Когда мы молоды

ШЕСТНАДЦАТЬ ХЛЫСТОВ

— А ты погоди, Алексей Иваныч, не уходи. Разговор к тебе есть.

Начальник гаража со вздохом плюхнулся опять на низкий просиженный диван с оторванными валиками. Задерживаться Алексею Ивановичу никак не хотелось: две машины стояли из-за резины, надо было как-то комбинировать, кого-то «разувать», что-то вулканизировать. А разговорам у директора не было конца, и все они казались Алексею Ивановичу маловажными, многословными. Он досадливо и отчужденно поглядывал на сияющую от чистого бритья директорскую щеку: ч-черт, находят люди время! Наконец все разошлись; последним, получив нужные подписи, беззвучно удалился тощий как жердь бухгалтер. Алексей Иванович в гробовом молчании подсел к столу, тем самым давая понять, что дорожит минутами.

— Так вот, следовательно, — сказал директор и выдержал паузу. — В Санинском-то леспромхозе возят по шестнадцать хлыстов![1] А мы?

— Что же вы равняете, Петр Игнатьич! У них хлысты, и у нас.

— Равняй не равняй, у них по шестнадцать возят, а наши шофера по десять да по восемь.

— По двенадцать возят тоже.

— А у них — по шестнадцать!

— Так ведь какие хлысты! У нас в десяти кубометраж больше будет, чем у них в шестнадцати.

— Да где уж там — в десяти. Ну, покрупнее у нас будет ель, а сосна почти что одинакова.

— Почти что, да не одинакова.

— Ну уж не настолько, чтобы нам возить по десяти, а им — по шестнадцати.

Не хочет человек понимать, не хочет, да и только. Доказывать тут бесполезно.

— Не можем мы возить по шестнадцать хлыстов, Петр Игнатьич, — говорит начальник гаража с тоской. — При наших дорогах да с нашей резиной — не можем.

— Слушай-ка, товарищ Долгов. Я к тебе как к секретарю парторганизации обращаюсь. Вот, ставлю тебя в известность, что в Санинском леспромхозе возят по шестнадцать хлыстов. Ты, значит, что же, считаешь нужным уступить им первое место, так надо понимать? Значит, пусть забирают знамя, так?

— Никто этого не говорит.

— А раз не говорит, значит, надо подумать, как этого не допустить. Ты пойми: если нам возить по шестнадцать хлыстов, план дадим знаешь когда? К Октябрьской! Вот давай-ка посоветуйся с народом… Поднять надо людей. Народ у тебя золотой. Они горы свернут.

Директор еще говорил что-то одобряющее, но Алексей Иванович уже не слушал. Ему пришла в голову комбинация с резиной, и он сказал, чтобы быстрее уйти:

— Ладно, подумаем.

Вечером вспомнился разговор с директором. Что же теперь делать? Вроде согласился — а дальше? Алексей Иванович позабыл, куда шел, остановился посреди двора — огромного, посыпанного паровозным шлаком, уезженного до бетонной твердости, — который назывался гаражом, вытянул из кармана тряпку, стал вытирать руки. В ворота вкатился с железным дребезгом длинный ободранный лесовоз, шофер выскочил из кабины, кинулся к диспетчерской, пока никого нет.

— Эй, Фролов! — крикнул Алексей Иванович. — Поди-ка. Ты по скольку хлыстов грузишь? Двенадцать? Ну, молодец. А шестнадцать не осилишь?

— Шутишь, начальник! — весело крикнул парень с полдороги и скрылся.

Еще один лесовоз въехал, устало погромыхивая. Шофер открыл дверцу, ступил левой ногой на подножку, задом-задом, полегоньку, осторожно поставил машину на место, к серому, некрашеному, наполовину растащенному забору, сошел на землю, распрямился с усилием, подтянул штаны, поправил кепку, обнажив на мгновение белую лысину. Увидел завгара — заиграли морщинки у глаз, подошел не спеша, покачивая широкими, чуть обвислыми плечами.

— Здорово, Лёш, все командуешь? — сказал скрипучим тенорком, произнося «о» по-северному, внятно.

