письмо? Конверт определенно не наш, заграничный, у нас таких, пожалуй, и не выпускают вовсе. А внутри что-то плотное, сопротивляющееся изгибу. Ладно, посмотрим, что внутри. Однако такой конверт и вскрыть-то непросто. Рвать жалко… Георгий Филиппович снова встал с дивана, пошел на кухню, взял нож, которым поддевал картошку, но сообразил, что от него останется пятно, достал чистый столовый ножик и вспорол им край конверта. Потом опять лег, укрылся и только тогда полез в конверт.

На толстом белоснежном листке с волнистым обрезом тем же каллиграфическим почерком, только помельче, было написано:

Далее следовал адрес.

Ч-черт, кто такой Лепешкин? Режь меня, жги меня, не знаю. Кто-нибудь из больных. Когда-то оперировал, наверное. Разве их всех запомнишь?

Бывали случаи, когда в больницу приходили какие-то люди, что-то бестолково бормотали, смущенно вынимали из портфелей, из сумок подарки, пытались сунуть деньги, но Георгию Филипповичу легко давалась вежливая официальность, потому что если он и помнил этих людей, то они не вызывали в нем никакого личного отношения, новые больные занимали теперь его мысли, а эти стали безликими и чужими.

По-видимому, и здесь шла речь о «благодарности». Георгий Филиппович не витал в облаках, он знал, что существует такой способ выражения благодарности, как угощение за богато накрытым столом. В принципе ему этот вид был так же противен, как и все другие. Однако было любопытно: кто же такой Лепешкин? Пишет как-то заковыристо, на старомодный манер… Может быть, он дипломат, этот Лепешкин? Писатель-сатирик? Видный деятель? Кандидат наук?

Георгий Филиппович повертел в руках пригласительную карточку и конверт, положил их на спинку дивана, дотянулся до пиджака, повешенного на стул, достал из кармана сигареты и спички, закурил.

Лепешкин, Лепешкин… Понятия не имею!

Жена долго прихорашивалась у зеркала, трижды перекрашивала губы.

— Да уж хватит тебе, а то поразишь Лепешкина. Опять заболеет.

— Ах, Жорка, как не стыдно, под руку говоришь! Видишь, опять испортила.

Около семи они вышли из дому, вполне элегантная пара: он в сером коверкотовом пальто-реглан, темно-синем в полоску костюме, черных ботинках, которые он не любил за то, что они жали; она в коротком венгерском пыльнике с фиолетовой «искрой», с розовой воздушной косынкой на шее, в удушливом облаке «Красной Москвы».

— В театр? — удивилась соседка, попавшаяся на лестнице.

— Вроде этого, — отозвался Георгий Филиппович.

Около восьми они вошли в подъезд нового дома на одной из недавно застроенных окраин, поднялись в лифте на третий этаж. На двери квартиры с нужным номером сияла медная дощечка: Петр Иванович Лепешкин. Подавляя робость, Георгий Филиппович нажал кнопку звонка.

Дверь открыла пожилая рыхлая толстуха в фартуке, но не успели гости переступить порог, как в передней, освещенной неоновыми трубками, появились стройная, чуть полнеющая женщина лет тридцати и упитанный мужчина с моложавым, гладким, розовым лицом и тронутыми интеллигентной сединой висками.

— Вот они, наконец-то! — сказала женщина глубоким низким голосом. — А мы уж думали, что вы не придете!

На ней было желтое с золотым отливом платье. Голые руки и шея коричневели равномерным загаром, каштановые волосы тоже отливали желтизной; то ли выгорели на солнце, то ли так были покрашены. Лицо чистое, смуглое, ресницы чуть подведены, глаза карие, слегка навыкате, прямой короткий нос, полные, четко очерченные губы. «Черт возьми, живописная женщина», — невольно заметил про себя Георгий Филиппович. Но его больше занимал хозяин дома, который широко улыбался и ужимчиво кланялся. Лепешкин, Лепешкин… Где-то я слышал эту фамилию. А может быть, это только кажется, потому что за последние дни было столько разговоров?