— Здорово, Егор. Ты по скольку хлыстов возишь?

— Ух ты, чтой-то вы опять за нас взялись, или плохо работаем?

— Вон в Санинском леспромхозе, говорят, по шестнадцать хлыстов грузят шофера.

— Герои! Дал бы им по медали собственной рукой.

— Слушай, Егор. А ты бы не того, не это… По шестнадцать?

— А куда мне их столько?

Машины въезжали в ворота теперь почти непрерывно одна за другой; в воздухе, посиневшем от бензиновой гари, стоял гул. Шоферы искали начальника гаража, каждый со своей нуждой, но, прислушавшись, присоединялись к разговору.

— Мне это ни к чему, — отрезал Егор, поправляя мятую кепчонку над молочно-белой лысиной. — Шею сломать, а робят моих кто растить будет, Пушкин Александр Сергеевич? Дорогу сперва сделайте.

— Неправильно ты рассуждаешь, Егор Васильевич, — горячился Долгов, позабыв, что говорил утром у директора. — Значит, по-твоему, мы уже дошли до предела, возим по десяти хлыстов, и наши дети-внуки тоже будут по десятку возить?

— Да ну, чего хреновину-то городишь? — отмахнулся Егор Васильевич. Но тут же спохватился, что разговор идет при народе, и добавил уважительно, хотя и не без подковырки: — Начальству, конечно, виднее, Алексей Иваныч, но только меня в эту кутерьму не вмешивайте. Было время — ударял. Плешь вот наударял, — сняв кепку, он под общий хохот пошлепал себя по лысине, — и будь здоров. Вот Сашка Иванов пускай по шестнадцать возит, он у вас на доске Почета, передовик.

— Иванов, слышал? — подхватил начальник гаража.

— Как же, как же, — отозвался из гущи молодой, зычный, натренированный в самодеятельности голос.

— Ну, что скажешь? Давай иди сюда, потолкуем.

Алексей Иванович вошел в роль, он говорил теперь громко, отчетливо, как полагается на людях. Спор подзадоривал его, одержать верх над мнением нескольких десятков людей стало для него спортивной задачей.

— Вот скажи, Иванов, — Алексей Иванович, как ему казалось, ловко, с расчетом, забрасывал аркан, — вот ты молодой человек, комсомолец, армию отслужил, так? Вот и скажи: должны мы двигаться вперед или нет?

— Ну, а в чем дело-то?

— В Санинском леспромхозе шофера возят по шестнадцать хлыстов, а наши говорят — нельзя.

— Так ведь у нас потолще лес-то…

— Ну правильно, потолще. Был бы тоньше, то и говорить не о чем. А вот наш лес по шестнадцать возить — это будет уже шаг вперед. Так или нет?

— Оно-то так, но… Никто же не возит.

— Вот ты и возьмись.

В толпе укоризненно вздыхали. Нашел на кого навалиться, без году неделя в лесу, к тому же парень с заскоком, азартный парень. Конечно, можно такого подбить, но разве это дело? Вздыхали, однако помалкивали. Иванову никто не подсказывал, пусть сам решает. Нарвется — в другой раз будет умней.

— Ну как, справишься с задачей? — Долгову теперь приходили на ум все митинговые выражения, которых он обычно избегал. — Будешь у нас зачинателем движения за шестнадцать хлыстов. Давай бери на себя такое обязательство, народ тебя поддержит.

— Попробовать можно, — негромко сказал Иванов, краснея. В молчании толпы он чувствовал что-то неладное, но очень уж ему нравилось быть добровольцем в трудных делах.

— Вот это правильно! Ну, давай, скажи перед народом, так, мол, и так, беру соцобязательство… К товарищам поворотись и выскажись, призови.

— Да зачем… — смутился Иванов, опустил голову, затоптался долговязыми ногами.

— Ну ладно, ладно. Шуметь много не будем, а дело сделаем, так? Берешься, значит, возить по шестнадцать хлыстов? — сказал Долгов громко, чтобы все слышали.

— Сказал — сделаю, — подтвердил Иванов все так же тихо, с досадой в голосе, и пошел прочь.

— Ну, ты-то сделаешь, — бросил вслед Егор Васильевич.

По дороге домой Алексей Иванович Долгов прикидывал: «Что ж, пожалуй, можно засчитать, что провели митинг… Или не стоит?». Подумал и решил: «Если пойдет дело, запишем как митинг, а сорвется — смолчим».

Третий день Саша Иванов возил по шестнадцать хлыстов. День первый прошел как в тумане. Два рейса рядом в кабине сидел сам начальник гаража, но Иванов его как бы даже не замечал. Под тяжестью шестнадцати полуметровых комлей рессоры на каждой неровности прогибались до отказа, сухо стукались подрессорники о подушку грузовой платформы, и как только профиль дороги давал перекос, высокая пачка угрожающе кренилась. Сколько раз ему казалось, что машина вот-вот перевернется и рессоры полетят, но машина не переворачивалась и рессоры не летели. Саша был весь в поту и не помнил, как доставил первую пачку хлыстов на нижний склад, как разгружали, как отъезжал, — опомнился только по пути на верхний склад за новой пачкой. На второй день он уже немного освоился, свыкся с этим страшным грузом в шестнадцать полутонных сосен.

Сегодня шел третий день, решающий. «Если все в порядке, будем рапортовать», — сказал начальник гаража. Саша больше не поддавался испугу. Его ухо привыкло к новым скрипам, новым стукам, они становились сигналами, по которым знаешь, что делать. Он уже подумывал о том, чтобы прибавить сегодня одну ездку, и так к концу недели довести до стольких же рейсов, сколько делал раньше с двенадцатью хлыстами.

Дорога вела через старые порубки, унылую корявую пустошь с порослью иван-чая на придорожных валах из земли и трухлявых корневищ, потом через захудалый ельник, зачахший смолоду от сухости и местами тронутый пожарами, потом через ровный строй молоденьких сосенок и, наконец, выходила на окаймленную глубокими канавами насыпь, сохранившуюся от старинного тракта, ровную и плотную, но узкую, не по нынешней езде.

Оставалось одно только трудное место, а там уж прямиком до самого склада. Хорошо еду, думает Саша, если и дальше так пойдет дело, будет десять рейсов, при моем грузе это считай двести процентов! Одно только место осталось трудное — крутой поворот на старом тракте, для кузовной машины он бы нипочем, а вот с этой бандурой! Шестнадцать чуть ли не двадцатиметровых хлыстов, их вершины лежат на «лягушке» — двухколесном прицепе, который держится на трубчатом стальном дышле, — с таким грузом крутые повороты щекотливая штука. С расчетом надо проезжать: вырулить на внешнюю сторону дуги, а потом чуть срезать ее крутизну, но так, чтобы проехать прицепом по самой осевой линии, чтобы не повело эту проклятую «лягушку», не съехала бы она ни вправо, ни влево, не угодила бы в кювет. А что значит опрокинуть в кювет «лягушку»? Длинные, пружинистые, туго увязанные стволы повернутся вместе с ней и так вертанут машину, что и глазом не моргнешь, как стукнет кабиной о землю. Ну, да эти страхи не для настоящих шоферов, они для всяких там городских асфальтовых пижонов, которые не нюхали настоящей езды.

Саша Иванов подъезжает к повороту, сбрасывает газ, притормаживает легонько, принимает левей, к внешней обочине дороги, плавно жмет баранку вправо, вправо, можно немного срезать угол, всегда так ездил раньше…

И вдруг обжигает затылок запоздалая мысль: «На дороге мокрота. Ночью прошел дождь, на песке незаметно было, а насыпь-то глинистая, развезло дорогу, куда же я еду, как же я срезаю этот проклятый поворот, поведет ведь «лягушку» вправо, обязательно поведет!» Мысль мелькнула, а машина движется, передок миновал центр поворота… И тут Саша слышит скрип. Новый скрип, неслыханный еще, коварный. И в тот же момент он телом ощущает, что машина дает непозволительный крен, а скорость сама по себе упала. «Буксануло!» — с ужасом думает Саша и резко сбрасывает газ. Мотор заглох, машина остановилась, и во внезапной тишине явственно слышится тихий предательский скрип — задние колеса продолжают сползать. Саша молнией выскакивает из кабины, на ходу подбирает первый попавшийся камень, забегает с правой стороны, сует камень под заднее колесо, забивает потуже каблуком — сползание как будто прекратилось. Саша шарит глазами вокруг, находит еще камень, потом находит корягу и ее подсовывает, укрепляя камни. Машина стоит твердо.