— Очень рад, что вы оказали, как бы сказать, честь, — говорил Лепешкин как на сцене, помогая Георгию Филипповичу снять пальто.

— Моя жена, Нина Сергеевна, — представил Георгий Филиппович.

— Оч-чень, оч-чень приятно. А вот это моя супружница — Аделия Викторовна.

— Очень приятно, здравствуйте…

Руки попали вперекрест, и это всех развеселило.

— Ну вот, а женить-то и некого! — сказал Георгий Филиппович, смелея. Подчеркнутая предупредительность хозяев немножко напомнила ему обстановку больницы, где он привык быть центром внимания.

— Прошу, дорогие гости, прошу, — говорил Лепешкин, делая приглашающие жесты. — Вот сюда прошу, направо.

— Здесь у нас кабинет-гостиная, — пояснила Аделия Викторовна, провожая гостей в большую комнату наподобие буквы «г».

Справа вдоль стены выстроились узкие книжные шкафы. За толстыми стеклами без единой пылинки стояли коричневые тома Бальзака, красные Романа Роллана, зеленые Тургенева, рядом Шекспир в желтой расписной суперобложке — серые, черные, синие корешки, построенные в ряд по цвету и по росту. У широкого окна стоял большой письменный стол черного дерева, на нем зеленый телефон на пухлой вязаной салфетке, темно-коричневый бювар крокодиловой кожи, бронзовый бюст кого-то из древних и фигурка голой женщины, покрытая черным лаком, поддерживающая электрический светильник со сферическим абажуром, набранным из кусочков разноцветного стекла. Под другим окном, освещающим закоулок, стояли в зеленых ящиках южные растения с мясистой и перистой листвой, названия которым Георгий Филиппович не знал. Почти весь простенок занимал сервант полированного с прожилками дерева с двухэтажной стеклянной витриной, где теснились в три-четыре ряда изделия из фарфора и хрусталя: рюмки, бокалы, вазы, чашки, статуэтки и расписные тарелки, поставленные на ребро. На стене, противоположной окну, над широким низким диваном висели произведения японской живописи на узких и длинных, как ресторанные меню, листках пергамента, где тонкими четкими линиями и яркими сочными красками были изображены томные девицы, птички на редколистных деревьях и мудрые старцы в широких грибовидных шляпах. Два кожаных кресла по углам зияли глубокими сиденьями, обитые кожей стулья заполняли пустующие пространства вдоль стен. У внешнего угла закоулка сверкала никелем и плексигласом большая радиола со шкафчиком, из приоткрытой дверцы которого виднелись залежи пластинок, а в самом углу, на низком полированном столике, как улитка, высунувшая рога, замер бордовый ящик телевизора «Рубин».

«Кто же он такой, этот мой друг Лепешкин?» — силился разгадать Георгий Филиппович, рассматривая все эти свидетельства благополучия.

— Пока присаживайтесь, пожалуйста, — улыбнулась Аделия Викторовна. Она говорила нараспев и слегка шепелявила на модный манер. — А я пойду распоряжусь насчет кое-чего… — При этих словах она запрокинула голову, выставив нежный круглый подбородок.

Георгий Филиппович, недолго думая, плюхнулся в кресло, и ноги его взлетели выше головы, — таким низким и мягким оказалось сиденье. Неуклюже копошась в кожаном колодце, он виновато смотрел на жену, которая стояла посреди комнаты, теребя платок. Он вдруг заметил, что она мешковата, что лодыжки у нее стали толстыми, и вообще она как-то потолстела книзу, что круглое лицо ее одутловато, что она щурится на свету от привычки к мраку рентгеновского кабинета, и что вообще она хотя и моложе его на четыре года, выглядит в лучшем случае ровесницей ему. Но ничего этого, по-видимому, не замечал Лепешкин, который, слегка виляя туловищем и пришаркивая, развлекал даму.