«Ну, а дальше что?» — думает Саша, рукавом утирая испарину.

Выезжать надо, что ж дальше… Саша осматривает положение лесовоза. Длинные комлистые сосны с зелеными кронами на верхушках тяжело, солидно покоятся на опорах грузовой площадки и прицепа, зажатые между вертикальными стойками «рогаток». Они лежат как живые, золотятся еще не поблекшей корой. Сужаясь от комля к вершине, они кажутся еще длиннее, и двухколесная «лягушка» у вершин выглядит гигантской колесницей, примчавшейся из римской древности. Ничего, нормально стоит «лягушка», по осевой линии, хорошо должна пройти поворот. Только бы ведущие колеса не сползли еще ниже. Левое стоит как раз еще на гребне полотна, которое тут, на крутом разъезженном колене тракта, возвышается узкой крутобокой гривой, сильно кренящейся внутрь дуги. Только бы не повело еще больше вправо!

Надо выезжать. Скорее надо выезжать, пока не подъехал никто из наших. Увидят — будет срам. Суется, сопляк, возить по шестнадцать хлыстов, без году неделя в лесу, явился с правами первого класса, — кто их знает, как им там дают эти права. Небось генерала возил на «Волге», за это и дали, взялся нам носы утирать, да не тут-то было, это не генералов на дачу возить, тайга шутить не любит. Слышал и раньше обрывки таких разговоров, а может, только слышалось, но сейчас казалось, что все так говорят, все так думают, и что же будет, если он отсюда не выедет, это значит стать посмешищем для всего гаража, для всей тайги!

Врете, выеду! Саша садится в кабину, еще раз оглядывается на сильно накренившийся задок, ожесточенно захлопывает дверцу, нажимает на стартер. Где-то в глубине бьется неясная тревога, словно кто-то родной, но далекий кричит ему с зажатым ртом: «Что делаешь, Сашка, убьешься ведь!» Далеко этот голос, не слышно его, лишь смутная, горькая, жалостная тревога бьется под ложечкой.

Выжал сцепление, включил первую передачу, чуть-чуть взял руль влево, чтобы прямей было выезжать… Только дал газок, начал отпускать сцепление, вдруг видит, навстречу, с уклончика, по прямой дороге мчится порожний лесовоз. Скорее, скорее выехать, чтобы свободно разминуться, не загородить ему путь, и никто не узнает, как стоял передовик и новатор Александр Иванов со своими шестнадцатью хлыстами одним колесом в кювете. От этой мысли чуть резковато отпустил сцепление, дал чуть лишнего газку и почувствовал, когда нельзя было уже поправить, что правое ведущее буксует как в масле и весь груз медленно ползет вправо вниз. «Все, сейчас гробанусь!» И в тот же миг Саша слышит отчаянные прерывистые сигналы встречной машины.

Она быстро приближалась: шофер, высунувшись из кабины, резко махал левой рукой вниз: стой, стой, глуши мотор! Саша заглушил, опять побежал вокруг передка на правую сторону. Камни отлетели, коряга вмялась в глину, правое колесо подалось вниз, а левое только одним баллоном стояло еще на профиле полотна, а другой же почти висел, едва касаясь наклонной поверхности откоса. Стволы сосен грозно нависли, казалось чудом, что их еще удерживает высокая стальная стойка рогатки. Косясь на многотонный груз, Саша сбегал за камнями и сунул их под баллон.

Между тем встречная машина остановилась, шофер вышел из кабины.

— Ты что, ошалел? Тебе что, жить надоело?

Саша поднялся на дорогу. Перед ним, нервно поправляя кепчонку, стоял старик Егор.

— Ты что, ошалел? — повторил он снова. — Разве так выезжают? Хочешь, чтобы вертануло тебя да башкой в землю вбило?

Саша молчал. «Из-за леса, из-за гор выезжал дядя Егор», — вертелась в голове детская песенка, которой шоферы шутейно приветствовали своего старейшего коллегу. Вот ведь кого принесла нелегкая!

— Да вот, черт бы ее взял. Повело.

— «Повело»! То-то, что вас все поводит. Ездите не по-людски, от того вас и поводит!

В лице Саши он видел перед собой целые колонны безусых свистунов, которые ездят не по-людски, которые слишком много о себе понимают, которые грузят, сколько не свезут, которые болтают, чего не знают…

— Вам на корове ездить. Шофера — не могут ездить ни фига. Как же ты думал выезжать?

— Да так вот и думал, полегоньку…

— Эх, дурак ты, дурак, — сказал дядя Егор, заметно смягчаясь, ибо Саша был подавлен. — Я как увидел, что ты газуешь, давай скорей сигналить. Разве можно? Утянет к чертовой матери, кувырнешься, как лаптей накроешься. Трос есть?

Саша порылся под сиденьем и достал тонкий, короткий, запутанный трос с узлами, с торчащими оборванными волокнами.

— Он зачем у тебя, портки подвязывать? — сощурился Егор. — Шофера! — повторил он еще раз и закачал головой, потом махнул рукой с выражением полнейшей безнадежности и неторопливо направился к машине.

Саша топтался на месте.

— Вот, — сказал Егор, возвращаясь, — вот это называется трос, понятно? — Он не спеша размотал скрученный в кольцо тугой стальной трос с большой палец толщины и подал Саше конец с петлей — Валяй, надевай.

Саша наклонился к передку, нащупывая крюк, а сам думал: «Что толку, что толку… Издевается он. Опрокинусь, как пить дать опрокинусь!»

— Куда полез? Э-эх, шофера! Вон куда надевай, — Егор показал в сторону заднего моста, Саша не понял. — Ну чего стоишь, я, что ли, буду за тебя работать? На стойку накидывай.

Вот что, на стойку!

— Ясно! — крикнул Саша и полез наверх. Разговор дяди Егора уже не казался ему издевательским, он уже находил остроумными его присказки. Заводной старик! Саша надел петлю на правую стойку рогатки, затянул потуже, так, чтобы трос, когда он натянется, удерживал груз за правую, накренившуюся сторону. Егор прицепил другой конец троса к передку своей машины и стал натягивать, сдавая назад.

— Заводи! — крикнул он Александру, когда трос натянулся.

Саша сел за руль.

— Давай полегоньку! — кричал дядя Егор из своей кабины, а сам все туже натягивал трос. — На первой, сильно не газуй! Ну, пошла!..

Саша выжал сцепление, дал газу, прибавил газу и Егор. Трос натянулся до звона, если лопнет, убьет концом, как муху, но трос был новый, толстый, он надежно держал покосившийся груз. Два мотора тянули мощью полутораста лошадей каждый, послышался натужный скрип, лесовоз дрогнул и выехал всеми колесами на ровную дорогу. Дело нескольких секунд.

Дядя Егор перестал тянуть, трос провис, упал на сырую глину. Саша остановился.

— Ну, давай сматывай трос. Я, что ли, за тебя буду сматывать?

«Заводной старик», — ласково думал Саша, и ему вдруг вспомнился отец, как он, бывало, заезжал на тракторе перекусить на скорую руку, как покрикивал: «Давай, давай, мать, пошевеливайся»; как бросал мимоходом: «Все носишься, голодранец», и как сладок бывал его понарошке отвешенный подзатыльник.

На собрание профорг сзывал не как обычно — в мастерскую, где садились как попало — на верстаках, на подножках стоящих в ремонте машин, на старых картерах, где курили без стеснения и без стеснения же переговаривались, когда надоедало слушать; нет, сегодня всех приглашали в поселковый клуб. Здесь все было иначе, здесь закрадывалась робость от чисто вымытых полов, от желтых, совсем еще не запятнанных стен из соснового бруса, от скрипа фанерных стульев с откидными сиденьями, от высоких, многозначительных слов на красном полотне, не употребляемых запросто, здесь становились обузой так и не отмытые дочиста бензином заскорузлые руки. На сцене за красным столом — директор леспромхоза и еще кто-то незнакомый при галстуке. Профорг Симагин, бригадир слесарей, топтался около, словно не решаясь занять место в такой высокой компании, а Долгов напряженно сидел рядом с директором и метал в зал то грозные, то умоляющие взоры.