— Как вам нравятся эти японцы? — спросил он, поймав взгляд Нины Сергеевны. — Это мне принесли, когда была японская выставка. Как ни говорите, оригинальное искусство. Что-то совершенно особое, не похожее на наше.

— Да, действительно, — беспомощно соглашалась Нина.

— А вы присядьте, Нина Сергеевна. Вот видите, с первого раза усвоил ваше имя-отчество. Присаживайтесь вот здесь, — он элегантно взял ее за локоток. — Хотите, заведу что-нибудь? Вы какую музыку предпочитаете? Есть фуги Баха, есть буги-вуги, ха-ха.

Лепешкин уже не казался загадочным. Знакомые ужимки, знакомые остроты, ясен, как дважды два. Пожалуй, не дипломат. И не артист. А впрочем, кто его знает. Спросить бы, да как-то теперь уж неловко. Должен сам при случае упомянуть.

Лепешкин запустил джазовую интерпретацию шубертовской «Серенады» и сел на стул рядом с креслом, в котором утопал Георгий Филиппович.

— Такие дела, — сказал он, удовлетворенно улыбаясь. Нельзя было не заметить, что кабинет-гостиная произвела впечатление на гостей. — Это у вас чешская рубашечка? — спросил он тоном знатока.

— А черт ее знает, — простодушно отмахнулся Георгий Филиппович. — Жена покупала.

— Чехи — они умеют! — заверил Лепешкин. — Этого у них не отнимешь.

На нем был костюм шоколадного цвета из тонкого, слегка лоснящегося материала, белоснежная нейлоновая рубашка, зеленый галстук с черными пауками, остроносые узорчатые штиблеты без шнурков, на тонкой подошве.

— Я сам предпочитаю чешские товары, — продолжал он. — Вот поглядите: ботиночки! — Он выставил ногу и оттянул носок. — Изящные, верно? И ничего не весят — пушинка! Ну, да это все, конечно, не главное. Главное — это здоровье!

— А кстати, как вы теперь себя чувствуете? — вставил Георгий Филиппович, показывая, что помнит в Лепешкине своего пациента.

— Дорогой Георгий Филиппович! — произнес Лепешкин прочувствованно. — Для вас как для специалиста своего дела, большого специалиста, это, может быть, обычное явление. А для меня — честно вам скажу, как вспомню, так всего и переворачивает. Вы ведь меня буквально с того света вытащили!

Георгий Филиппович промолчал.

— Мне ваши слова на всю жизнь в память врезались. «Посмотрите, что у него», — сказали вы. Я тогда уже все понял, когда лежал на операционном столе! Вы, может быть, считали, что я без сознания, но я все слышал.

Георгий Филиппович едва удержался, чтобы не хлопнуть себя ладонью по лбу. Вот же он кто! Истощенный старик с ввалившимися щеками, вокруг которого велись долгие споры, и наконец было решено оперировать. Вспомнилась жара в операционной, ревнивые взгляды второго хирурга и жесткая, утолщенная стенка желудка в том месте, где предполагалась только язва… Ну, конечно же Лепешкин!

Георгий Филиппович оглядел Лепешкина с головы до ног изучающим взглядом врача. Так вот каким ты стал, Лепешкин. Словно читая мысли Георгия Филипповича, Лепешкин встал со стула, расправил плечи…

— Ну и как вы теперь себя чувствуете? — опять спросил Георгий Филиппович.

— Вот видите как! — ответил Лепешкин, сияя. — Отлично! Как в былые времена.

— А желудок? Не беспокоит?

— Все ем — и жирное, и соленое, и баночку могу пропустить при случае… Конечно, в меру. Кушаю четыре-пять раз в день, понемногу, но калорийно.

— Да-а, — покивал Георгий Филиппович. — Вы преобразились.

Женщины стояли возле радиолы и прислушивались к беседе мужчин, каждая по-своему гордясь своим мужем.