— Ну, а где же сам виновник торжества? — сказал приезжий, обращаясь к Симагину и Долгову, но глядя в зал, громким голосом, как заправский артист. — Пусть сюда идет, чтобы все видели.

— Иванов! — закричал Симагин словно с перепугу. — Давай сюда! В президиум!

— Или как, будем придерживаться демократии? — спросил приезжий с доверительной улыбкой. — Ну давайте изберем, по всем правилам.

Выбрали президиум, и все остались на своих местах, только Иванов, неуклюжий от какого-то бессознательного недоверия к происходящему, взобрался на помост и сел, не найдя другого места, сбоку стола на краешек скамьи.

Долгов, навалившись впалым животом на фанерную трибуну, напомнил для порядка о том, как важен лес в народном хозяйстве, как велика роль их края в плане лесодобычи страны, как велика роль их леспромхоза в лесодобыче края и, наконец, как важна в леспромхозе роль шофера. Все слушали внимательно, как будто узнавали об этом впервые. Всем было заметно, как тушуется завгар перед приезжим начальством.

А мысли Саши Иванова текли своим руслом, бурным и извилистым. Его сознание лишь формально, поверхностно отмечало, кто герой дня, а внутренне он вовсе не чувствовал себя победителем и мучительно робел в предчувствии скандала.

Он никому не рассказывал о происшествии на повороте. Не то что скрывал, а просто некогда было. И к слову не приходилось. И потом — мало ли какие бывают случаи у шоферов! Каждый не раз помогал другим и пользовался помощью товарищей.

Но Егор? Ему-то какой был резон молчать? Конечно, все знают!

Вот завгар наконец добрался до сути. Говорит: трудовой подвиг. Называет новатором. Называет мастером своего дела. Саша еще ниже опускает голову, пялит глаза на красную скатерть, не смеет поднять их на полупустой зал, где сидят товарищи, потому что они-то знают цену его новаторству…

В тот день Саша не брал больше по шестнадцать хлыстов и, только когда дорога окончательно просохла, стал опять возить по шестнадцать, но всякий раз на том повороте его прошибал холодный пот. Саше казалось, что он постарел на десять лет и что каждый день такой работы отнимает у него полгода жизни.

Докладчик кончил, ему жидко зааплодировали.

— Ну, а теперь послушаем самого товарища Иванова, так, что ли? — весело сказал приезжий начальник. — Попросим, товарищи?

«Как на пляску вызывает», — с ожесточением подумал Саша, слыша вялые, неохотные хлопки из зала.

Он стоял на трибуне и произносил слова, которым научил его накануне Алексей Иванович Долгов, считывал с бумажки цифры, показывающие, как много всего можно произвести из дополнительной древесины на один сверхплановый процент, а у самого в голове вертелось: «Почему я? Почему именно я об этом говорю, учу сидящих передо мной людей, по какому праву? Дядя Егор слушает и в душе презирает меня. Где он? Нет, не могу поднять взгляд на этот зал, где сидят люди, видящие меня насквозь! А что, если прекратить сейчас эту изящную словесность, скомкать, выбросить бумажку и сказать им: «Братцы, все это вы знаете не хуже меня, и работать, как я, может каждый из вас, а многие и получше. Не вы, а я вожу сейчас по шестнадцать хлыстов, потому что мне, а не вам дали новую резину, но если бы не один из вас, не красоваться бы мне на трибуне, а лежать на больничной койке — в лучшем случае. Я призываю вас следовать моему примеру, а сам прекрасно знаю, что сделать бы дорогу, никого не пришлось бы агитировать, сами взялись бы возить столько, сколько поднимает машина…»

Саша Иванов закончил речь, повернулся неуклюже, чтобы идти на свое место. Приезжий начальник сидел хмурый, глаза в стол, и постукивал карандашом.