— Может быть, перейдем в столовую, — пропела Аделия Викторовна, — продолжим разговор за столом?

В столовой горела хрустальная люстра. Овальный стол, накрытый на четверых, ослеплял серебром, фарфором, белоснежным крахмалом скатерти и салфеток. Хрустальные графины, бутылки с яркими ярлыками отражались в бокалах и рюмках трех размеров, сияющих золотыми ободками. Блюда с салатами, рыбой, солениями, копчениями, судки с паштетом, соусами и хреном выстроились ярким живописным парадом. В столовой тоже красовался сервант — широкий, обтекаемый, из-за его зеркальных стенок поблескивали шеренги фарфоро-хрустального резерва.

— Просим! — разводили руками хозяева. — Так сказать, хлеб-соль. Чем богаты, тем и рады!

Георгий Филиппович хлопком соединил руки перед грудью и сжал их с выражением подобающего случаю восторга.

— Н-ну! — не выговорил, выдохнул он. — Вот это сила!

Лепешкин широко улыбался, Аделия Викторовна добродушно корила:

— Ах, какой же вы насмешник, Георгий Филиппович. Не знала, не знала, для кого стараюсь!

— Что вы, Аделия Викторовна, до насмешек ли тут! — отвечал Георгий Филиппович и разводил руками, обозревая гастрономическое великолепие.

Нина Сергеевна помалкивала.

Сели со смехом и шаблонными остротами, мужчины рядом по одну сторону стола, женщины по другую: решили не разлучать Георгия Филипповича, названного «виновником торжества», с Лепешкиным, которого назвали «крестником».

Подготовили закуску на тарелочках, налили заморский коньяк в рюмки среднего размера. Лепешкин поднялся с рюмкой в руке:

— Разрешите мне, как бы сказать, в нашем небольшом кругу произнести первый тост в честь нашего дорогого гостя и, как говорят, виновника торжества. — Он сглотнул и стал серьезен. — Дорогой Георгий Филиппович. Не каждый поймет чувства человека, который одной ногой побывал в могиле, к тому человеку, который его оттуда вытащил. Об этом трудно сказать словами, трудно найти меру благодарности, которую испытываешь, к такому человеку… — Лепешкин опять сглотнул и несколько секунд не мог продолжать. Все почтительно молчали. — В общем, я предлагаю этот тост за здоровье замечательного советского врача, талантливого хирурга, спасителя наших жизней, нашего дорогого Георгия Филипповича!

Жены аплодировали с подлинным воодушевлением. Георгий Филиппович пробормотал: «Ну уж это вы, батенька, хватили», — однако выпил с чувством, крякнул для удовольствия хозяев и принялся за осетрину.

К тому времени, когда доедали индейку, хозяин и гость были уже на «ты». Лепешкин все больше нравился Георгию Филипповичу. Никакой он не дипломат, простой мужик, свойский. Перед каждой рюмкой он спрашивал своего «крестного»:

— А как, ничего? В смысле желудочно-кишечного тракта?

— А-а, валяй, — отмахивался хмелеющий спаситель. — Душа принимает, значит, на пользу.

— Ну как считаешь, ничего живу? — приставал Лепешкин.

Георгий Филиппович пожимал плечами.

— Натюрмортик, обратил внимание? — не унимался Лепешкин. — Как считаешь? — Он потыкал большим пальцем себе за спину, там чуть не в полстены висело в багетовой рамке с позолотой изображение убитой птицы с пятном крови на груди и какой-то зеленью вокруг.

«Художник, может быть?» — мелькнуло у Георгия Филипповича.

— Твое произведение? — спросил он с намеренной почтительностью.

— Что ты, что ты, приобрел по случаю. Голландец какой-то рисовал, то ли фламандец, а может быть, надули. Это что, вот я тебе сейчас такую вещицу покажу — ахнешь. Аделька, Аделька, достань-ка, достань! Ну знаешь, знаешь, про что говорю. Тащи, тащи, покажем нашему дорогому гостю, это же свой человек! Это же спаситель моей жизни!