— Что-то это у тебя, Иванов, как-то… мертво получается! — бросил директор с досадой, едва скрытой под служебной веселостью. — Парень ты вроде молодой, работник отличный, поставил рекорд, призываешь к хорошему делу, а говоришь, будто сам не рад! Что это так?

— А то, что чуть не угробился!

Сказал это — сам не понял, как вырвались из-под спуда эти слова. Никогда бы Саша не подумал их высказать вслух, если бы не эта придирка. И вот они произнесены, вылетели — не поймаешь, а теперь надо за них отвечать.

Но не страшно ничуть, даже облегчение вдруг какое-то, словно сбросил с себя большую тяжесть, и как будто бы даже азартное торжество: что, выкусил, товарищ директор? А то ты не знал, по каким дорогам ездим!

В зале шумок, смешок невнятный, недоуменный, не поняли еще, к чему он это сказал. А приезжий начальник вдруг заулыбался, опять повеселел:

— Как то есть «угробился»?

— А так. Спасибо, товарищ выручил.

Ну, пропал, думалось Саше. Подвел под монастырь все свое начальство. Съедят теперь.

Думал так, а в душе — ликование! И дышится легко, свободно!

— Ну-ка, расскажи, расскажи! — все больше оживлялся приезжий, а зал совсем расказенился, смеялись в голос, кивали Саше, выкрикивали что-то.

— Чего рассказывать… Все знают.

— Кто знает? Ничего мы не знаем! Пусть расскажет! Не знают? Удивительно…

— Ну, раз пошел такой разговор, — послышался из зала скрипучий тенорок… Дядя Егор пробирался между рядами. — Я, конечно, в прения не писался, но сказать могу. А робята послушают, где совру, поправят. — Остановился перед возвышением, внизу, и обращался теперь прямо к приезжему, потому что считал его одного по-настоящему серьезным человеком. — Парень он, Сашка-то, верно, неплохой, к работе охочий. Да ведь и мы от работы не бегаем…

— Вы к залу, к залу повернитесь, вон к товарищам, — сказал приезжий с улыбкой.

— А чего мне к ним, они не меньше моего знают, — Егор махнул кепчонкой, зажатой в руке, блеснула под двухсотваттной лампочкой белая лысина, — а тебя вот в первый раз вижу, тебе и говорю. Мы тут уж охрипли доказывать — дорога нас режет! Что ж, дожидаемся, когда, и верно, угробится кто? А делов-то на том повороте всего пятьдесят самосвалов грунта! Верно говорю или нет?

Стало шумно, безалаберно, стало жарко в просторном зале. Говорили опять и о резине, и о запчастях, и о том, как кого-то когда-то посылали в рейс со стуком мотора, и о том, как слесаря забыли гаечный ключ в собранном блоке цилиндров, и о том, что шофера ездят по принципу «больше газу — меньше ям, будет дело слесарям». Директор сидел насупленный, красный и писал в блокнот, как будто слышал все это впервые.

— Ну, а все же, почин товарища Иванова — поддержим? — улыбается приезжий.

— Дорога будет — почему не поддержать! Разве мы когда были против?

— Так как же, товарищ директор, будем делать дорогу?

— Обязательно, Викентий Степанович! Наше упущение.

«Выкручивается!» — зло хмурился Долгов. Но и себя чувствовал в чем-то виноватым. Был недоволен собранием, недоволен директором, а больше всего недоволен самим собой.

Но уже когда шел домой по пустынным, скудно освещенным улицам, по памяти шагая через колдобины, забыл про недовольство собой, вообще потерял интерес к самому себе, а вместо того радостно, взахлеб, как долгожданную добрую весть, повторял в уме слова приезжего, сказанные напоследок: «Давайте умнеть, товарищи. Пора уж, из детского возраста вышли, наступает серьезное время!»

И вдруг совсем неожиданно для себя самого Алексей Иванович стал напевать в такт своей приободрившейся походке на простой и ничейный, сам собой сложившийся мотив, как у ребенка, радующегося миру: «Наступает серьезное вре-мя, наступа-ет серьезное вре-мя!»

1965