Аделия Викторовна, кокетливо поводя бедрами, подошла к серванту, растворила нижнюю дверцу и откуда-то из глубины извлекла красную атласную коробку. Показала ее всем, как это делает фокусник, прежде чем поразить публику, поставила на край серванта и вынула столовый нож и вилку. Одной рукой нож, другой рукой вилку. Так она несла их к столу, порознь, словно это были котята и могли подраться, если вместе.

— Клади, — приказал Лепешкин и приосанился. — Во, гляди, — продолжал он, взяв нож. — Сюда, сюда гляди.

Лепешкин вертел перед глазами Георгия Филипповича массивной серебряной рукояткой с замысловатым узором и с шишкой наподобие короны на конце.

— Видишь?

Георгий Филиппович не видел ничего такого особенного, но подтвердил для удовольствия хозяина:

— Шикарная штучка.

— Ха, штучка! — повторил Лепешкин с укоризной. — Инициалы видишь? Во, гляди — это же буквы. Видишь: «кэ» и что? «Рэ». Понял? Кто? Константин… Какой? Романов! Дошло? Э-э, ну, я вижу, ты в истории не силен. Константин Романов, в е л и к и й к н я з ь. Дошло теперь?

Лепешкин положил ножик на место и посмотрел на Георгия Филипповича. Но тот, как ни велика была его готовность угодить хозяину, не смог изобразить на лице ничего похожего на воодушевление. И как ни пьян был Лепешкин, он почуял неладное. Некоторое время он сидел молча, глядел прямо перед собой, лицо его, покрасневшее от коньяка и от возбуждения, отражало внутреннюю борьбу.

— Не знаю, — произнес он наконец. — Не знаю, как ты рос и где ты вырос. Может быть, конечно, для тебя это не сенсация. Может быть, ты сам на золоте едал.

Лепешкин говорил, не поворачивая головы, только слегка покачивая ею с выражением горькой и незаслуженной обиды.

— А мы лаптями щи хлебали, уважаемый товарищ хирург. Мой отец коров пас, понятно? И я сам их пас, понятно? А теперь я кушаю этим вот ножом и этой вот вилкой!..

Он действительно вонзил вилку в остывшую индейку и попытался отрезать кусок, но нож великого князя не оправдал надежд.

— Дай сюда, — сказала Аделия Викторовна, подойдя. — Ох, мужчины, мужчины! Когда выпьют, то хуже, чем малые дети.

Она унесла на кухню наследство царской фамилии.

Лепешкин отдувался виновато, косился на гостя, Георгий Филиппович смотрел в тарелку.

— Вы бы лучше анекдотик свеженький рассказали, — пропела Аделия Викторовна, возвратясь. — Можно и для курящих, — добавила она с вызовом. — Ох, да у вас же в рюмках пустота!

Напряжение было как будто бы снято. Но теперь одна лишь забота донимала Георгия Филипповича: когда будет удобно уйти, чтобы уход не выглядел демонстративным. Хмель вдруг совсем улетучился, становилось скучно и как-то все ни к чему. Лепешкин сделался безынтересен. «Лучше бы я его вовсе не знал», — думалось Георгию Филипповичу.

Рюмки между тем наполнили.

— Жора, может быть, тебе хватит? — сказала под руку Нина Сергеевна.

— Ну что вы его притесняете? — мягко укорила Аделия Викторовна. — Вон мой с половиной желудка и то не отстает.

Они ехали в пустом, холодном, лязгающем вагоне электрички. Георгий Филиппович сидел развалившись и вытянув ноги под противоположную скамью, то погружаясь в блаженно-тошнотворную пропасть алкогольного отравления, то внезапно на минуту трезвея. «Будет жить и водку пить», — бормотал он будто бы без всякого смысла, но с какой-то недоброй интонацией.

Бубнил и бубнил так, словно искал в этом облегчение, а на душе было гадко.

1964